Хозяева страны покорены и изгнаны из своих городов. Таврида лежала перед колонистами покорная, готовая безропотно отдать все свои богатства в эллинский и понтийский сундуки.
Греки шумно праздновали свою победу.
Правда, избавляясь от вечной угрозы скифских набегов, херсонесцы стали подданными Митридата… Но Понт далеко, а скифы рядом!
На следующий год, когда лето склонялось к осени, нежданно-негаданно откуда-то из степей срединной Тавриды хлынули скифские полчища и с ходу заняли Неаполь. Клятва о мире была нарушена.
Вспыхнули греческие огни на сторожевых вышках, неся далеко весть о скифском нашествии. Когда перепуганные граждане узнали о происшедшем, Неаполь был уже во власти степняков. Скифские воины отрезали головы у вражеских трупов и украшали скальпами узды и седла своих полудиких коней.
Снова началась война.
3
Царь Палак въехал в Неаполь на белом коне, покрытом ковровой попоной с кистями до самой земли и златошвейными узорами в виде изогнутых драконов и невиданных птиц со змеиными головами.
Всем, кто смотрел тогда на царя, бросались в глаза прежде всего эти яркие, ослепляющие украшения, утомительно обильные нашивные бляхи из золота, налобники и нащечники, изображающие скрещенные крылья, распластанных рыб, оленьи рога и львиные пасти, буквально облеплявшие оголовье царского коня. Блестящие нашивки искрами пробегали по тяжелым поводьям, перескакивали на пояс царя, где вместе с рубинами и смарагдами устраивали такую пляску огней, от которой глаза начинали слезиться. Недаром считалось, что скифские самоцветы самые лучшие в мире.
Алое сукно чепрака дышало жаром, малиновый кафтан всадника казался сладким, как заморское вино, а его опушка из меха белого горностая шевелилась, словно живая, сияя на изгибах холодным снежным блеском.
Остроконечная тиара на белокурых жидких волосах, опушенная снизу остро-колючим на вид лисьим мехом, также отражала лучи летнего солнца тысячью граней мелкого дорогого бисера. Тяжело и ровно лежала на груди золотая гривна, а за поясом торчал изузоренный пернач, символ верховной царской власти.
Толпа ахала, сдержанно шумела и теснилась к плетням огородов и стенам глинобитных домов, кашляя и чихая от едкой желтой пыли, поднятой копытами горячих коней.
– Царь! – кричали люди. – Это сам царь!
– Слава Палаку! Слава освободителю Неаполя!
– Слава царю-победителю!
Мальчишки визжали от восторга, карабкались на деревья, взбирались на позеленевшие камышовые крыши, на которых, по скифскому обычаю, торчали коньки – сдвоенные конские головы, выпиленные из дубовых досок, с копьем между ними.
Всем казался дивом чудесный многоцветный всадник, за которым в клубах пыли колыхались знамена и множество копий, напоминающих своим видом речной тростник.
И лишь потом, уже с близкого расстояния горожане всматривались в лицо своего владыки, такое незаметное, неяркое среди дикого блеска украшений.
– Погляди, погляди! – как бы испугавшись, торопливым полушепотом говорила одна молодая женщина другой. – Лицо-то у царя бледное, словно от болезни, а пот по щекам течет, даже на кафтан каплет!..
– Что ж, – с озорством ответила другая, что-то жуя, – в такую жару и цари потеют! А Палак телом слабоват, не то что его покойный батюшка Скилур, тот, говорят, богатырь был. А этот, я вижу, совсем теленок. Даже бороду сбрил, видно тяжело носить. А еще, я слышала, несколько жен держит!
Сказав это, женщина громко рассмеялась.
– Тьфу ты! – в досаде плюнула первая. – Откуда у тебя эта дерзость? Избегалась ты здесь с эллинскими воинами, привыкла кривляться да ломаться перед пьяными чужаками!.. Это же наш, сколотский царь!
– А мне-то что от этого?
– А то, что услышат тебя царские люди да влепят тебе куда следует сыромятными нагайками, тогда не будешь так говорить!
Их разговор заглушили крики:
– Слава Палаку!.. Слава Палаку!..
Тысячи рук поднялись вверх, взметнулись над головами шапки. Испуганные голуби закружились над крышами. Палак приветливо махнул рукой. Народ видел в нем освободителя от иноземного гнета. Царь вернулся, чтобы восстановить законы отцов.
