На него никто не мог сейчас смотреть как на одиночку, безродного и бедного князя, за ним стояла немалая сила отчаянных «ястребов», и всякий, кто посмел бы тягаться с ним, должен был считаться с этой силой. Стоило ему сказать одно слово, и несколько сот драчливых парней появились бы рядом с ним, готовые на любую схватку с любым противником.
Однако Фарзой держался настороже. Понимал, что, выступая в роли бывшего друга царя, он не должен забывать о настоящем.
Раданфир с его пышной бородой и мужественным взглядом предстал перед Фарзоем не тем человеком, которого он помнил. И, отвечая ему, он не мог настроиться на непринужденный лад, не знал, как он должен держаться с ближайшим царским помощником, считать ли себя равным ему или признать его за старшего.
На вопрос царя, как выглядят современные Афины, Фарзой отвечал после короткого раздумья:
– О великий государь! Это город, где на каждый десяток отупевших от обжорства и разврата аристократов приходится сотня нищих, разорившихся мастеровых и жуликов, что наехали из чужих стран. И если ранее эллины с готовностью приняли имя «греки», данное им римлянами, то сейчас они стесняются, стыдятся своего эллинского происхождения и называют себя «ромеи», то есть римляне. Даже говорить стараются больше по-латыни. Поверь, государь, мне так претило такое их отношение к своему языку и происхождению… Они пренебрегают родиной!
– Поразительно! Ну, а эллинская архитектура? Памятники прошлого?
– Требуют ремонта, иные и восстановления. Лучшие храмы разрушаются. А окраины Афин – это зловонные лачуги, а в лачугах прозябают свободные нищие наряду с рабами, забытыми своими хозяевами… Прежде прекрасные города Аттики и Ахайи лежат в развалинах! Теперь, чтобы увидеть греческий полис, нужно ехать в Азию – в Пергам, Гераклею, может быть, даже в Херсонес или на Родос, откуда я возвратился. Сила и величие Эллады вывезены легионерами в Рим вместе с дорогими статуями и храмовыми вазами.
Далее последовали рассказы о Родосе, городе красивых храмов, хмельных вин и смоковниц, об упадке эллинской культуры.
Втроем вышли во внутренние дворик и остановились у фонтана. Палак спросил, смеясь:
– Как же ты, мой друг, решил возвратиться в свою степную Скифию, когда Родос стал твоей второй родиной? Или варварское сердце заговорило?
Фарзой подумал, сохраняя улыбку на лице, потом ответил:
– Палак-сай! Я жил и учился за морем лишь для того, чтобы вернуться домой и быть полезным тому, кто был когда-то товарищем моих детских игр, а ныне стал великим северопонтийским царем, продолжателем многославных дел отца своего! У меня была одна мечта: стать одним из твоих соратников, если не таким доблестным, как Раданфир, то хотя бы в чем-то подобным ему.
Царь благожелательно и вместе испытующе взглянул на Фарзоя, переглянулся с Раданфиром. Оба весело рассмеялись. Им нравились внешность гостя, его сдержанные манеры, умение говорить гладко, приятно. Его стычка с Гориопифом подтвердила, что эти манеры счастливо сочетались с великолепным умением драться на мечах, а мягкие речи уживались с твердой рукой и сердцем воина.
«Вот такими должны стать мои князья, – соображал Палак, – тогда нас не будут звать обидными кличками вроде «млекоедов» или «доителей кобылиц», а то и просто «степными мужиками»».
Царю даже показалось, что, имея двух таких соратников, ему будет так же легко жить и бороться, как легко и приятно было совершать проказы в прошлом. Он взял руки обоих князей и соединил в своей руке.
– Друзья, – сказал он с чувством, – мне хорошо с вами, как в годы юности. Надеюсь, и вам будет хорошо со мною. Но впереди великие труды, борьба, битвы… Многого потребую от вас, а обещать пока могу лишь тревоги и испытания. Но зато окончательную победу, плоды ее, поделю с вами, как в детстве мы делили заморские орехи, что дарил мне покойный батюшка Скилур. А сейчас напоминаю: быть друзьями царя – это значит не щадить своей головы за его дело!
