Да не повторится никогда позор поражения, да укрепят тебя боги в борьбе с врагами! Пусть дух великого Скилура всегда будет с тобою! Иди принеси жертву богам, возблагодари их жертвенным сожжением! Очисти воздух твоего жилища жертвенным дымом!
Широким и торжественным жестом Тойлак указал царю на дворцовый вход. Палак стал еще более сосредоточен, сдвинул подчерненные брови, помрачнел. Углы рта опустились. Сейчас он вновь переживал всю горечь прошлогоднего поражения, всю муку позора. Крупные капли пота продолжали падать на малиновый кафтан, будто слезы досады за не столь давнюю неудачу, о которой так неосторожно напомнил жрец.
– Да, нас побили в прошлом году, – сказал он сквозь стиснутые зубы, смотря мимо жреца, – и, знаешь, мой духовный отец, поделом!
– Ах!.. Что ты молвишь, государь, люди услышат!
– Поделом нас побили, Тойлак!.. За нашу темноту, за неумение наше!.. Сколоты привыкли криком воевать да самодельными луками, за то и потеряли свои привольные пастбища между Танаисом и Борисфеном… Теперь воюют по-другому… Спасибо, пришли понтийцы и кое-чему научили нас!
– Научили на свою только голову! – раздался со стороны веселый голос. – Теперь мы знаем, в чем сила Понта, чем сами слабоваты!.. А у такого царя, как Митридат, не грех поучиться!
Из-за колонны вышел улыбающийся детина в зеленом кафтане и лихо заломленной бархатной островерхой шапке, отороченной мехом бобра. Смугло-румяное широкое лицо его дышало свежестью и сознанием силы. Карие глаза весело поблескивали, в них было много удали и самодовольства. Левой рукой он держал рукоять меча, а правой – плеть-двухвостку.
Все знали князя Раданфира, друга царя с детских лет, сейчас его ближайшего помощника, воеводу и телохранителя. Он имел тяжелую руку и легкий характер. Палак любил Раданфира. Ему казалось, что лихой воевода и доныне остался тем смешливым и предприимчивым в проказах мальчишкой, с которым он когда-то в прошлом прятался от учителей эллинской грамоты, чтобы поиграть в «сколотов и сарматов», а потом устраивал конные скачки за сайгаками и зайцами. Только тогда Раданфир не имел широченных геракловых плеч и не носил расчесанной густой бороды, в которую для красы вплетает теперь цветные ленты.
Царь приветливо улыбнулся спутнику его детских забав, лицо его оживилось, стало добродушным.
– Ты прав, Раданфир, у царя Понта не стыдно поучиться, хотя наш прапрадед Иданфирс изрядно поколотил прапрадеда Митридата царя Дария… Что ж, теперь мы квиты. Можно начинать новый счет.
– Мы его начнем с Херсонеса! – весело заключил князь. Наклонившись к уху царя, заговорил тихо, сквозь смех: – О Палак-сай! Греки так растерялись, что оставили нам хлебные склады, запасы сушеной и соленой рыбы и… винные погреба!..
Палак быстро повернул голову и внимательно всмотрелся в разгоряченную физиономию князя, еле сдерживая улыбку.
– Это неплохо! Все, что осталось от греков, не будет лишним для нас! Но без охраны люди растащат все эти запасы, а вино выпьют, если уже не выпили.
– Нет, Палак-сай, я поставил надежную стражу.
– Правильно. Ну, а вина хорошие?
– Прекрасные, государь! Впрочем, есть и похуже…
Палак не выдержал и рассмеялся. Его радовал и согревал этот праздничный человек с солнечной душой.
– Значит, ты уже попробовал их, и, кажется, изрядно?
– Самую малость, государь! Чтобы узнать, не намешали ли туда эллины какой-нибудь дряни.
Царь почувствовал себя хорошо. Ему показалось, что беззаботное былое счастье и юношеское веселье вдруг глянули на него из глубины глаз Раданфира, подобно лучу света, внезапно пробившему серые тучи печальных мыслей, навеянных жрецом.
Ему хотелось запросто поболтать с Раданфиром. Но опять раздался скрипучий высокий голосок Тойлака:
– Не задерживайся, государь! Шествуй во дворец для принесения жертвы!
Улыбка сбежала с лица царя, губы сомкнулись, повторяя изгиб натянутого лука. Он вздохнул.
Тойлак был хранителем традиций старой Скифии и духовным наставником молодого царя. Скифский патриарх опирался на целую армию пилофоров – жрецов, имел влияние на народ и князей. Противостоял стремлению царя к единоличной власти, ратуя за сохранение власти жречества и отчасти князей. Умело играл на чувствах народа, выступая в роли защитника дедовских обычаев.