Тяжело было сколотам жить под управлением эллинских воевод. Обида нарастала при виде того, как расторопные торговцы в складчатых одеждах без зазрения совести захватили в свои руки рынок, скупают за бесценок скот, выменивают на плохое вино и ржавые ножи шерсть, зерно, обсчитывают и обмеривают скифов, а чуть те начинают спорить, зовут на помощь стражу, которая всегда принимает сторону пришельцев.
В прошлом году, когда войско Палака отступило в степь, понтийцы ворвались в город с лютостью завоевателей. Они разграбили царские амбары, очистили все лавки местных купцов, а потом три дня бесчинствовали в домах горожан. Целые толпы подростков угоняли за город, в обоз, чтобы выгодно продать их на рынках Синопы, Амиса и других городов Понта, откуда юные невольники нередко попадали в далекую Мидию или к сластолюбивым парфянам, среди которых ценились мальчики с северного берега Понта Эвксинского.
Велено было явиться всем мастерам – оружейникам, резчикам по дереву и камню, хорошим горшечникам, кожевникам, пивоварам, ткачам. Среди них выбрали лучших и отправили неведомо куда.
Отбирали красивых девушек, породистых коней, выносили из домов утварь и одежду, меховые шапки и расшитые красными нитками полушубки. Пели пьяные песни, хохотали, бесчинствовали.
Греки обложили налогами население и взимали их неуклонно. Кто не платил вовремя, того немедленно продавали в рабство.
Не диво, что чаша терпения народного переполнилась, все ждали прихода Палака и теперь встречали его с песнями и торжеством.
– Многая лета нашему освободителю царю Палаку!
– Слава нашим сколотским богам!
– Папай! Папай!
Дети бросали под ноги царского коня цветы, колосья пшеницы, лили молоко. Женщины подбегали к царю и целовали полы его кафтана.
Сразу за Палаком ехали на сытых жеребцах ближние родственники и друзья его, разодетые если не так богато, зато не менее крикливо.
Слуги везли княжеские гориты с луком и стрелами. Гориты были покрыты серебряными и золотыми грифонами, стрелы окрашены в красный и желтый цвета, а луки гнуты из рога и оправлены медью.
На всех – широкие кожаные пояса с блестящими бляхами, у поясов – мечи, оселки для точки ножей и кружки для питья.
Не все одеты в одинаковые парадные одежды. Сплошными рядами движутся катафрактарии, то есть всадники, закутанные вместе с конями в чешуйчатые панцири, именуемые катафрактами. Их головы увенчаны нахлобученными шлемами, из-под которых торчат бороды. Эти степные рыцари кажутся движущимися статуями. Среди них славные воеводы, лихие богатыри царского двора, всегда готовые к бою. На первый взгляд их трудно различить между собою, разве по росту да по цвету бород. Но многие из толпы криками приветствуют знакомых и любимых героев кровавых битв и победителей на ристалищах в дни всенародных состязаний.
Прямо и крепко сидит на буланом коне князь Омпсалак, единственный безбородый витязь в царском окружении, не считая самого царя. Люди показывают на узду его коня, украшенную мохнатыми помпонами. Все знают, что это ссохшиеся скальпы, снятые с голов врагов. Его горит покрыт, словно перламутровыми раковинками, ногтями с рук и ног убитых недругов.
Рядом с Омпсалаком будто врос в спину норовистого, злого жеребца воевода Калак. Этот кажется коротышкой рядом с высоким и статным князем. Но в плечах он пошире молодого соседа, а грудь имеет такую могучую, какой нет ни у кого более. Ударом топора князь-воевода может рассечь человека от шеи до пояса.
Дальше едут Лимнак, что хорошо поет и играет на кифаре, мрачный гуляка и знаменитый стрелок из лука Мирак, хитрый и умный Дуланак, которого побаиваются во всей Скифии, толстый Ахансак, черный, как парфянин, высокомерный Гориопиф и много других соратников и военачальников царя.
Шумной, блестящей толпой гарцуют на разукрашенных конях юные и веселые «царские дети» – сыновья знатных князей, служащие при дворе на младших должностях оруженосцев, царских подручных и просто воспитанников при царской особе.
