Вшивый воевода, бесхвостый ястреб!.. Куда ты ведешь его, воин? Отдай его мне, я разделаюсь с ним за старое!
– Я не воин, – обиделся Дорилай. – Я сотник царского войска и выполняю приказ стратега. Уйди с дороги, скиф, я обязан доставить раба куда надо!
– Раба?.. Это мне по душе!.. Хо-хо-хо! Довоевался!.. Хо-хо!.. Раб! Так получи же от меня подарок, раб.
Гориопиф размахнулся и хлестнул Фарзоя плетью.
Пленный князь вскипел и, несмотря на слабость в теле и шум в голове, бросился на обидчика с кулаками. Изловчившись, он ударил предателя в челюсть. Тот, как сноп, рухнул на снег. Фарзой с криком «изменник!» начал бить его ногами. Подбежали воины, оттащили его. Дружный хохот послышался со всех сторон. Понтийские гоплиты видели драку и остались довольны решительностью раба.
– Хороший удар, – заключил воин с худым изрубленным лицом, – я вижу, что у тебя сердце не рыбье!
– И рука крепкая! – добавил другой, помоложе.
Понтийцы их окружили.
– Слушай, раб, – советовали они, – ты обратись к Диофанту и попроси его сделать тебя воином. Ты подошел бы в сотню к Олкабанту. У него после боя осталось не более пятидесяти человек. Олкабант тоже был рабом, а сейчас за силу, смелость и верность стратег назначил его сотником.
– Правильно, правильно!.. Он здорово влепил этому скифскому пьянице!
– Поведем его сами к Диофанту!.. В войске нужны хорошие бойцы!
– Нет! – резко ответил им Дорилай. – Именем архистратега!..
Он поднял руку. Все замолчали и расступились.
Сотник быстро увел раба прочь и скоро исчез между возами. Воины стали расходиться, смеясь и обсуждая происшедшее.
Гориопиф пришел в сознание, поднялся с кряхтением, плюнул кровью и разразился ругательствами, угрожая Фарзою смертью.
Понтийцы ответили хохотом. Никто из них не подошел к нему и не помог выбраться из сугроба, в котором князь увяз по самый пояс.
Глава вторая.
Горе победителей
1
Орик понимал, что произошло несчастье, измерить всю глубину которого на первых порах было невозможно. Случилось то, о чем любой гражданин Херсонеса боялся даже подумать. Богиня города похищена, увезена свирепым скифским всадником на глазах у войска! А они, стратеги Орик и Никерат, допустили катастрофу, неслыханную в истории Херсонеса.
Что такое город, покинутый своими богами?.. Не более как разлагающийся труп…
Орик чувствовал себя хуже, чем в дни пленения у тавров. Там он мог рассчитывать на выкуп или обмен, здесь – только на суровое наказание, может быть даже на позорное изгнание из полиса, а то и на смертную казнь.
Правда, он не был полновластным стратегом, делил свою власть пополам с Никератом. Но ведь именно ему наказывали на площади города беречь Деву пуще глаза!
А он не сберег ее.
По возвращении в Керкинитиду Орик ходил в каком-то чаду, сам не свой. На его побледневшем лице застыло выражение мучительной печали. Оставшись наедине с Никератом в полуразрушенном доме, он бессильно упал на кошму около очага и схватился за голову.
– Слушай, Никерат, – застонал он, – лучше было бы нам умереть в сражении от удара скифской секиры, чем смотреть теперь в глаза людям! Что мы ответим совету и народу на городской площади?
В припадке малодушия Орик начал рвать на себе волосы и причитать:
– О Никерат, возьми меч и отруби мне голову! Я не переживу позора и несчастья, меня постигших! Убей меня, уменьши мои страдания!..
Никерат слушал сетования своего собрата по оружию, стоя на широко расставленных ногах, и мрачно смотрел в огонь, на котором кипел котелок с просяной кашей, заправленной салом.
– Подожди, Орик, так убиваться, – ответил он своим хриплым низким голосом, – умереть никогда не поздно. Давай разберемся. Ты еще не говорил с Матой?
– Что говорить с ней? Ведь ксоана-то не вернешь!
