Нет, это было не чудачество.
И Алина его поняла.
- Хорошо, - сказала она. - Я отнесу. У вас здесь все?
- Да, все...
- И таблица "Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье"?
- У меня она иначе называется.
- Боюсь, что это вполне очевидная...
Гей перебил ее, глядя на группу внизу:
- Ради бога, ступайте! И вот еще что. Оставьте мне ваш магнитофон.
Она протянула ему свою сумку. Гей заглянул в нее. В сумке, оказывается, был еще и портативный телевизор.
- Какая вам нужна музыка? - спросила она. - Пинк Флойд?
- Эта самая рок-опера, что ли?
Однако в голосе его не было отрицания. Он вспомнил и пение птиц, и лепет ребенка, и рев пикирующего бомбардировщика... все это было в рок-опере, как ни странно.
- Ну, выбирайте сами, - сказала она. - Здесь есть и другие кассеты.
- Идите, идите!..
Она прижала к себе Красную Папку и быстро пошла к вершине.
Гей посмотрел на часы. Сколько же времени прошло?
Значит, Алина приехала сюда из Девина и теперь идет по тропе, следом за ним...
Следом за ним или просто с кем-то другим?
Ну что ж, пора было воссоздавать не таблицы, а дни жизни.
Он выбрал кассету наугад.
Реакция воссоздания пошла в сопровождении музыки Пинка Флойда.
Москва, 1981 год, февраль
В пять часов утра, как всегда, я вскочил и схватил часы.
Фонарь за окном опять горел всю ночь.
Я долго, как бы с недоверием, смотрю на часы. В тусклом свете, который дробится тюлем, все кажется нереальным. Будто секундная стрелка стоит на месте.
Я подношу часы к уху. Идут, оказывается. Тикают. Но вроде не так, как днем. Частят. Будто вспугнули их спросонья.
Это я сам такой заполошный. Вскакиваю, хватаю часы, таращусь в окно, прислушиваюсь...
Это вечная дерганка! Словно в часах, в обычных наручных часах, которые можно купить где угодно за тридцать рублей, а то и дешевле, заключена вся моя жизненная программа. И шагу ступить без нее нельзя.
Но какой странный был сон...
Я затаился под одеялом, я и сам не знал, верю ли таким проявлениям сенсорных свойств человека, всей этой парапсихологии, как нынче модно стало говорить. Что-то в этом, конечно, есть. Но отнюдь не мистическое. Просто непознанное в нас и вокруг нас.
РОВНО пять. Звон трамвая дошел до угла дома и тотчас затих. Звук был мерзлый, прерывистый.
Я плотно сомкнул глаза, пытаясь представить себя где-то не здесь, не дома. И чего не спится мне? Уж в эти-то утренние часы никто, по счастью, не стоит у меня над душой. Даже телефон молчит. И жена и ребятишки преспокойно спят за стенкой. И я тоже мог бы дрыхнуть часов до восьми по крайней мере. Но нет, ворочаюсь с боку на бок всю ночь напролет, забываясь на короткое время, как бы расслабленно проваливаясь куда-то и почти тотчас спохватываясь, тараща в полумрак глаза и силясь понять, то ли спал уже, то ли пытался уснуть.
А этот сон...
Было такое впечатление, что он повторился точь-в-точь. А может, врезался в память с первого раза. А то и вовсе ничего подобного и не снилось мне, а просто померещилось. Будто иду я по безлюдному городу вслед за женой и никак не могу ее настичь. Все время навстречу мне летит странный бумажный снег. Жена рвет на мелкие части какие-то листки и клочья швыряет в меня пригоршнями. Я отмахиваюсь, закрываю лицо руками и теряю жену из виду.
Какой странный сон!..
В приоткрытую створку окна сифонило так, что край стекла покрылся махровым инеем. Я встал с постели. Меня не покидало ощущение смутной тревоги.
И я вдруг решил выйти на балкон. Давно бы надо скинуть снег. За целую зиму не чистили ни разу. Я поспешно оделся, разыскал в кладовке старую куртку, которую не надевал с осени, и сразу обнаружил в рукаве какой-то газетный сверток. Я помедлил немного и развернул его.
В свертке лежали разорванные письма...
Мои письма к жене и письма жены ко мне, скопившиеся за много лет...
В первое мгновение мне показалось, что это продолжается сон, похожий на нелепый и страшный розыгрыш. Я держал на ладонях кучку рваной бумаги, заключавшую в себе почти половину моей жизни, и у меня возникло такое чувство, что произошла беда, беда непоправимая, и эти клочья бумаги, бесшумно падавшие на пол с моих ладоней, являлись ее знаком.
Я растерянно скомкал газету с разорванными письмами, прижал их к животу и прислушался, обостренно ловя звуки ночи, угадывая среди них сонное дыхание жены и сыновей.
