Да, он хотел этого, но что-то в нем было сильнее этого желания...
Значит, именно Пророков, а не Бээн являлся одним из первых, кто в грядущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, должен дать ответ: "С чего же все начинается?" - чтобы в той новой жизни Адам и Ева, самоповторившись, смогли избежать нелепых ошибок, которые способны доконать их жизнь.
Не мог Пророков не знать всего этого.
Огромный был у Пророкова опыт.
Пророков годился Гею в отцы.
Иногда Гей мечтал о том, чтобы у него был отец.
Вроде как первый оборонительный эшелон.
И Гей доверял Пророкову.
Может, почти как отцу.
И надеялся на него...
Вот, между тем говорил себе Адам после того, когда "Эрика" была разбита его превентивным - именно так это называется - упреждающим ударом, опять я оказался на обломках цивилизации.
И он бережно собирал пластмассовые части разбитой машинки, прикидывая мысленно, сколько раз и где, в каких редакциях, придется ему унижаться, вроде как интеллигентно выпрашивая, то есть выклянчивая, рукописи графоманов для рецензирования.
И он долго делил в уме довольно большую цифру - стоимость машинки, причем без доплаты за известные услуги, ибо пишущая машинка тоже была дефицитом, - на цифру весьма небольшую, соответствующую стоимости рецензии на рукопись объемом в двадцать четыре страницы, причем без учета угощения или презента за выданный опус.
И вся эта арифметика производила на него до того неизгладимое впечатление, что Адам почти забывал о ссоре с Евой и первопричинах этой ссоры.
- Надо просто жить, - шептал Адам подавленно, сидя на пластмассовых обломках цивилизации, - жить надо просто, просто жить надо...
АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ.
А временами, когда обломки собрать без веника было невозможно, он истово желал, чтобы у него появился волшебный браслет, как у известного литературного демона, с помощью которого можно было бы в мгновение ока перенестись куда-нибудь в тридесятое государство, где нет подобной Евы с ее формулой жизни, а в крайнем случае, ввиду определенных трудностей с визовыми поездками, получить хотя бы машинку печатную.
Как презент от фирмы за рекламу самосожжения.
Увы, такого браслета у Адама не было.
И он оставался в одной из двух комнат, именно в той, которую Ева, когда бывала в добром расположении духа, не то великодушно, не то снисходительно называла кабинетом, хотя правильнее было бы называть, как считал Адам, клеткой манкурта, манкурта суперсовременного, обученного социологическим творчеством заниматься.
Он относил в мусоропровод обломки цивилизации, снова садился за стол и смотрел с отвращением на чистый лист бумаги.
Это было для него сущим наказанием.
Стараясь думать о своей диссертации, которую осталось начать да кончить, как мрачно говорил себе Адам, он сердился, обижался на Еву, мысленно давая себе слово никогда и ничего общего, кроме детей, не иметь с этой женщиной лживой, коварной, неверной, злой, какой там еще?
И это продолжалось день, два, от силы - три дня, а потом он исподволь искал примирения с нею, страдал от затяжной размолвки и мучительно пытался понять, стоило ли им ссориться и почему все это происходит между ними - и чем дальше, тем чаще.
И рано или поздно он улыбался Еве как ни в чем не бывало, и она тоже оттаивала, хотя только сверху, как вечная мерзлота на Аляске, где в студенческие годы Адам писал свою дипломную работу.
И при первой возможности Адам и Ева предавались любви, чтобы наутро снова начать бесплодные, утомительные, нудные разговоры о Евочке и об Эндэа, точнее, только о Евочке, в которой, как тайно думал он - иногда говоря об этом и вслух, - было нечто такое, что роднило ее с его Евой, а может, и с другими женщинами тоже, как думал он с некоторой надеждой, что в этом смысле его Ева не является исключением, что исключения вообще нет, что все женщины такие, как Евочка, что это и есть жизнь.
И что надо, скорее всего, просто жить.
С чем в душе он был не согласен.
Как бы не обращая внимания на телевизор, Алина смотрела на церковь.
На ту самую, в которой сегодня венчался ее муж.
С другой, естественно, женщиной.
Все противоестественное - естественно.
Нечто вроде нового закона природы.
- А вы знаете, - произнесла она, - в этой же церкви несколько лет назад венчалась я...
- С женихом сегодняшней невесты? - брякнул Гей, недовольный тем, что Алина перебила его размышление о Пророкове.
- Естественно.
- И звучала та же мелодия?
- Естественно.
- И звучали те же слова пастыря?
- Естественно! Естественно!..
В самом деле, все было естественно.
И все же почему Гей ни разу не спросил у самого Пророкова?
Ведь была, казалось, была возможность!
Нет, конечно, не тогда, в день знакомства, когда Пророков назвал Гея земляком-лунинцем.
В ту пору Гей, к стыду его сказать, еще не задумывался ни над какими такими вопросами.
Встречи с Пророковым случались и позже, и не только в обкоме партии там, на родине Гея, но и в Москве.