– Не пощадим! – вскричали оба князя.
– Это радует меня. Мне нужны помощники смелые, верные и… умеющие думать…
В оконные амбразуры уже смотрела ночь. В настенных кольцах пылали факелы. Их зажгли вместо светильников, дающих мало света. Факелы наполняли залы дворца неровным красным светом и синей дымкой, от которой першило в горле.
Трое друзей детства побрели по-мальчишески в обнимку по темным коридорам, оглашая мрачные своды веселым смехом. Миновали ряды рослых стражников. Раданфир, продолжая веселую беседу, косил глазами на охрану, замечая малейший непорядок. Стражи знали характер князя и старались смотреть бодро, оружие держали наготове. Всем было хорошо известно, что Раданфир никогда не прощает тому, кто на посту задремал или проявил нерасторопность.
Они миновали несколько тяжелых дверей, спустились по искрошенным ступеням вниз. Раданфир светил факелом. Фарзой почувствовал, как его охватывают сырость и холод подземелья. Остановились перед свежим проломом в стене с вделанной в него дубовой дверью, окованной железом. Строители еще не успели оштукатурить обнаженные камни. На полу белели пятна известковой пыли.
Раданфир по знаку царя передал факел Фарзою, загремел ключами и открыл дверь. На них пахнуло холодом, как из могилы. Фарзой вздрогнул.
– Ты понимаешь, Фарзой, – доверительно проговорил царь, – здесь была просто стена. Эллины, что хозяйничали в Неаполе больше года, никогда не догадались бы, что за нею подземелье. А в подземелье – сокровища Скилура!.. Правда, между жадными греками ходил слух: есть, мол, какой-то «клад Скилура», но где он – они не знали. Отец, уходя в страну теней, показал мне это место и дал наказ вскрыть стену лишь тогда, когда Скифия окажется перед какими-либо чрезвычайными событиями. Эти события наступили. Мы разломали стену и в пролом вставили дверь… Раданфир!
– Я слушаю, государь!
– Побудь у дверей, мой друг, а я спущусь туда с Фарзоем. Дай нам еще факел… О Фарзой, в сокровищнице есть много ценного, есть золото, серебро, мы на него сможем многое приобрести для оснащения войск!
– У кого, Палак-сай? – не удержался от вопроса князь. – Ведь в Херсонесе мы ничего не купим, заморская торговля целиком в руках понтийских купцов и их холопов гераклейцев, из Эллады путь к нам закрыт Римом. Разве на Боспоре?
– Хотя бы и в Пантикапее! Да и с Римом было бы неплохо связаться по части торговли… Но как? Разве послать ловкого человека?.. Ну, скажем, тебя.
Оба рассмеялись. Продолжая беседу, спустились по лесенке в тайник. Он имел вид широкого коридора с нишами в стенах. Там что-то поблескивало при свете факелов. На глиняном полу стояли бочки, пифосы, кувшины. Царь поднес факел к одной из ниш. В ней стояли римские сосуды из зеленоватого стекла, причудливой формы, с надписями: «Пей и будь здоров на многие лета!», «Веселись, вкушая дары Диониса!» Рядом сверкали всеми цветами радуги муррины, в которых яд становится безвредным. Более скромно выглядели диатреты, зато из них можно было пить горячие напитки, не обжигая рук. Фарзою знакомы были такие чаши, он пил из них на берегах Родоса.
В соседней нише на них глянули чудесные художественные вазы греческих мастеров, изрядно запыленные. Князь взял одну, смахнул с нее пыль и залюбовался ею. Ваза была словно выточена из небесной лазури и сохраняла в себе свет и теплоту солнечного дня. На голубом поле был нанесен многоцветный рисунок, изображающий бегство Геллы и Фрикса верхом на баране.
– Прекрасная ваза!