Машинально я посмотрел на часы. Скоро начнется утренняя суета. Гошка будет торопиться в школу, ему вечно не хватает пяти минут, чтобы поесть и собраться, а Юрик, смотря по настроению, будет либо канючить спросонья, цепляясь за халат матери, либо прямо в постели начнет петь, звонко, повторяя только одно слово: "Мани-мани!.. Мани-мани!.."
Значит, все это было подстроено будто нарочно. Ни с того ни с сего пришло в голову именно сегодня заняться уборкой снега на балконе, будь он неладен. Все свелось вдруг к тому", что эти письма, вернее, только клочья писем, приснившиеся нынче мне, явились теперь даже не просто как знак грядущей беды, а как свидетельство уже свершившегося несчастья.
Я на цыпочках вошел в свою комнату, прикрыл дверь и быстро сунул газетный сверток в ящик стола. Здесь никто его не найдет. Разве что случайно. Ни у Алины, ни у Гошки не было привычки шарить в моих бумагах. Потом я сел за стол, будто собирался с утра пораньше поработать, и, все время настороженно поглядывая на дверь, воровато развернул сверток и переворошил всю кучу разорванных писем, вчитываясь в обрывки фраз на клочках и уже со всей очевидностью убеждаясь, что все это не снится мне и не мерещится.
Я хорошо помнил, что письма, которые столько лет хранила жена, были вовсе не ругательные, не злые, кои было бы не грех и порвать в один прекрасный момент, а самые что ни на есть душевные, сердечные, - в них я в минуту разлуки, когда уезжал в командировку или еще куда-нибудь, писал жене о том, что люблю ее, скучаю о ней и все такое прочее, и жена отвечала мне тем же, находя для меня порой еще более ласковые слова.
Самому первому из этих писем было ровно восемнадцать лет. Я и подумал о разорванных в клочки бумагах как о чем-то живом, ставшем частью меня самого за долгие годы и теперь вот убитом, уничтоженном.
Кто же мог это сделать? Да кто же еще, если не сама Алина. Только она. Больше некому. Гошке и в голову не пришло бы рвать эти письма. Юрик слишком мал для такого занятия. Да и письма всегда лежали последнее время не где попало, а в шкафу, на верхней закрытой полке, рядом с документами, в большом целлофановом пакете.
"Да что же это, в самом-то деле?.." - терялся я в догадках. Судя по всему, письма были разорваны в сердцах. Без предварительного прочтения. Как лежали они в конвертах, так и были исполосованы на три-четыре части. Вероятно, потом Алина хотела их сжечь. Для того и рвала. Чтобы скорее сгорели. Но почему-то не сожгла. То ли ей помешали, то ли передумала. И когда же все это случилось?
Меня подмывало разбудить Алину и тут же спросить, что же это такое произошло, но в эту минуту жена сама заглянула ко мне в комнату.
- Сколько времени? - Ей было неловко, что она проспала.
Я спохватился было, что Гошка опоздает в школу, но история с разорванными письмами сейчас волновала меня больше, чем все остальное, и я уставился в лицо жены.
Она смущенно поправила свои растрепанные со сна волосы и улыбнулась мне, торопясь уйти.
- Скажи быстрее, сколько?
Я впервые не думал о времени. Оно мне было теперь ни к чему. Взгляд Алины стал изучающим. Она слишком хорошо знала меня и тотчас поняла, что со мной что-то происходит, и шагнула вперед, к столу, чтобы без лишних слов посмотреть на часы и скорее уйти из комнаты. Она как бы давала мне возможность побыть одному, вполне уважая мою работу. Порой она хитрила немного и делала вид, что дурное мое настроение вызвано только работой, которая вдруг не задалась у меня, и это вполне естественно, потому что работа была научная, творческая.
Пока Алина шла ко мне от двери - всего четыре маленьких шага, - я задвинул ящик стола с разорванными письмами, не спуская с жены напряженного взгляда.
"Да как спросишь-то", - подумал я.
Алина молча взяла мою левую руку, на которой были часы, повернула ее, чтобы видеть стрелки, и ахнула:
- Ой, уже сколько!..
Она быстро пошла из комнаты. И в это время подал голос Юрик:
- Мама! Ты где?!
Он сразу начал канючить, и я будто очнулся. Без моей помощи Алина не справится. Я вздохнул и потащился на кухню, где спал Гошка. Алина уже принесла туда Юрика, чтобы он своим капризным криком не разбудил, чего доброго, старуху соседку, которая хоть и жила в отдельной квартире, но сквозь тонкую стенку слышала все, что происходит у нас.
- Опять бунтуешь? - спросил я у Юрика.