Палак восхищался Гераклом, героем греческого мира. Князья перешептывались с жрецами и называли царя «филэллином».
Палак сбрил свою жиденькую, некрасивую бороду. Стал ходить бритым. Волосы также подстригал немного ниже ушей. Говорил при этом:
– Если б я имел растительность, как у Раданфира, я гордился бы своими волосами и бородой!.. Но боги меня обидели.
– Посмотрите, – шептали недоброжелатели, – он нарушает обычаи предков – бреется и стрижется… Раньше стригли только рабов…
Тойлаковцы охотно поддерживали такие разговоры. Жрецы боялись, что с усилением царской власти их влияние упадет. Князья помнили времена, когда царей выбирали из их среды, и тоже не прочь были подсечь дерево царской власти, боясь потери своих прав и вольностей.
Однако открытых форм эта борьба не принимала. Даже после поражения в прошлом году, когда тысячные толпы скифов откатились в степь и рассыпались по родам, а родовые князья решили, что теперь они могут не кланяться царю, призыв Палака к народу вновь взяться за оружие и продолжать борьбу за независимость Скифии нашел отклик в сердцах простого люда и преданных князей и вызвал мощное движение за сохранение единого царства сколотов, что и послужило началом новой войны.
Обаяние царской особы было так велико, что с ним не могли не считаться строптивые князья и жрецы, их поддерживавшие. Служители бога Папая, в конечном счете, не хотели развала единой державы, но, лавируя между князьями и властолюбивым царем, они думали усилить свои позиции за счет той и другой стороны.
Палак понимал это. Он чувствовал скрытое сопротивление жрецов, как пасущаяся лошадь чувствует путы на ногах, что мешают ей бегать свободно. И ненавидел Тойлака.
Старый жрец, несмотря на свою худобу, жилист и вынослив. Ему, как энарею, скопцу, чужды услады жизни. Но всем хорошо известна слабость патриарха: на пирах, после чаши вина, он быстро засыпал, чем друзья Палака пользовались при случае.
Сейчас он стоял, втянувши сухие старушечьи губы, и ощупывал царя взглядом колючих, мышиных глаз.
«Опять эта ворона закаркала», – подумал Раданфир.
Палак кивнул энарею головой и молвил:
– Спасибо, хранитель воли богов и заветов отца моего! Ты всегда вовремя напоминаешь мне о моих обязанностях перед бессмертными богами.
– И перед народом, государь! – Тойлак сделал движение рукой в сторону площади. – Видишь, сколько глаз смотрят на тебя!
Площадь глухо гудела, забитая людьми. На ступенях крыльца остановились в ожидании спутники царя.
– И перед народом, – согласился царь, – твои слова совпали с моими мыслями… Каковы предсказания?
– Неплохие… Но боги по-прежнему чем-то раздражены!
– Да-да, понимаю. Мы постараемся умилостивить их.
Раданфир с озабоченным видом заявил, что ему нужно проверить караулы. Получив согласие царя, он искоса взглянул на жреца и исчез.
Царь и жрец в сопровождении свиты вступили под мрачные своды дворца, напоминающего своим массивным видом скалу, пронизанную гротами и пещерами. Здесь опять на Палака нахлынули воспоминания солнечного детства. Кругом так все знакомо! Тяжеловесные плиты, что устилают пол, на стенах кольца для факелов. Выше колец – черные бархатные конусы копоти, ниже – кляксы застывшей смолы, когда-то стекавшей с оплывающих факелов. В высоких простенках все так же, как и когда-то, висят медвежьи шкуры, изъеденные молью, торчат ветвистые рога оленей, убитых рукой Скилура, оружие, снятое с вражеских трупов. И тут же по углам стоят статуи греческих мастеров. Могучий Геракл, копьеносная Афина, щеголеватый Аполлон.
Как было прочно и незыблемо все, когда над всем этим возвышалась фигура Скилура – царя-гиганта, умевшего держать в руках народ, хитрых жрецов и спесивых князей! Тогда люди, подобные Тойлаку, пресмыкались у царских ног и считали честью завязать ремень на сапоге владыки. Они не смели говорить открыто, что «боги зовут сколотов назад к Атею». А если и шипели, то за спиною царя, в темных углах. А сейчас они подняли головы, смеют противопоставлять себя царю, выражать сомнение в правильности его пути. Особенно после прошлогоднего поражения. Мелкие, недалекие люди! Разве они могут что-либо увидеть дальше ушей своего коня?
Скорбь, боль и бешенство сплетались в душе царя в змеиный клубок, подобно борющимся гидрам, вышитым на широком дворцовом занавесе.