– А вот прикажи позвать ее. Спросим ее – почему она дала так легко отнять у нее богиню?
– Ксоан держала Гедия. Но и она, голубка, попала в руки варваров. Говорят, она вступила в борьбу с варварами, но где же слабой девушке справиться со скифским мужиком, да еще сидящим на коне!
– Но где же была Мата, эта разъевшаяся корова? Эта непотребная гетера!.. Она, вместо того чтобы повиснуть на узде вражеского коня, вместо того чтобы зубами и ногтями отстаивать богиню, кинулась прочь и, завалившись в яму, визжала, как собака, попавшая под колесо!.. Я уверен, что несчастье произошло не случайно, мы наказаны за делишки этой подлой бабы!.. Она не жила в девственности, как подобает жрице Девы, но путалась с иеродулом, этим усатым пройдохой Костобоком!.. Или я не прав?.. Ответь мне, Орик!
Орик перестал рвать волосы, поднял свое помятое лицо. В его глазах блеснула надежда.
– Ты говоришь справедливые слова, о Никерат!.. Но, обвиняя Мату, мы сами будем обвиняемы ею.
– В чем же это?
– А в том, что мы оставили ее и слабых девушек без достаточной охраны среди дикого поля. И она будет права, о Никерат. Деву нужно было поставить в центре всей фаланги, а я не сделал этого!
И Орик опять стал громко стонать и охать.
– Слабые девушки?.. Опомнись, Орик! Гедия и Лаудика сильны и резвы, как молодые кобылы. Они вдвоем вполне могли бы стащить всадника с коня. Нет, Орик, не будь глуп, жриц нужно обвинить, если ты не хочешь, чтобы вся вина пала на нас с тобой. А этот старый шептун и лис Скимн со своим многоумным дружком Бионом! Где они были с десятью гоплитами, когда один вшивый степняк налетел на них и похитил састер?
– Они сражались. На них напал князь Фарзой с богатырями. Ты же сам видел, как варвары дрались против нас до последнего вздоха. Один старик с секирой чего стоит! Не старик, а сторукий Бриарей!
– Да. Но почему Скимн и Бион не пали, защищая богиню? Они не только живы, но не получили даже ссадин. Ты вот убиваешься и охаешь, а эти два молодчика сидят себе у огня и преспокойно жарят мясо.
Орик приподнялся, взор его оживился.
– Да, да! Ты прав! Скимн и Бион – телохранители богини! Их долг – охранять богиню, защищать ее до последнего вздоха!.. Они этого не сделали, даже не подали нам сигнала об опасности. А теперь из-за них пострадаем и мы. Меня будут судить гелиасты, и, возможно, эти же люди придут на площадь и подадут судьям горсть черных камней, желая увеличить мне наказание. Я начинаю убеждаться, что они постараются всю вину свалить на меня!
Как утопающий хватается за соломинку, так Орик ухватился за мысль обвинить во всем Скимна и Биона. Пусть пострадает хитрый архитектор, сын которого затмил своими способностями и красивой внешностью Ираниха, занял почетную должность телохранителя при храме, пользуется расположением жриц и даже поглядывает на Гедию, драгоценный камень Херсонеса!
Несмотря на отчаяние, охватившее стратега, он уже видел мысленно, как рушится успех Гекатея и Ираних выдвигается на одно из первых мест в полисе. Мудр этот Никерат, он не теряет головы и знает, как нужно вести себя в горе.
Орик чувствовал, что уверенность возвращается к нему, и торопливо продолжал говорить, развивая спасительную мысль о несомненной виновности Скимна и Биона.
– Наконец-то ты заговорил, как подобает мужу и воину! – удовлетворенно отозвался Никерат.
Вызвали Мату. Она вошла не спеша, кутаясь в меховую накидку. Ни тени смущения или переживаемого беспокойства не отражалось на ее лице.
– Я слушаю вас, почтенные стратеги!
– Ага, – вскричал Орик, – ты пришла, это хорошо! Мы хотим спросить тебя: как ты защищала священный ксоан, когда варвар вырывал его из твоих рук?