"На аэродроме его встречали..."
Были в Красной Папке и бесхитростные записи, заметки и даже отдельные фразы, которые не имели четкого жанрового обозначения. Уроки графомании, как считал Гей.
Что касается отдельных фраз, то это были высказывания Пророкова.
Высказывания - новый жанр?
Например, он говорил:
- Разбирались, разбирались... в футбол играли!
То есть перепоручали один другому.
Это уже целый роман.
Или он говорил так:
- Лошадь в цирке танцевать учат, а мы человека не можем научить как следует работать!
Тоже роман.
Дилогия, а то и трилогия.
Но, разумеется. Пророков имел в виду по человека вообще, а какого-то конкретного лодыря, ну, может, нескольких людей, небольшой разгильдяйский коллектив, но никак не все наше общество.
- Вы как будто временами проваливаетесь, - сказала ему Алина, отходя от окна.
Она сама подлила себе фанты в бокал.
А заодно и Гею.
Он посмотрел на нее с недоумением:
- Куда я проваливаюсь?
- Ну, не знаю...
Она пожала плечами, и Гей уловил в этом жесте проявление тайной обиды на него.
- Я воссоздаю свое будущее из атомов и молекул, - сказал он.
- Как Адам? - Она мельком глянула на экран, словно уже потеряв интерес к тому, что там происходило. - А я думала, - она усмехнулась, - что вы пытаетесь представить себе, чем занимается ваша Алина там, в Братиславе...
Алина знала со слов Гея, что ключ от номера нужно отдать портье, если выходишь из отеля.
Она так и сделала.
И портье даже не скрыл своего удивления.
Не тому, что она отдала ключ, а тому, что пани одна куда-то идет на ночь глядя.
И даже швейцар, дремавший в кресле, не встал при ее появлении в холле.
Ах, пани, оказывается, не уезжает?
Пани идет на ночную прогулку...
По Братиславе...
Вдоль Дуная...
Она прочла все это на постной физиономии старого швейцара.
И мысленно послала его - вместе с портье, разумеется, - к черту.
Но Алину заметил еще один человек.
Здесь же, в холле.
Он стоял в телефонной будке.
Поэтому Алина не видела его.
Это был мужчина лет сорока пяти, поджарый, среднего роста, с усами, в пуловере и джинсах.
Что еще следовало добавить к этому портрету?
Может, он был добрый и злой, умный и глупый, ласковый и суровый, преданный и коварный, правдивый и лживый, талантливый и бездарный, счастливый и несчастный - словом, почти такой же, как и многие другие.
Но этого не знал никто.
Даже портье и швейцар.
Впрочем, портье, конечно, знал, что это был за человек.
Разумеется, только по документам, которые были в полном порядке.
Этот человек снял в "Девине" номер "люкс".
Вот и все, что знал портье.
Да, портье еще видел, как, впрочем, и швейцар, что этот человек только что вышел из бара.
И кому-то хотел позвонить, но, заметив одинокую пани, тотчас вышел из телефонной кабины.
ЧЕМ ЖЕ ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ?
Он мог спросить у Пророкова хотя бы в тот раз, когда встречал его во Внукове. Случай этот Гей описал...
Москва. 1980 год
Мы недолго поджидали самолет, на котором он прилетел, и я даже не заметил, как снова начал волноваться.
Черт знает отчего, но всегда я немного робею при встрече с Пророковым.
И хотел бы не робеть, да не могу.
Это прямо-таки выше моих сил.
Даже нечто вроде страха иной раз накатывает на меня перед тем, как я увижу огромную его фигуру.
Впрочем, неприятное это чувство порой возникает и в иные моменты грешной моей жизни, когда, например, надо идти по делу к чиновнику, пусть даже очень маленькому, незначительному. Скажем, если хочешь поставить в свою квартиру телефон, не говоря уже о том, что собираешься просить квартиру.
Да мало ли когда от начальника самого незначительного зависит и твое душевное состояние, и твое физическое здоровье!
Но я отвлекся.
Пророкова я встречаю.
В аэропорту.
В депутатской комнате.
Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.
Солидным.
Внушительного роста.
И лицо как для памятника - чтобы издали было видно.
Все крупно.
Под стать делам.
И голос нередко громогласный.
Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: "Привет вам!.." - а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.
Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека - а вот сердце не на месте, и все тут!
Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, - но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить...
Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука - наша логика... С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: "В наше время дожить до старости..."
И прескверная же у человека натура: чем лучше - тем ему хуже.
Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше...
И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.
Такие дела.
И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.
Например, Ленин.
Или Наполеон.
Не говоря уже про Пушкина.
И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.
Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.
В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.
Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.
Не было у него никаких обязательств.
Может быть, не только передо мной.
В самом деле, показался на глаза социолог залетный - ну и ладно. Мог бы и не показываться.
В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной - и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, - так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: "А, ученый мир..."
Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.
И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: "Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?"
Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60