– Мне она тоже нравится, мой друг, но я покажу тебе кое-что поинтереснее… Погляди сюда. Здесь тоже чаши, но какие!..
Фарзой увидел эти чаши и невольно попятился. Царь заметил это в тихо рассмеялся. Из углубления на них пялили свои пустые квадратные глаза десятки черепов, оскалив сухие, выщербленные зубы. Верх каждого черепа был аккуратно спилен и так обделан в золото, что вмел вид крышки, закрывающей чашу. Некоторые чаши-черепа имели затейливые золотые узоры и казались от этого то злыми, готовыми укусить, то застывшими в жутком смехе.
Палак стал показывать черепа и давать пояснения, не скрывая при этом своего удовольствия.
– Если тавры сохраняют в память об умершем друге его ухо, то куда интереснее сохранять черепа недругов, как это делаем мы, сколоты. Вот этот большой череп принадлежал сарматскому вождю Карию, брату царя Гатала. Его убил сам батюшка в битве около Кримн. Редкий витязь выпьет эту чашу до дна и не свалится с ног. Так вместительна была голова мудрого вождя. А вот этот скуластый череп, отделанный серебром, когда-то украшал фигуру царя сатархов. Его поднес царю Посидей Посидеев, что прибыл из Ольвии, хотя сам был родосцем. Посидей разгромил разбойников сатархов около гнилого озера Бук. Царь Скилур остался настолько доволен, что построил храм Зевсу Атавирскому, а голову сатарха выварил и велел сделать из нее чашу. Из этой чаши в дни торжеств пили младшие богатыри. Или вот этот, пучеглазый! Он и сейчас глядит, как живой. Это череп Ликона… Ты, конечно, не знал Ликона. Он был пиратом, неосторожно высадился на нашу землю. Сколоты его окружили. Ликон показал себя таким храбрецом, что наши воины, повалив его на землю, рассекли ему грудь еще живому, вырвали сердце и съели его горячим, оно трепетало в руках воинов!.. Говорят, кто съел сердце врага, тот унаследовал его мужество и храбрость. Голову же Ликона обмыли в морской воде и привезли батюшке. Скилур любил сильных людей! Он велел рассказывать о храбрости пирата во время пира, а голова, целая и умытая, лежала перед ним на блюде между яствами. Батюшка смотрел на нее и смеялся от удовольствия. Потом уже из нее сделали чашу… Кстати, скальп Ликона получил твой отец Иданак. Ведь именно он с воинами доконал смелого разбойника и даже был им ранен. А ты и не знаешь этого?.. Тогда ты был уже за морем.
– А это чьи черепа, Палак-сай, в золоте и каменьях? – спросил Фарзой с каким-то внутренним усилием.
– Эти остались от дедушки. Тут непокорные архонты Ольвии, павшие в боях пантикапейские воеводы, вожди сарматов…
Палак побагровел от внезапного возбуждения и погрозил кулаком во тьму подземелья.
– Эх, как бы я хотел добавить сюда еще голову Диофанта! Я украсил бы ее чистым золотом, а скальп носил бы у пояса всегда и обтирал бы об него руки на пирах!
– Не разжигай своего гнева, государь. Диофант далеко и едва ли еще когда покажется на сколотской земле. Подумай о чашах из голов сарматских вождей!
– О Фарзой! А я разве не думаю о них?.. Но мне мешают эллины и их заморские покровители. Нужно сначала искоренить греческое владычество на землях наших отцов, показать всему миру, что в Скифии хозяева мы, а не греки! Пусть весь мир убедится, что мы сильны и к нам нужно ехать с дружбой и торговлей, а не с оружием в руках. А потом уже можно взяться и за сарматов… Мой друг! Тебе одному скажу, сколько пламени горит у меня вот здесь, в груди! Кажется, оно спалит меня! Так и потоптал бы, зубами бы загрыз всех тех, кто отнял у нас наши просторы, стеснил нашу свободу! А кто это сделал? С севера – подлые сарматы, а с юга – эллинские корыстолюбцы. Будь моим другом и помощником, Фарзой, отдай свою душу Великой Скифии, и я возвеличу тебя!..