Мата подняла насурмленные брови, выражая удивление. Какое-то странное выражение мелькнуло в ее глазах, по лицу прошла легкая тень, напоминающая скрытую улыбку.
– Чего ты кричишь, Орик? Уж не хочешь ли ты спросить меня, почему я не сражалась с копьем в руках в первых рядах твоей фаланги? Разве я, женщина, могла защитить ксоан, когда на нас набросилась целая сотня скифов? Драться с врагами – ваше дело, вы – мужчины, воины!
Мата говорила так спокойно, усмехалась так презрительно, что Орик опешил и растерянно посмотрел на Никерата. Медведеподобный стратег не стал тратиться на пустые слова, подошел к жрице, схватил ее за волосы своими сильными руками и ударом сапога сбил с ног.
Ошеломленная женщина с криком упала на глиняный пол, но стратег удержал на весу ее голову, крепко намотав на ладонь темные косы.
– Ах, помогите! – взвизгнула она в ужасе.
Никерат встряхнул ее и пробасил:
– Молчи, если хочешь жить! Никакие крики тебе не помогут!
Освободив правую руку, он с размаху ударил ее по щеке.
Ужас, боль, возмущение исказили черты лица жрицы. С неожиданной силой и энергией она вскочила на ноги и толкнула стратега в грудь.
– Отпусти меня! – закричала она вне себя от бешенства. – Ты перед площадью ответишь не только за потерю састера, но и за насилие над его жрицей! Знаешь ли ты, грязный осел, пьяница, что я избрана народом и не тебе поднимать на меня руку? Я скажу только одно слово Агеле – и тебя бросят к Морду в подземелье!.. Гнилая утроба, свиной помет!..
Мата обдала Никерата целым потоком неприличных ругательств. Походила при этом на рассерженную кошку. Прекратила свои крики и проклятия лишь после вторичной встряски и двух увесистых тумаков.
– Подлая, развратная баба! – басил Никерат, награждая ее ударами. – Ты, видно, не хочешь, чтобы весь народ узнал про твои шашни с Костобоком! Если мне придется предстать перед советом и народом, то я на всю площадь скажу, что ты осквернила храм развратом!.. Более того, ты помогла рабу-любовнику бежать к Палаку!..
Слова Никерата прозвучали как обвинение в страшном преступлении, почти равном измене полису.
– Ложь! Ложь! – взвизгнула в исступлении Мата.
– А твои заигрывания с Бабоном тоже ложь? Ха-ха-ха! Змеиные твои глаза! Ты хочешь, я расскажу всему народу, как в дни осады и голода ты кормила Бабона из храмовых запасов и воровала храмовое вино, а хабеец напивался у тебя пьяным?.. Хорошо, я расскажу обо всем этом, стоит лишь нам вернуться в Херсонес!
– Это неправда, – уже тише и менее уверенно возразила жрица усталым голосом.
Слезы градом катились из ее глаз.
– Это правда! И если она станет известной народу, тебе не миновать рабского ошейника!
Мата вздрогнула. Рабство пугало ее не меньше, чем смерть.
– Ты выдумал все это, желая сильнее оскорбить меня, но ты знаешь, что это ложь, и никто не поверит в нее!..
– Нет, я не выдумал этого!.. И я докажу это перед законом!
– Докажи!
– Покажи, куда ты спрятала рубиновый перстень!
– Но при чем здесь перстень?.. Он у меня дома.
– Не дома, а на руке у Бабона! Я и Орик свидетели того, как ты дарила своему любовнику храмовую драгоценность!
– Это не храмовая драгоценность! Перстень я купила у Скимна!..
– А мы знаем, что Скимн посвятил этот перстень Деве в день окончании эфебии Гекатеем! И мы заставим его подтвердить это!..
– Он не может подтвердить этого!.. Он нуждался в деньгах и продал мне свою семейную драгоценность!..
– Чем ты докажешь это?
Жрица смутилась на мгновение и тут же нашлась:
– У меня дома есть расписка в получении им двухсот серебряных монет. Она хранится у моей рабыни Клео.
– Что ты врешь, Мата!.. Не надейся, что тебе удастся так легко оправдаться. Я сейчас же приму меры, чтобы демиурги расследовали это дело с распиской до твоего приезда в Херсонес!
