— Что ты скажешь об этом удальце? — рассмеялся Фаустофель. — Шпокнул старую ведьму, а потом — уже ex post facto — измыслил скрупулы, не позволяющие ему, видите ли, воспользоваться ее деньжатами. Элементарное чувство долга перед остывшим трупом просто обязывало расстаться с наличностью, не правда ли? Комедия — и только.
Я тут комедии никакой не усматривал и потому возразил:
— Осознание многих поступков нередко приходит позже.
— Еще бы! — язвительно фыркнул Фаустофель. — Добавь, что раскаяние проказника вернуло старую хрычовку к жизни, а кроме того, излечило от остеохондроза и повысило в крови процент содержания гемоглобина.
— Убитую раскаянием не воскресишь, — согласился я. — Но ведь убийца жестоко наказан за преступление. Черт возьми, неужели ты этого не понимаешь?
— Я понимаю одно: Раскольников — маньяк и эгоцентрик, убежденный в том, что весь мир волнует только вопрос, виновен он или нет.
Фаустофель обернулся ко мне со свирепым видом, и я робко прислонился к стене, выжидая, когда мы двинемся дальше.
— Ты что, плохо его слушал? Он и сам еще не решил толком, каяться ему в порочности или ею бахвалиться.
Но мне открылся вдруг смысл раскольниковского монолога.
— Он и не думал бахвалиться. Просто он и по сей день пытается уяснить, что побудило его выбиться из колеи.
— И если с рыданиями бить себя в грудь и объявлять всякому встречному и поперечному, какой ты великий грешник, это поможет делу?
— Нет, ничто не поможет, — сознался я, чувствуя, как в груди у меня зашевелились воспоминания, о которых я охотно бы забыл навсегда.
— А между тем средство имеется, и действует оно безотказно. — Фаустофель двинулся вперед, на ходу кидая на меня через плечо огненные взгляды. — Беда всех этих плакучих ив, рев-коров и прочих нюнь в том, что они принимают себя всерьез, носятся с собой как с драгоценностью. Тогда как главный и единственный выход — забыть обо всем начисто. Выкинуть из головы прошлое — и дело с концом. Встряхнулся — и пошел свеженький, как огурчик. Чего уж проще?
— Но это невозможно! — Впервые за долгое время я ощутил прилив гордости за себя. — Поступки человека имеют слишком большое значение: просто так из памяти их не выбросишь. Это тебе не экскременты, которые организм исторгает за ненадобностью. Деяния каждого неразлучны с ним до конца: они формируют личность, входят в ее состав. Только так — не иначе.
— А почему так?
— Почему? Этого я не могу объяснить. — Вспыхнувшее внезапно воодушевление оставило меня столь же мгновенно. Учитывая мое собственное плачевное состояние и полное отсутствие стремлений и надежд на лучшее, какие еще доводы я мог привести? В самом деле, есть ли разница — помнить или забыть? — Так уж заведено, — устало проговорил я, — но следовать этому порядку, наверное, вовсе не обязательно.
— Вот-вот, именно это я стараюсь тебе втолковать, — подхватил Фаустофель. — Пришли! Сворачиваем налево, проинспектируем здешний ярус.
27. Все ниже и ниже
Мы вступили в громадную пещеру. Вокруг творилось нечто невообразимое, и я долго не мог понять, что, собственно, здесь происходит. Какие-то люди метались сломя голову из стороны в сторону. Я не сразу смекнул, что иные спасаются от погони, а другие их преследуют. Чаще всего за жертвой неслись двое-трое, а подчас ей приходилось улепетывать от целой ватаги. Самый вид преследователей повергал в остолбенение: все они истекали кровью от смертельных ран, нанесенных холодным или огнестрельным оружием. Кое-кто держал под мышкой собственную голову, отрубленную палачом или же вынутую из тугой висельной петли.
— Полюбуйся, как отплясывают те, кто совершил предательство из мести или ради выгоды, — пояснил Фаустофель, наслаждаясь моей растерянностью. — Забавно, однако мстят по преимуществу тем, кого обирают. Как бы то ни было, повеселимся на славу. Ату его, ату!
Мы присоединились к погоне, и вскоре я почувствовал, как меня охватил настоящий охотничий азарт. Чем отчаянней преследуемый нами пытался увильнуть от травли, тем большее удовольствие я испытывал. И гнались мы не за каким-нибудь заморышем — нет, это был крепко сложенный, закаленный в боях ратник, судя по всему, непривычный к трусливому отступлению. Он бежал во всю прыть, делая обманные движения и запутывая след, разгоряченный стремлением к свободе, а мы, деря глотки истошными выкриками, неумолимо настигали его в предвкушении безжалостной расправы.
Мы с Фаустофелем замешались в толпу преследователей скорее как сторонние зрители, а не как прямые соучастники готовящейся расправы. Возглавляли отряд израненные воины в разбитых доспехах, с пробитыми щитами и сломанными копьями.
Наконец беглеца удалось оттеснить в сторону и прижать в угол. Нам с Фаустофелем пришлось поработать локтями, чтобы пробиться в первый ряд. Пойманный, тяжело дыша, еле стоял на ногах, прислонившись вплотную к стене.