Фарзой вместо ответа крепко обнял царя.
– Вот в этих сосудах деньги. Здесь есть кизикские и синопские статеры, золотые Александра Великого, есть и пантикапейские монеты, и ольвийские, и херсонесские…
Неожиданно царь замолчал и столь же неожиданно рассмеялся, словно увидел что-то смешное.
– Погляди, друг! – он протянул руку куда-то вверх, где под самым потолком виднелось пятно, своими очертаниями напоминающее человеческую фигуру, распятую на стене.
– Что это? – вздрогнул Фарзой.
– Ха-ха-ха! Это же кожа, снятая с живого Мовака!.. Ты не помнишь Мовака?
– Кажется, он был одним из друзей покойного Скилура?..
– Точно так! Это, вообще говоря, тайна. Но ты можешь знать ее. Мовак был близок к Скилуру, как, скажем, ты ко мне или Раданфир… Но его купили эллины. Это было в тот год, когда отец захватил Ольвию и прицелился на Херсонес. Был составлен заговор против царя. Я был тогда, как и ты, ребенком. Меня страшно напугали шумом во дворце, когда началась расправа с изменниками. Их убивали где попало: на лестницах, в постелях около жен, за трапезой… С Мовака содрали кожу, как с быка. Своим ревом он напугал коней в стойлах. Вот его кожа. Она висит здесь в виде свидетельства минувших дел. Так расправлялся батюшка с изменниками, так и мы будем делать, дружище!
Говоря это, Палак не заметил задумчивости друга детства, которая медленно, как тень, проплыла по его лицу.
Факелы догорали.
Все эти реликвии кровавых дел несколько смутили гостя, обмякшего в культурных странах, привыкшего драться на мечах только для развлечения. Там он большую часть своего времени посвящал разглядыванию прекрасных изваяний Фидия, капителей родосских, милетских или афинских храмов, блужданию по антикварным лавкам в поисках редкостных статуэток из Танагры или чудесных изделий из финикийского стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Однако Фарзой держался настороже. Понимал, что, выступая в роли бывшего друга царя, он не должен забывать о настоящем.
Раданфир с его пышной бородой и мужественным взглядом предстал перед Фарзоем не тем человеком, которого он помнил. И, отвечая ему, он не мог настроиться на непринужденный лад, не знал, как он должен держаться с ближайшим царским помощником, считать ли себя равным ему или признать его за старшего.
На вопрос царя, как выглядят современные Афины, Фарзой отвечал после короткого раздумья:
– О великий государь! Это город, где на каждый десяток отупевших от обжорства и разврата аристократов приходится сотня нищих, разорившихся мастеровых и жуликов, что наехали из чужих стран. И если ранее эллины с готовностью приняли имя «греки», данное им римлянами, то сейчас они стесняются, стыдятся своего эллинского происхождения и называют себя «ромеи», то есть римляне. Даже говорить стараются больше по-латыни. Поверь, государь, мне так претило такое их отношение к своему языку и происхождению… Они пренебрегают родиной!
– Поразительно! Ну, а эллинская архитектура? Памятники прошлого?
– Требуют ремонта, иные и восстановления. Лучшие храмы разрушаются. А окраины Афин – это зловонные лачуги, а в лачугах прозябают свободные нищие наряду с рабами, забытыми своими хозяевами… Прежде прекрасные города Аттики и Ахайи лежат в развалинах! Теперь, чтобы увидеть греческий полис, нужно ехать в Азию – в Пергам, Гераклею, может быть, даже в Херсонес или на Родос, откуда я возвратился. Сила и величие Эллады вывезены легионерами в Рим вместе с дорогими статуями и храмовыми вазами.
Далее последовали рассказы о Родосе, городе красивых храмов, хмельных вин и смоковниц, об упадке эллинской культуры.