Мата заметалась, как пойманная лисица. Но безжалостный Никерат дернул ее за волосы и опять поставил на колени. Женщина дрожала, лицо ее исказилось.
– Чего вы хотите от меня?.. А, понимаю! Вы боитесь ответственности! Это ясно. И хотите, чтобы я была на вашей стороне, когда народ будет судить вас! Как это я сразу не догадалась! Мне не пришлось бы выслушивать оскорблений и терпеть насилие!..
– Ты догадлива, Мата, но не думай, что тебе будет легко играть роль пострадавшей и свидетельницы. Что бы ни случилось со мною и Ориком, мы тебя не забудем! Ты ответишь за потерю ксоана, а попутно и за все свои большие и малые грехи – за разврат и расхищение храмового добра!.. Тебя или продадут в рабство, или забьют камнями! Ручаюсь тебе в этом своими сединами!..
– Отпусти меня, Никерат! – глухим, изменившимся голосом взмолилась жрица. – Дай мне встать на ноги, тогда я отвечу тебе…
Освободившись из железных лап старого воеводы, она ответила:
– Ты, Никерат, медведь! Тебе нужно быть на месте Морда в пыточном подземелье!.. Но я готова простить твою грубость. Тобою и Ориком руководит страх за свои шкуры. Все, что ты хочешь поставить мне в вину, ложь, и я тебя не боюсь! Но я не хочу скандала, мне неприятно, если бы даже тень тех грязных сплетен, о которых ты говоришь, легла на священный храм Девы и ее жриц!.. И я обещаю тебе, Никерат, и тебе, Орик, что вы не понесете наказания за утерю састера!..
– Как так?.. Да народ никогда не простит этого! Потеря састера – смерть города!
Мата опустила глаза, ее тонкие губы дрогнули.
– Если я говорю, то это не пустые слова… Не так, как ты, пустослов! И если я не права, вы можете меня обвинять в чем вам угодно. Но, – Мата сдвинула брови, – вы оба должны поклясться, что проглотите ту скверну, что сейчас изрыгнул на меня ты, Никерат, и никогда не раскроете рта для ее произнесения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Я не воин, – обиделся Дорилай. – Я сотник царского войска и выполняю приказ стратега. Уйди с дороги, скиф, я обязан доставить раба куда надо!
– Раба?.. Это мне по душе!.. Хо-хо-хо! Довоевался!.. Хо-хо!.. Раб! Так получи же от меня подарок, раб.
Гориопиф размахнулся и хлестнул Фарзоя плетью.
Пленный князь вскипел и, несмотря на слабость в теле и шум в голове, бросился на обидчика с кулаками. Изловчившись, он ударил предателя в челюсть. Тот, как сноп, рухнул на снег. Фарзой с криком «изменник!» начал бить его ногами. Подбежали воины, оттащили его. Дружный хохот послышался со всех сторон. Понтийские гоплиты видели драку и остались довольны решительностью раба.
– Хороший удар, – заключил воин с худым изрубленным лицом, – я вижу, что у тебя сердце не рыбье!
– И рука крепкая! – добавил другой, помоложе.
Понтийцы их окружили.
– Слушай, раб, – советовали они, – ты обратись к Диофанту и попроси его сделать тебя воином. Ты подошел бы в сотню к Олкабанту. У него после боя осталось не более пятидесяти человек. Олкабант тоже был рабом, а сейчас за силу, смелость и верность стратег назначил его сотником.
– Правильно, правильно!.. Он здорово влепил этому скифскому пьянице!
– Поведем его сами к Диофанту!.. В войске нужны хорошие бойцы!
– Нет! – резко ответил им Дорилай. – Именем архистратега!..
Он поднял руку. Все замолчали и расступились.
Сотник быстро увел раба прочь и скоро исчез между возами. Воины стали расходиться, смеясь и обсуждая происшедшее.
Гориопиф пришел в сознание, поднялся с кряхтением, плюнул кровью и разразился ругательствами, угрожая Фарзою смертью.
Понтийцы ответили хохотом. Никто из них не подошел к нему и не помог выбраться из сугроба, в котором князь увяз по самый пояс.