Греческие путешественники, посещая ставку скифских царей, поражались многочисленностью «царских детей», считая их и впрямь сыновьями царя. Отсюда родилось утверждение некоторых историков о том, что покойный Скилур имел не то пятьдесят, не то восемьдесят сыновей. Говорили даже, что царь, чувствуя приближение смерти, созвал их и велел каждому из них сломать пучок прутьев, связанных вместе. Понятно, никто не смог сделать этого. Тогда Скилур сказал сыновьям, что если они будут жить дружно, не ссориться, не враждовать, то никакой недруг не сможет их одолеть. Если же они нарушат единение и пойдут один против другого, то будут биты любым врагом с такой же легкостью, с какой можно переломать прутья по одному.
За блестящим потоком княжеской знати сплошным строем двигалась конная царская дружина. Воины были хорошо одеты, все имели луки, мечи и копья в руках. Дружина находилась в личном подчинении Палака и была готова защищать своего владыку от любого врага, будь то сармат, грек, или восставший скифский князь, или всякий другой, на кого укажет царь.
Позади дружины шли отряды владетельных князей, иногда не намного меньшие, чем царская дружина, а за ними нестройные толпы конных лучников и наконец плотные, никем не считанные ватаги черного люда, конного и пешего, вооруженного чем попало, не имеющего ни воевод, ни родовых значков. Эти люди сливались в мутную, бурливую реку, в которой могли бы захлебнуться все дружины царя и князей, вместе взятые. Они шли за войском сами собою, по обычаю, а также в чаянии военной добычи. Бывало, отличившийся счастливец получал от князя коня, меч и место в отряде.
Вокруг города по балкам и низинам, где журчала вода, располагались кибитки с женами и детьми. Там загорались костры и валил дым, ревели быки, заливисто ржали лошади, дым смешивался с пылью, поднимаемой колесами повозок и копытами табунов.
В степи серыми тучами стелились отары баранов, мелькали силуэты скачущих коней и звездочками мигали костры пастухов.
Чабаны с завистью смотрели в сторону города, вздыхая при мысли об угощении, устраиваемом для народа в честь победы.
Степная Скифия вдруг прихлынула сюда из срединной Тавриды, подобно водам разлившейся реки, что топят и заливают луга и пашни, вызывая недоуменный вопрос: откуда в реке взялось столько воды и мощи?
Вступление скифов в Неаполь выглядело внушительно и грозно.
С трудом верилось, что это те самые скифы, которые в прошлом году бежали от фаланги понтийских тяжеловооруженных гоплитов. Может, это другие люди, чудом извергнутые из бездонного чрева гиперборейской земли взамен тех, побежденных?..
Добрые кони лоснились от нагула. Всадники выглядели весело и сыто.
4
Неаполь достался скифам легко. Его взяли лихим налетом передовые отряды, состоящие из малолетков. Главная рать еще в бой не вступала и вошла в город за царем, словно на праздник.
Палак въехал на мощеную площадь города. Народ потеснился. Копыта лошадей звонко застучали по каменным плитам.
Светло-синие глаза царя увлажнились. Он смотрел на отцовский дворец, построенный ольвийскими и местными скифскими строителями.
Дворец представлял собою большой двухэтажный дом с пристройками и башней. Его украшал лепной фронтон в эллинском вкусе, подпертый рядом колонн, увенчанных простыми дорическими капителями.
И тут же совсем по-другому выглядел широчайший навес, выходящий прямо на площадь и поддерживаемый толстенными витыми столбами, раскрашенными в три цвета и соединенными вверху завитушками, напоминающими птиц. Это было подобие обширного крыльца, с десятком ступеней, сбегавших на площадь. На этом крыльце бражничали цари сколотов на виду и при участии народа.
Сейчас на верхней ступени лестницы стоял сухой безбородый человек с лицом дряблым и морщинистым. Он походил на костлявую старуху, одетую мужчиной-жрецом, в длинном черном балахоне и остроконечной высокой шапке, украшенными изображениями звезд, полумесяцев и каких-то магических знаков.
– Царь Палак! – пронзительно нараспев возгласил старый жрец. – Великий Папай и мать Табити, могущественные боги сколотов, благословляют тебя в доме отца твоего!
Это был верховный жрец Тойлак, въехавший в город вместе с передовыми отрядами.
Палак нахмурился. Его лицо стало сосредоточенным. Невыразительные, выпяченные, как у детей, губы сжались плотнее. Он соскочил с коня и мягко зашагал по ступеням крыльца навстречу жрецу. Тот поклонился царю и уже не так громко добавил:
– Великий Палак-сай! Ты вступаешь под своды своего жилища, завещанного тебе твоим царственным отцом! Оно осквернено эллинами и чужеземцами из-за моря… Не забывай никогда, что ты уже терял его. Помни: твои семейные святыни поруганы чужими людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Греки шумно праздновали свою победу.