Втроем вышли во внутренние дворик и остановились у фонтана. Палак спросил, смеясь:
– Как же ты, мой друг, решил возвратиться в свою степную Скифию, когда Родос стал твоей второй родиной? Или варварское сердце заговорило?
Фарзой подумал, сохраняя улыбку на лице, потом ответил:
– Палак-сай! Я жил и учился за морем лишь для того, чтобы вернуться домой и быть полезным тому, кто был когда-то товарищем моих детских игр, а ныне стал великим северопонтийским царем, продолжателем многославных дел отца своего! У меня была одна мечта: стать одним из твоих соратников, если не таким доблестным, как Раданфир, то хотя бы в чем-то подобным ему.
Царь благожелательно и вместе испытующе взглянул на Фарзоя, переглянулся с Раданфиром. Оба весело рассмеялись. Им нравились внешность гостя, его сдержанные манеры, умение говорить гладко, приятно. Его стычка с Гориопифом подтвердила, что эти манеры счастливо сочетались с великолепным умением драться на мечах, а мягкие речи уживались с твердой рукой и сердцем воина.
«Вот такими должны стать мои князья, – соображал Палак, – тогда нас не будут звать обидными кличками вроде «млекоедов» или «доителей кобылиц», а то и просто «степными мужиками»».
Царю даже показалось, что, имея двух таких соратников, ему будет так же легко жить и бороться, как легко и приятно было совершать проказы в прошлом. Он взял руки обоих князей и соединил в своей руке.
– Друзья, – сказал он с чувством, – мне хорошо с вами, как в годы юности. Надеюсь, и вам будет хорошо со мною. Но впереди великие труды, борьба, битвы… Многого потребую от вас, а обещать пока могу лишь тревоги и испытания. Но зато окончательную победу, плоды ее, поделю с вами, как в детстве мы делили заморские орехи, что дарил мне покойный батюшка Скилур. А сейчас напоминаю: быть друзьями царя – это значит не щадить своей головы за его дело!
– Не пощадим! – вскричали оба князя.
– Это радует меня. Мне нужны помощники смелые, верные и… умеющие думать…
В оконные амбразуры уже смотрела ночь. В настенных кольцах пылали факелы. Их зажгли вместо светильников, дающих мало света. Факелы наполняли залы дворца неровным красным светом и синей дымкой, от которой першило в горле.
Трое друзей детства побрели по-мальчишески в обнимку по темным коридорам, оглашая мрачные своды веселым смехом. Миновали ряды рослых стражников. Раданфир, продолжая веселую беседу, косил глазами на охрану, замечая малейший непорядок. Стражи знали характер князя и старались смотреть бодро, оружие держали наготове. Всем было хорошо известно, что Раданфир никогда не прощает тому, кто на посту задремал или проявил нерасторопность.
Они миновали несколько тяжелых дверей, спустились по искрошенным ступеням вниз. Раданфир светил факелом. Фарзой почувствовал, как его охватывают сырость и холод подземелья. Остановились перед свежим проломом в стене с вделанной в него дубовой дверью, окованной железом. Строители еще не успели оштукатурить обнаженные камни. На полу белели пятна известковой пыли.
Раданфир по знаку царя передал факел Фарзою, загремел ключами и открыл дверь. На них пахнуло холодом, как из могилы. Фарзой вздрогнул.
– Ты понимаешь, Фарзой, – доверительно проговорил царь, – здесь была просто стена. Эллины, что хозяйничали в Неаполе больше года, никогда не догадались бы, что за нею подземелье. А в подземелье – сокровища Скилура!.. Правда, между жадными греками ходил слух: есть, мол, какой-то «клад Скилура», но где он – они не знали. Отец, уходя в страну теней, показал мне это место и дал наказ вскрыть стену лишь тогда, когда Скифия окажется перед какими-либо чрезвычайными событиями. Эти события наступили. Мы разломали стену и в пролом вставили дверь… Раданфир!
– Я слушаю, государь!