Глава вторая.
Горе победителей
1
Орик понимал, что произошло несчастье, измерить всю глубину которого на первых порах было невозможно. Случилось то, о чем любой гражданин Херсонеса боялся даже подумать. Богиня города похищена, увезена свирепым скифским всадником на глазах у войска! А они, стратеги Орик и Никерат, допустили катастрофу, неслыханную в истории Херсонеса.
Что такое город, покинутый своими богами?.. Не более как разлагающийся труп…
Орик чувствовал себя хуже, чем в дни пленения у тавров. Там он мог рассчитывать на выкуп или обмен, здесь – только на суровое наказание, может быть даже на позорное изгнание из полиса, а то и на смертную казнь.
Правда, он не был полновластным стратегом, делил свою власть пополам с Никератом. Но ведь именно ему наказывали на площади города беречь Деву пуще глаза!
А он не сберег ее.
По возвращении в Керкинитиду Орик ходил в каком-то чаду, сам не свой. На его побледневшем лице застыло выражение мучительной печали. Оставшись наедине с Никератом в полуразрушенном доме, он бессильно упал на кошму около очага и схватился за голову.
– Слушай, Никерат, – застонал он, – лучше было бы нам умереть в сражении от удара скифской секиры, чем смотреть теперь в глаза людям! Что мы ответим совету и народу на городской площади?
В припадке малодушия Орик начал рвать на себе волосы и причитать:
– О Никерат, возьми меч и отруби мне голову! Я не переживу позора и несчастья, меня постигших! Убей меня, уменьши мои страдания!..
Никерат слушал сетования своего собрата по оружию, стоя на широко расставленных ногах, и мрачно смотрел в огонь, на котором кипел котелок с просяной кашей, заправленной салом.
– Подожди, Орик, так убиваться, – ответил он своим хриплым низким голосом, – умереть никогда не поздно. Давай разберемся. Ты еще не говорил с Матой?
– Что говорить с ней? Ведь ксоана-то не вернешь!
– А вот прикажи позвать ее. Спросим ее – почему она дала так легко отнять у нее богиню?
– Ксоан держала Гедия. Но и она, голубка, попала в руки варваров. Говорят, она вступила в борьбу с варварами, но где же слабой девушке справиться со скифским мужиком, да еще сидящим на коне!
– Но где же была Мата, эта разъевшаяся корова? Эта непотребная гетера!.. Она, вместо того чтобы повиснуть на узде вражеского коня, вместо того чтобы зубами и ногтями отстаивать богиню, кинулась прочь и, завалившись в яму, визжала, как собака, попавшая под колесо!.. Я уверен, что несчастье произошло не случайно, мы наказаны за делишки этой подлой бабы!.. Она не жила в девственности, как подобает жрице Девы, но путалась с иеродулом, этим усатым пройдохой Костобоком!.. Или я не прав?.. Ответь мне, Орик!
Орик перестал рвать волосы, поднял свое помятое лицо. В его глазах блеснула надежда.
– Ты говоришь справедливые слова, о Никерат!.. Но, обвиняя Мату, мы сами будем обвиняемы ею.
– В чем же это?
– А в том, что мы оставили ее и слабых девушек без достаточной охраны среди дикого поля. И она будет права, о Никерат. Деву нужно было поставить в центре всей фаланги, а я не сделал этого!
И Орик опять стал громко стонать и охать.
– Слабые девушки?.. Опомнись, Орик! Гедия и Лаудика сильны и резвы, как молодые кобылы. Они вдвоем вполне могли бы стащить всадника с коня. Нет, Орик, не будь глуп, жриц нужно обвинить, если ты не хочешь, чтобы вся вина пала на нас с тобой. А этот старый шептун и лис Скимн со своим многоумным дружком Бионом! Где они были с десятью гоплитами, когда один вшивый степняк налетел на них и похитил састер?
– Они сражались. На них напал князь Фарзой с богатырями. Ты же сам видел, как варвары дрались против нас до последнего вздоха. Один старик с секирой чего стоит! Не старик, а сторукий Бриарей!