Правда, избавляясь от вечной угрозы скифских набегов, херсонесцы стали подданными Митридата… Но Понт далеко, а скифы рядом!
На следующий год, когда лето склонялось к осени, нежданно-негаданно откуда-то из степей срединной Тавриды хлынули скифские полчища и с ходу заняли Неаполь. Клятва о мире была нарушена.
Вспыхнули греческие огни на сторожевых вышках, неся далеко весть о скифском нашествии. Когда перепуганные граждане узнали о происшедшем, Неаполь был уже во власти степняков. Скифские воины отрезали головы у вражеских трупов и украшали скальпами узды и седла своих полудиких коней.
Снова началась война.
3
Царь Палак въехал в Неаполь на белом коне, покрытом ковровой попоной с кистями до самой земли и златошвейными узорами в виде изогнутых драконов и невиданных птиц со змеиными головами.
Всем, кто смотрел тогда на царя, бросались в глаза прежде всего эти яркие, ослепляющие украшения, утомительно обильные нашивные бляхи из золота, налобники и нащечники, изображающие скрещенные крылья, распластанных рыб, оленьи рога и львиные пасти, буквально облеплявшие оголовье царского коня. Блестящие нашивки искрами пробегали по тяжелым поводьям, перескакивали на пояс царя, где вместе с рубинами и смарагдами устраивали такую пляску огней, от которой глаза начинали слезиться. Недаром считалось, что скифские самоцветы самые лучшие в мире.
Алое сукно чепрака дышало жаром, малиновый кафтан всадника казался сладким, как заморское вино, а его опушка из меха белого горностая шевелилась, словно живая, сияя на изгибах холодным снежным блеском.
Остроконечная тиара на белокурых жидких волосах, опушенная снизу остро-колючим на вид лисьим мехом, также отражала лучи летнего солнца тысячью граней мелкого дорогого бисера. Тяжело и ровно лежала на груди золотая гривна, а за поясом торчал изузоренный пернач, символ верховной царской власти.
Толпа ахала, сдержанно шумела и теснилась к плетням огородов и стенам глинобитных домов, кашляя и чихая от едкой желтой пыли, поднятой копытами горячих коней.
– Царь! – кричали люди. – Это сам царь!
– Слава Палаку! Слава освободителю Неаполя!
– Слава царю-победителю!
Мальчишки визжали от восторга, карабкались на деревья, взбирались на позеленевшие камышовые крыши, на которых, по скифскому обычаю, торчали коньки – сдвоенные конские головы, выпиленные из дубовых досок, с копьем между ними.
Всем казался дивом чудесный многоцветный всадник, за которым в клубах пыли колыхались знамена и множество копий, напоминающих своим видом речной тростник.
И лишь потом, уже с близкого расстояния горожане всматривались в лицо своего владыки, такое незаметное, неяркое среди дикого блеска украшений.
– Погляди, погляди! – как бы испугавшись, торопливым полушепотом говорила одна молодая женщина другой. – Лицо-то у царя бледное, словно от болезни, а пот по щекам течет, даже на кафтан каплет!..
– Что ж, – с озорством ответила другая, что-то жуя, – в такую жару и цари потеют! А Палак телом слабоват, не то что его покойный батюшка Скилур, тот, говорят, богатырь был. А этот, я вижу, совсем теленок. Даже бороду сбрил, видно тяжело носить. А еще, я слышала, несколько жен держит!
Сказав это, женщина громко рассмеялась.
– Тьфу ты! – в досаде плюнула первая. – Откуда у тебя эта дерзость? Избегалась ты здесь с эллинскими воинами, привыкла кривляться да ломаться перед пьяными чужаками!.. Это же наш, сколотский царь!
– А мне-то что от этого?
– А то, что услышат тебя царские люди да влепят тебе куда следует сыромятными нагайками, тогда не будешь так говорить!
Их разговор заглушили крики:
– Слава Палаку!.. Слава Палаку!..
Тысячи рук поднялись вверх, взметнулись над головами шапки. Испуганные голуби закружились над крышами. Палак приветливо махнул рукой. Народ видел в нем освободителя от иноземного гнета. Царь вернулся, чтобы восстановить законы отцов.