– Побудь у дверей, мой друг, а я спущусь туда с Фарзоем. Дай нам еще факел… О Фарзой, в сокровищнице есть много ценного, есть золото, серебро, мы на него сможем многое приобрести для оснащения войск!
– У кого, Палак-сай? – не удержался от вопроса князь. – Ведь в Херсонесе мы ничего не купим, заморская торговля целиком в руках понтийских купцов и их холопов гераклейцев, из Эллады путь к нам закрыт Римом. Разве на Боспоре?
– Хотя бы и в Пантикапее! Да и с Римом было бы неплохо связаться по части торговли… Но как? Разве послать ловкого человека?.. Ну, скажем, тебя.
Оба рассмеялись. Продолжая беседу, спустились по лесенке в тайник. Он имел вид широкого коридора с нишами в стенах. Там что-то поблескивало при свете факелов. На глиняном полу стояли бочки, пифосы, кувшины. Царь поднес факел к одной из ниш. В ней стояли римские сосуды из зеленоватого стекла, причудливой формы, с надписями: «Пей и будь здоров на многие лета!», «Веселись, вкушая дары Диониса!» Рядом сверкали всеми цветами радуги муррины, в которых яд становится безвредным. Более скромно выглядели диатреты, зато из них можно было пить горячие напитки, не обжигая рук. Фарзою знакомы были такие чаши, он пил из них на берегах Родоса.
В соседней нише на них глянули чудесные художественные вазы греческих мастеров, изрядно запыленные. Князь взял одну, смахнул с нее пыль и залюбовался ею. Ваза была словно выточена из небесной лазури и сохраняла в себе свет и теплоту солнечного дня. На голубом поле был нанесен многоцветный рисунок, изображающий бегство Геллы и Фрикса верхом на баране.
– Прекрасная ваза!
– Мне она тоже нравится, мой друг, но я покажу тебе кое-что поинтереснее… Погляди сюда. Здесь тоже чаши, но какие!..
Фарзой увидел эти чаши и невольно попятился. Царь заметил это в тихо рассмеялся. Из углубления на них пялили свои пустые квадратные глаза десятки черепов, оскалив сухие, выщербленные зубы. Верх каждого черепа был аккуратно спилен и так обделан в золото, что вмел вид крышки, закрывающей чашу. Некоторые чаши-черепа имели затейливые золотые узоры и казались от этого то злыми, готовыми укусить, то застывшими в жутком смехе.
Палак стал показывать черепа и давать пояснения, не скрывая при этом своего удовольствия.
– Если тавры сохраняют в память об умершем друге его ухо, то куда интереснее сохранять черепа недругов, как это делаем мы, сколоты. Вот этот большой череп принадлежал сарматскому вождю Карию, брату царя Гатала. Его убил сам батюшка в битве около Кримн. Редкий витязь выпьет эту чашу до дна и не свалится с ног. Так вместительна была голова мудрого вождя. А вот этот скуластый череп, отделанный серебром, когда-то украшал фигуру царя сатархов. Его поднес царю Посидей Посидеев, что прибыл из Ольвии, хотя сам был родосцем. Посидей разгромил разбойников сатархов около гнилого озера Бук. Царь Скилур остался настолько доволен, что построил храм Зевсу Атавирскому, а голову сатарха выварил и велел сделать из нее чашу. Из этой чаши в дни торжеств пили младшие богатыри. Или вот этот, пучеглазый! Он и сейчас глядит, как живой. Это череп Ликона… Ты, конечно, не знал Ликона. Он был пиратом, неосторожно высадился на нашу землю. Сколоты его окружили. Ликон показал себя таким храбрецом, что наши воины, повалив его на землю, рассекли ему грудь еще живому, вырвали сердце и съели его горячим, оно трепетало в руках воинов!.. Говорят, кто съел сердце врага, тот унаследовал его мужество и храбрость. Голову же Ликона обмыли в морской воде и привезли батюшке. Скилур любил сильных людей! Он велел рассказывать о храбрости пирата во время пира, а голова, целая и умытая, лежала перед ним на блюде между яствами. Батюшка смотрел на нее и смеялся от удовольствия. Потом уже из нее сделали чашу… Кстати, скальп Ликона получил твой отец Иданак. Ведь именно он с воинами доконал смелого разбойника и даже был им ранен. А ты и не знаешь этого?.. Тогда ты был уже за морем.