– Да. Но почему Скимн и Бион не пали, защищая богиню? Они не только живы, но не получили даже ссадин. Ты вот убиваешься и охаешь, а эти два молодчика сидят себе у огня и преспокойно жарят мясо.
Орик приподнялся, взор его оживился.
– Да, да! Ты прав! Скимн и Бион – телохранители богини! Их долг – охранять богиню, защищать ее до последнего вздоха!.. Они этого не сделали, даже не подали нам сигнала об опасности. А теперь из-за них пострадаем и мы. Меня будут судить гелиасты, и, возможно, эти же люди придут на площадь и подадут судьям горсть черных камней, желая увеличить мне наказание. Я начинаю убеждаться, что они постараются всю вину свалить на меня!
Как утопающий хватается за соломинку, так Орик ухватился за мысль обвинить во всем Скимна и Биона. Пусть пострадает хитрый архитектор, сын которого затмил своими способностями и красивой внешностью Ираниха, занял почетную должность телохранителя при храме, пользуется расположением жриц и даже поглядывает на Гедию, драгоценный камень Херсонеса!
Несмотря на отчаяние, охватившее стратега, он уже видел мысленно, как рушится успех Гекатея и Ираних выдвигается на одно из первых мест в полисе. Мудр этот Никерат, он не теряет головы и знает, как нужно вести себя в горе.
Орик чувствовал, что уверенность возвращается к нему, и торопливо продолжал говорить, развивая спасительную мысль о несомненной виновности Скимна и Биона.
– Наконец-то ты заговорил, как подобает мужу и воину! – удовлетворенно отозвался Никерат.
Вызвали Мату. Она вошла не спеша, кутаясь в меховую накидку. Ни тени смущения или переживаемого беспокойства не отражалось на ее лице.
– Я слушаю вас, почтенные стратеги!
– Ага, – вскричал Орик, – ты пришла, это хорошо! Мы хотим спросить тебя: как ты защищала священный ксоан, когда варвар вырывал его из твоих рук?
Мата подняла насурмленные брови, выражая удивление. Какое-то странное выражение мелькнуло в ее глазах, по лицу прошла легкая тень, напоминающая скрытую улыбку.
– Чего ты кричишь, Орик? Уж не хочешь ли ты спросить меня, почему я не сражалась с копьем в руках в первых рядах твоей фаланги? Разве я, женщина, могла защитить ксоан, когда на нас набросилась целая сотня скифов? Драться с врагами – ваше дело, вы – мужчины, воины!
Мата говорила так спокойно, усмехалась так презрительно, что Орик опешил и растерянно посмотрел на Никерата. Медведеподобный стратег не стал тратиться на пустые слова, подошел к жрице, схватил ее за волосы своими сильными руками и ударом сапога сбил с ног.
Ошеломленная женщина с криком упала на глиняный пол, но стратег удержал на весу ее голову, крепко намотав на ладонь темные косы.
– Ах, помогите! – взвизгнула она в ужасе.
Никерат встряхнул ее и пробасил:
– Молчи, если хочешь жить! Никакие крики тебе не помогут!
Освободив правую руку, он с размаху ударил ее по щеке.
Ужас, боль, возмущение исказили черты лица жрицы. С неожиданной силой и энергией она вскочила на ноги и толкнула стратега в грудь.
– Отпусти меня! – закричала она вне себя от бешенства. – Ты перед площадью ответишь не только за потерю састера, но и за насилие над его жрицей! Знаешь ли ты, грязный осел, пьяница, что я избрана народом и не тебе поднимать на меня руку? Я скажу только одно слово Агеле – и тебя бросят к Морду в подземелье!.. Гнилая утроба, свиной помет!..
Мата обдала Никерата целым потоком неприличных ругательств. Походила при этом на рассерженную кошку. Прекратила свои крики и проклятия лишь после вторичной встряски и двух увесистых тумаков.
– Подлая, развратная баба! – басил Никерат, награждая ее ударами. – Ты, видно, не хочешь, чтобы весь народ узнал про твои шашни с Костобоком! Если мне придется предстать перед советом и народом, то я на всю площадь скажу, что ты осквернила храм развратом!.. Более того, ты помогла рабу-любовнику бежать к Палаку!..