Тяжело было сколотам жить под управлением эллинских воевод. Обида нарастала при виде того, как расторопные торговцы в складчатых одеждах без зазрения совести захватили в свои руки рынок, скупают за бесценок скот, выменивают на плохое вино и ржавые ножи шерсть, зерно, обсчитывают и обмеривают скифов, а чуть те начинают спорить, зовут на помощь стражу, которая всегда принимает сторону пришельцев.
В прошлом году, когда войско Палака отступило в степь, понтийцы ворвались в город с лютостью завоевателей. Они разграбили царские амбары, очистили все лавки местных купцов, а потом три дня бесчинствовали в домах горожан. Целые толпы подростков угоняли за город, в обоз, чтобы выгодно продать их на рынках Синопы, Амиса и других городов Понта, откуда юные невольники нередко попадали в далекую Мидию или к сластолюбивым парфянам, среди которых ценились мальчики с северного берега Понта Эвксинского.
Велено было явиться всем мастерам – оружейникам, резчикам по дереву и камню, хорошим горшечникам, кожевникам, пивоварам, ткачам. Среди них выбрали лучших и отправили неведомо куда.
Отбирали красивых девушек, породистых коней, выносили из домов утварь и одежду, меховые шапки и расшитые красными нитками полушубки. Пели пьяные песни, хохотали, бесчинствовали.
Греки обложили налогами население и взимали их неуклонно. Кто не платил вовремя, того немедленно продавали в рабство.
Не диво, что чаша терпения народного переполнилась, все ждали прихода Палака и теперь встречали его с песнями и торжеством.
– Многая лета нашему освободителю царю Палаку!
– Слава нашим сколотским богам!
– Папай! Папай!
Дети бросали под ноги царского коня цветы, колосья пшеницы, лили молоко. Женщины подбегали к царю и целовали полы его кафтана.
Сразу за Палаком ехали на сытых жеребцах ближние родственники и друзья его, разодетые если не так богато, зато не менее крикливо.
Слуги везли княжеские гориты с луком и стрелами. Гориты были покрыты серебряными и золотыми грифонами, стрелы окрашены в красный и желтый цвета, а луки гнуты из рога и оправлены медью.
На всех – широкие кожаные пояса с блестящими бляхами, у поясов – мечи, оселки для точки ножей и кружки для питья.
Не все одеты в одинаковые парадные одежды. Сплошными рядами движутся катафрактарии, то есть всадники, закутанные вместе с конями в чешуйчатые панцири, именуемые катафрактами. Их головы увенчаны нахлобученными шлемами, из-под которых торчат бороды. Эти степные рыцари кажутся движущимися статуями. Среди них славные воеводы, лихие богатыри царского двора, всегда готовые к бою. На первый взгляд их трудно различить между собою, разве по росту да по цвету бород. Но многие из толпы криками приветствуют знакомых и любимых героев кровавых битв и победителей на ристалищах в дни всенародных состязаний.
Прямо и крепко сидит на буланом коне князь Омпсалак, единственный безбородый витязь в царском окружении, не считая самого царя. Люди показывают на узду его коня, украшенную мохнатыми помпонами. Все знают, что это ссохшиеся скальпы, снятые с голов врагов. Его горит покрыт, словно перламутровыми раковинками, ногтями с рук и ног убитых недругов.
Рядом с Омпсалаком будто врос в спину норовистого, злого жеребца воевода Калак. Этот кажется коротышкой рядом с высоким и статным князем. Но в плечах он пошире молодого соседа, а грудь имеет такую могучую, какой нет ни у кого более. Ударом топора князь-воевода может рассечь человека от шеи до пояса.
Дальше едут Лимнак, что хорошо поет и играет на кифаре, мрачный гуляка и знаменитый стрелок из лука Мирак, хитрый и умный Дуланак, которого побаиваются во всей Скифии, толстый Ахансак, черный, как парфянин, высокомерный Гориопиф и много других соратников и военачальников царя.
Шумной, блестящей толпой гарцуют на разукрашенных конях юные и веселые «царские дети» – сыновья знатных князей, служащие при дворе на младших должностях оруженосцев, царских подручных и просто воспитанников при царской особе.
Греческие путешественники, посещая ставку скифских царей, поражались многочисленностью «царских детей», считая их и впрямь сыновьями царя. Отсюда родилось утверждение некоторых историков о том, что покойный Скилур имел не то пятьдесят, не то восемьдесят сыновей. Говорили даже, что царь, чувствуя приближение смерти, созвал их и велел каждому из них сломать пучок прутьев, связанных вместе. Понятно, никто не смог сделать этого. Тогда Скилур сказал сыновьям, что если они будут жить дружно, не ссориться, не враждовать, то никакой недруг не сможет их одолеть. Если же они нарушат единение и пойдут один против другого, то будут биты любым врагом с такой же легкостью, с какой можно переломать прутья по одному.