Теперь мы были вчетвером. Вся семья. Алина суетилась возле газовой плиты. Гошка торопливо одевался, сердясь на родителей за то, что поздно его разбудили. Юрик, в распахнутой пижамке, без штанишек, сидел на тахте, на мятой постели старшего брата. Гошка давно спал на кухне, с тех пор как получили эту двухкомнатную квартиру. Собственно говоря, он мог бы спать в одной комнате вместе со мной, но Гошка привык читать перед сном, лежа в постели, а я обычно засыпал рано, потому что работу начинал ни свет ни заря. Да и спал Гошка беспокойно, ворочался, гремел своей старой раздвижной тахтой, и в конце концов он переселился на кухню. Нельзя сказать, что она была большая. Шесть квадратных метров. При раздвинутой тахте дверь не открывалась. Но зато после ужина, когда все уходили из кухни, Гошка оказывался как бы в собственной комнатке. Перед сном, протиснувшись в узкий притвор двери, я всегда приходил проверить, закрыт ли газовый кран. Меня удручало, что сын спит на кухне, но выхода пока не было.
- Поешь, поешь как следует, - сказал я Гошке. - Время еще есть. Двадцать одна минута...
- Проверь...
Я потянулся к телефону, который обычно стоял на кухне. Юрик опередил меня:
- Я сам, я сам!
- Юра, сейчас некогда.
- Есть когда!
Началась борьба за телефонную трубку. В последние дни Юрик сам научился набирать единичку и два нуля, ему нравилось слушать, как незнакомый женский голос говорит, сколько сейчас времени, и порой Юра с серьезным видом сообщал: "Две минуты!" - схватывая только последние два слова информатора.
- Сколько можно твердить, - заворчал я, - отнесите будильник в ремонт! Живем по одним часам. А если меня дома нет?
- Так телефон... - мягко сказала Алина. - Но вообще-то правда, - как бы укорила она сама себя, - надо отнести! Я уже на галошницу его положила, чтобы не забыть, - виновато улыбнулась она мне.
- Лучше уж за дверь, на коврик...
Гошка одобрительно хмыкнул. Чаще всего он брал мою сторону. За исключением, конечно, тех случаев, когда я отчитывал его самого. Такой случай как раз и подвернулся. Гошка жевал всухомятку хлеб с конфетами, пряча их в кулак от Юрика.
- Ну есть ли у человека ум?! - произнес я, взглядом приглашая Алину разделить это горестное родительское удивление. - Скоро семнадцать лет парню, выше отца вымахал, а не понимает!..
- Чего я не понимаю, пап? - ровным голосом спросил Гошка как бы даже заинтересованно.
Я остолбенело помолчал.
"Так собой владеть!.. - молча восхитился я выдержкой сына. - Еще бы! Никаких у него проблем. Не то, что у меня в его годы..."
- Ты не понимаешь или только делаешь вид, что не понимаешь, что начинать еду нужно с чего-то другого... с творога, например, а не с конфет!
- Хочу конфетку! - встрепенулся Юрик и даже бросил телефонную трубку.
- Творог бывает у нас по вторникам, в заказах, - сказал Гошка так, словно только это обстоятельство No мешало ему правильно питаться.
- А ты с картошки начни! Картошка что - тоже по вторникам, в заказах?!
- Нет, почему же... Картошка бывает и в другие дни. Но она же сырая, пап.
- Хочу конфетку! - заладил свое Юрик, внимательно следя за правой рукой старшего брата, в которой было что-то зажато, и это "что-то" похрустывало потом у него на зубах.
- Между прочим, - философски заметил Гошка, - йоги считают, что еду надо начинать с фруктов.
- Хэ, с фруктов!.. - фыркнул я. - Ты послушай, Алина, что он говорит!
- Слышу, слышу... - Ей было не до разговоров, она чувствовала свою вину в том, что Гошка опять не успевает поесть, хотя колбаса уже почти готова. Сейчас поджарится, подожди минутку!
- Ма-ам, хочу конфе-етку!..
- Между прочим, Гурам Самушия круглый год ест фрукты с Центрального рынка.
Я озадаченно помолчал.
- Это какой еще Гурам Самушия?
- Мой одноклассник. Кстати, его имя в переводе на русский означает "сердце", а фамилия - "трое рабочих"....
- Нелепость какая-то, - косвенно поддержала меня Алина как главу семьи в моих воспитательных наскоках на старшего сына. - Ну, Сердце как имя - это еще куда ни шло. Хотя представь себе, что тебя называют Почкой или Печенью... А что касается фамилии...
- Но это же не я придумал! У меня и ума не хватило бы так придумать.
- Это верно, - с иронией подтвердил я. - На доброе дело у тебя ума не хватает...
- Ешь быстрее, Гоша, пока тепленькая! - мать положила колбасу на тарелочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60