Слова Никерата прозвучали как обвинение в страшном преступлении, почти равном измене полису.
– Ложь! Ложь! – взвизгнула в исступлении Мата.
– А твои заигрывания с Бабоном тоже ложь? Ха-ха-ха! Змеиные твои глаза! Ты хочешь, я расскажу всему народу, как в дни осады и голода ты кормила Бабона из храмовых запасов и воровала храмовое вино, а хабеец напивался у тебя пьяным?.. Хорошо, я расскажу обо всем этом, стоит лишь нам вернуться в Херсонес!
– Это неправда, – уже тише и менее уверенно возразила жрица усталым голосом.
Слезы градом катились из ее глаз.
– Это правда! И если она станет известной народу, тебе не миновать рабского ошейника!
Мата вздрогнула. Рабство пугало ее не меньше, чем смерть.
– Ты выдумал все это, желая сильнее оскорбить меня, но ты знаешь, что это ложь, и никто не поверит в нее!..
– Нет, я не выдумал этого!.. И я докажу это перед законом!
– Докажи!
– Покажи, куда ты спрятала рубиновый перстень!
– Но при чем здесь перстень?.. Он у меня дома.
– Не дома, а на руке у Бабона! Я и Орик свидетели того, как ты дарила своему любовнику храмовую драгоценность!
– Это не храмовая драгоценность! Перстень я купила у Скимна!..
– А мы знаем, что Скимн посвятил этот перстень Деве в день окончании эфебии Гекатеем! И мы заставим его подтвердить это!..
– Он не может подтвердить этого!.. Он нуждался в деньгах и продал мне свою семейную драгоценность!..
– Чем ты докажешь это?
Жрица смутилась на мгновение и тут же нашлась:
– У меня дома есть расписка в получении им двухсот серебряных монет. Она хранится у моей рабыни Клео.
– Что ты врешь, Мата!.. Не надейся, что тебе удастся так легко оправдаться. Я сейчас же приму меры, чтобы демиурги расследовали это дело с распиской до твоего приезда в Херсонес!
Мата заметалась, как пойманная лисица. Но безжалостный Никерат дернул ее за волосы и опять поставил на колени. Женщина дрожала, лицо ее исказилось.
– Чего вы хотите от меня?.. А, понимаю! Вы боитесь ответственности! Это ясно. И хотите, чтобы я была на вашей стороне, когда народ будет судить вас! Как это я сразу не догадалась! Мне не пришлось бы выслушивать оскорблений и терпеть насилие!..
– Ты догадлива, Мата, но не думай, что тебе будет легко играть роль пострадавшей и свидетельницы. Что бы ни случилось со мною и Ориком, мы тебя не забудем! Ты ответишь за потерю ксоана, а попутно и за все свои большие и малые грехи – за разврат и расхищение храмового добра!.. Тебя или продадут в рабство, или забьют камнями! Ручаюсь тебе в этом своими сединами!..
– Отпусти меня, Никерат! – глухим, изменившимся голосом взмолилась жрица. – Дай мне встать на ноги, тогда я отвечу тебе…
Освободившись из железных лап старого воеводы, она ответила:
– Ты, Никерат, медведь! Тебе нужно быть на месте Морда в пыточном подземелье!.. Но я готова простить твою грубость. Тобою и Ориком руководит страх за свои шкуры. Все, что ты хочешь поставить мне в вину, ложь, и я тебя не боюсь! Но я не хочу скандала, мне неприятно, если бы даже тень тех грязных сплетен, о которых ты говоришь, легла на священный храм Девы и ее жриц!.. И я обещаю тебе, Никерат, и тебе, Орик, что вы не понесете наказания за утерю састера!..
– Как так?.. Да народ никогда не простит этого! Потеря састера – смерть города!
Мата опустила глаза, ее тонкие губы дрогнули.
– Если я говорю, то это не пустые слова… Не так, как ты, пустослов! И если я не права, вы можете меня обвинять в чем вам угодно. Но, – Мата сдвинула брови, – вы оба должны поклясться, что проглотите ту скверну, что сейчас изрыгнул на меня ты, Никерат, и никогда не раскроете рта для ее произнесения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106