Греки использовали дворец для размещения своих воинов, как большую казарму. Расписные потолки в залах потемнели, хотя и сейчас видны на них трехцветные листья, ягоды и скачущие кони. Скифские художники знали лишь три краски: красную, желтую и черную.
На полу лежали кучи мусора, мятой соломы, шелуха лука и палки, которыми гоплиты счищали грязь со своих эндромид. Шмыгали крысы. Палак остановился среди зала и сказал, обратившись к жрецу:
– Прежде чем воскурить здесь дым жертвенного сожжения, нужно очистить хоромы от всей этой скверны!
Люди засуетились, забегали. Послышались окрики старших. Прибежали запыхавшиеся воины с пучками камыша и поспешно начали уборку, поднимая при этом облака пыли. Палак закашлялся и громко чихнул. Пришлось временно выйти во внутренний дворик, где стоял сломанный высохший фонтан.
Скоро порядок был наведен, жертва принесена. Запах горелого мяса и паленой шерсти распространился повсюду. Его было слышно даже на площади.
Во дворец притащили тюки с рухлядью, предназначенной для украшения царского жилища.
5
Палак с удовлетворением наблюдал, как оживает его дворец. Его бодрила суета десятков людей, из коих одни распоряжались, другие что-то тащили, развязывали волосяные веревки, сбрасывали с плеч узлы, покрытые дорожной пылью. Расстилали кошмы. На стенах развешивали оружие и дорогие парфянские ковры, изрядно уже потертые, вылинявшие от длительного употребления.
Расторопные отроки перекликались пронзительными голосами, но тотчас умолкали при появлении царя.
Бородатые воины в войлочных колпаках заправляли бронзовые светильники, наливали их маслом. Потом один взобрался на плечи другому и, взяв светильник корявыми пальцами, осторожно потянулся к цепи, что спускалась с потолка. Потеряв равновесие, упал, грохоча оружием. Лампа покатилась по каменному полу, оставляя темный след разлившегося масла.
Окружающие грубо захохотали.
– Ты бы еще верхом на коне въехал на плечи Сораку, он здоровый, выдержит!
– Да сними ты оружие-то!
Неудачник поднялся на ноги и начал снимать с себя меч, горит с луком, кинжал, вынул из-за пояса секиру с обухом в виде ножа, складывая все это в кучу.
Царь незамеченный стоял в нише боковой двери и смеялся.
На женской половине распоряжалась Опия, старшая из жен царя. Она командовала целым отрядом девушек, убиравших комнаты. А сама сидела на греческом дифре и время от времени подносила к лицу ручное металлическое зеркало, чтобы поправить свои желтые кудри, окрашенные «фапс-деревом». Ожидая прихода царя, она выкупалась в деревянной кади, невольницы натерли ее тело пахучей кипарисово-кедровой мазью, искусная рабыня Ирана насурмила ей брови, накрасила губы и натерла щеки ирисовым соком.
На полных обнаженных руках царицы сверкали браслеты. Одни, выше локтей, в виде змей, держащих во рту собственные хвосты, что считалось символом вечности, другие, на запястьях, из головок баранов, отлитых из золота, отгоняющие дурные веяния. В ушах – серьги с эмалевыми голубями и изображениями Эрота, на шее – ожерелье из серебряных колец, соединенных гиппокампами, брошь в виде золотого скарабея, на руках кольца с печатками из египетской пасты, изображающими цветы шиповника, окруженные зелеными листочками.
– Ах, как мне надоело ночевать в юрте и трястись в кибитке, переезжать с одного места на другое!.. Я никуда больше не поеду из Неаполя! Скажи, Ирана, ты натирала меня маслом: не стало мое тело дряблым?
– Нет, госпожа! – с видом восхищения отвечала смуглая рабыня, имевшая черные и густые брови. – Ты прекрасна, как богиня Аштара!.. Твое тело словно отлито из серебра и золота, так оно молодо и упруго!
– Но от солнца и ветра мое лицо стало темнее, а на висках появились прыщики.
– Что? – в притворном ужасе вскинула руками Ирана. – Это дрянное зеркало обманывает тебя, великая царица!.. Дай я потру его кожей кулана. Конечно, потемнело зеркало, а не твое лицо. А прыщики – где они? Я гладила твое лицо руками, и мне казалось, что я глажу шкурку того белого северного зверька, которой обшит кафтан царя Палака!
– А вот это – разве не видишь?
– Это?.. Ага!..
Ирана, нахмурив сросшиеся брови, стремительно кинулась рассматривать что-то на лице царицы, потом лукаво взглянула ей в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106