За блестящим потоком княжеской знати сплошным строем двигалась конная царская дружина. Воины были хорошо одеты, все имели луки, мечи и копья в руках. Дружина находилась в личном подчинении Палака и была готова защищать своего владыку от любого врага, будь то сармат, грек, или восставший скифский князь, или всякий другой, на кого укажет царь.
Позади дружины шли отряды владетельных князей, иногда не намного меньшие, чем царская дружина, а за ними нестройные толпы конных лучников и наконец плотные, никем не считанные ватаги черного люда, конного и пешего, вооруженного чем попало, не имеющего ни воевод, ни родовых значков. Эти люди сливались в мутную, бурливую реку, в которой могли бы захлебнуться все дружины царя и князей, вместе взятые. Они шли за войском сами собою, по обычаю, а также в чаянии военной добычи. Бывало, отличившийся счастливец получал от князя коня, меч и место в отряде.
Вокруг города по балкам и низинам, где журчала вода, располагались кибитки с женами и детьми. Там загорались костры и валил дым, ревели быки, заливисто ржали лошади, дым смешивался с пылью, поднимаемой колесами повозок и копытами табунов.
В степи серыми тучами стелились отары баранов, мелькали силуэты скачущих коней и звездочками мигали костры пастухов.
Чабаны с завистью смотрели в сторону города, вздыхая при мысли об угощении, устраиваемом для народа в честь победы.
Степная Скифия вдруг прихлынула сюда из срединной Тавриды, подобно водам разлившейся реки, что топят и заливают луга и пашни, вызывая недоуменный вопрос: откуда в реке взялось столько воды и мощи?
Вступление скифов в Неаполь выглядело внушительно и грозно.
С трудом верилось, что это те самые скифы, которые в прошлом году бежали от фаланги понтийских тяжеловооруженных гоплитов. Может, это другие люди, чудом извергнутые из бездонного чрева гиперборейской земли взамен тех, побежденных?..
Добрые кони лоснились от нагула. Всадники выглядели весело и сыто.
4
Неаполь достался скифам легко. Его взяли лихим налетом передовые отряды, состоящие из малолетков. Главная рать еще в бой не вступала и вошла в город за царем, словно на праздник.
Палак въехал на мощеную площадь города. Народ потеснился. Копыта лошадей звонко застучали по каменным плитам.
Светло-синие глаза царя увлажнились. Он смотрел на отцовский дворец, построенный ольвийскими и местными скифскими строителями.
Дворец представлял собою большой двухэтажный дом с пристройками и башней. Его украшал лепной фронтон в эллинском вкусе, подпертый рядом колонн, увенчанных простыми дорическими капителями.
И тут же совсем по-другому выглядел широчайший навес, выходящий прямо на площадь и поддерживаемый толстенными витыми столбами, раскрашенными в три цвета и соединенными вверху завитушками, напоминающими птиц. Это было подобие обширного крыльца, с десятком ступеней, сбегавших на площадь. На этом крыльце бражничали цари сколотов на виду и при участии народа.
Сейчас на верхней ступени лестницы стоял сухой безбородый человек с лицом дряблым и морщинистым. Он походил на костлявую старуху, одетую мужчиной-жрецом, в длинном черном балахоне и остроконечной высокой шапке, украшенными изображениями звезд, полумесяцев и каких-то магических знаков.
– Царь Палак! – пронзительно нараспев возгласил старый жрец. – Великий Папай и мать Табити, могущественные боги сколотов, благословляют тебя в доме отца твоего!
Это был верховный жрец Тойлак, въехавший в город вместе с передовыми отрядами.
Палак нахмурился. Его лицо стало сосредоточенным. Невыразительные, выпяченные, как у детей, губы сжались плотнее. Он соскочил с коня и мягко зашагал по ступеням крыльца навстречу жрецу. Тот поклонился царю и уже не так громко добавил:
– Великий Палак-сай! Ты вступаешь под своды своего жилища, завещанного тебе твоим царственным отцом! Оно осквернено эллинами и чужеземцами из-за моря… Не забывай никогда, что ты уже терял его. Помни: твои семейные святыни поруганы чужими людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106