– А это чьи черепа, Палак-сай, в золоте и каменьях? – спросил Фарзой с каким-то внутренним усилием.
– Эти остались от дедушки. Тут непокорные архонты Ольвии, павшие в боях пантикапейские воеводы, вожди сарматов…
Палак побагровел от внезапного возбуждения и погрозил кулаком во тьму подземелья.
– Эх, как бы я хотел добавить сюда еще голову Диофанта! Я украсил бы ее чистым золотом, а скальп носил бы у пояса всегда и обтирал бы об него руки на пирах!
– Не разжигай своего гнева, государь. Диофант далеко и едва ли еще когда покажется на сколотской земле. Подумай о чашах из голов сарматских вождей!
– О Фарзой! А я разве не думаю о них?.. Но мне мешают эллины и их заморские покровители. Нужно сначала искоренить греческое владычество на землях наших отцов, показать всему миру, что в Скифии хозяева мы, а не греки! Пусть весь мир убедится, что мы сильны и к нам нужно ехать с дружбой и торговлей, а не с оружием в руках. А потом уже можно взяться и за сарматов… Мой друг! Тебе одному скажу, сколько пламени горит у меня вот здесь, в груди! Кажется, оно спалит меня! Так и потоптал бы, зубами бы загрыз всех тех, кто отнял у нас наши просторы, стеснил нашу свободу! А кто это сделал? С севера – подлые сарматы, а с юга – эллинские корыстолюбцы. Будь моим другом и помощником, Фарзой, отдай свою душу Великой Скифии, и я возвеличу тебя!..
Фарзой вместо ответа крепко обнял царя.
– Вот в этих сосудах деньги. Здесь есть кизикские и синопские статеры, золотые Александра Великого, есть и пантикапейские монеты, и ольвийские, и херсонесские…
Неожиданно царь замолчал и столь же неожиданно рассмеялся, словно увидел что-то смешное.
– Погляди, друг! – он протянул руку куда-то вверх, где под самым потолком виднелось пятно, своими очертаниями напоминающее человеческую фигуру, распятую на стене.
– Что это? – вздрогнул Фарзой.
– Ха-ха-ха! Это же кожа, снятая с живого Мовака!.. Ты не помнишь Мовака?
– Кажется, он был одним из друзей покойного Скилура?..
– Точно так! Это, вообще говоря, тайна. Но ты можешь знать ее. Мовак был близок к Скилуру, как, скажем, ты ко мне или Раданфир… Но его купили эллины. Это было в тот год, когда отец захватил Ольвию и прицелился на Херсонес. Был составлен заговор против царя. Я был тогда, как и ты, ребенком. Меня страшно напугали шумом во дворце, когда началась расправа с изменниками. Их убивали где попало: на лестницах, в постелях около жен, за трапезой… С Мовака содрали кожу, как с быка. Своим ревом он напугал коней в стойлах. Вот его кожа. Она висит здесь в виде свидетельства минувших дел. Так расправлялся батюшка с изменниками, так и мы будем делать, дружище!
Говоря это, Палак не заметил задумчивости друга детства, которая медленно, как тень, проплыла по его лицу.
Факелы догорали.
Все эти реликвии кровавых дел несколько смутили гостя, обмякшего в культурных странах, привыкшего драться на мечах только для развлечения. Там он большую часть своего времени посвящал разглядыванию прекрасных изваяний Фидия, капителей родосских, милетских или афинских храмов, блужданию по антикварным лавкам в поисках редкостных статуэток из Танагры или чудесных изделий из финикийского стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106