— За что вы меня травите? — с трудом выговорил он.
Статный предводитель в ответ рассмеялся. Из его лопнувших висков брызнула кровь.
— Ни я, ни мой брат Оливер обвинение тебе не предъявили. Иначе его припишут нашей личной вражде.
Концом рога, выточенного из слоновьего бивня, он указал на пожилого, коренастого толстячка.
— Это сделаешь ты, епископ. Ни единая душа не усомнится, что говорить ты будешь от имени Карла Великого и в интересах нашего королевства.
— И от имени Всевышнего, — напомнил епископ, выступив вперед и засовывая в распоротый живот свои внутренности. — Ганелон, ты обвиняешься в государственной измене.
К моему удивлению, обвиняемый на глазах преобразился. Он выпрямился во весь рост и надменно воскликнул:
— Ложь! Я так же предан Франции, как и любой из вас.
Одна из отрубленных голов в руках владельца яростно запротестовала, но епископ жестом велел ей умолкнуть.
— Никто не отрицает, что ты долгое время по праву мог утверждать это с гордостью, но нам, стоящим здесь, ты известен другим.
Поколебавшись, Ганелон переменил тактику.
— Неприязнь к вам не означает неприязни к государству — и ничего общего не имеет с изменой. Мои враги — вы.
Среди обвинителей поднялся ропот. Епископ, мгновенно установив тишину, вновь обратился к Ганелону.
— Пусть будет так, но почему ты нанес нам внезапный удар в тот момент, когда мы сражались на поле битвы с иноземными захватчиками, врагами нашего королевства?
— Они стали нашими врагами из-за вас: вы их сами на себя науськали. Вы — враги нашего королевства, а не я. Я стремился добиться мира и спасти страну от разрушительной войны. Я рискнул всем, не страшась вашего ответного удара. — Ганелон высокомерно сложил руки на груди. — Вы можете меня убить — смерти я не боюсь, но доказать, что я изменник, вам не удастся.
Обладатель рога из слоновой кости вторично рассмеялся; кровь из его висков потекла струйками.
— Где же, в каком месте ты рисковал и какого ответного удара с нашей стороны страшился? В то самое время, когда мы изнемогали под натиском орд, которые натравил на нас ты.
— Я находился там, где мне и положено быть — рядом с императором.
— Разумеется, уведомив его о своих действиях? — поинтересовался епископ.
— Разумеется, нет. Мне вовсе не хотелось, чтобы его глупая привязанность к вам воспрепятствовала благу государства и его собственному.
— Конечно же, ты предполагал поставить его в известность позже, если бы не случилось так, что он сам поспешил на поле боя отомстить за нашу гибель?
— После того, как мой благодетельный план сорвался, говорить ему о чем-то уже не имело смысла. — Теперь Ганелон говорил медленнее, тщательно взвешивая слова. — Да и к чему выставлять напоказ свои заслуги? Радея о преуспеянии страны, я и не помышлял о собственном благе.
Человек, державший в левой руке отсеченную правую, вскипел от бешенства:
— Не о благе ты помышлял, а о выгоде! — свирепо выкрикнул он, указывая отрубленной конечностью на обвиняемого. — Кто из приближенных императора стал бы вторым лицом в государстве после того, как нас расклевали бы коршуны?
Ганелон облизнул пересохшие губы.
— Это произошло бы из-за стечения обстоятельств, помимо моей воли. Я этого не желал.
— Как не желал и вознаграждения от врага! — Епископ до сих пор говорил спокойно, но тут сорвался в крик. — Как не желал брать груды сокровищ в качестве платы за наши жизни — жизни, которые мы отдали, защищая Францию и императора. Клянусь Богом-Спасителем и Богом — Высшим Судией, ты не просто предал нас, Ганелон, — ты нас продал!
С обвиняемого заметно слетела прежняя самоуверенность.
— Нет! — не слишком твердо возразил он. — Я… я признался во всем. Вы видите, что я говорю начистоту. Деньги мне действительно предлагали, я этого не опровергаю. Но я до них не дотронулся!
— У тебя еще есть шанс! — воскликнул епископ. Обернувшись к сотоварищам, он скомандовал: — Пусть полюбуется!
С этими словами епископ снял с пояса висевший у него за спиной увесистый мешок. Все остальные поступили точно так же и, размахнувшись, разом швырнули их к ногам Ганелона. Мешки разорвались, словно бумажные торпеды, и из них дождем посыпались золотые монеты, кишки, окровавленные куски мяса, глазные яблоки и что-то белое, похожее на человеческие мозги.
Судя по выражению лица Ганелона, вину его можно было счесть доказанной, однако он глухо простонал:
«Да, цена была именно такова!» — и, как подкошенный, рухнул на выросшую перед ним кучу.
— Я не думал, что вы узнаете цену, которую мне за вас назначили!
Предводитель с рогом из слоновой кости рассмеялся в третий раз.
— Раз уж он выказал такую жадность к деньгам — я за то, чтобы не препятствовать его страстишке. Согласны ли вы со мной, мои соратники?
— Пускай он ими подавится! — послышались со всех сторон возбужденные голоса. В общий хор влился и мой голос: я был солидарен с ними.
Зрелище того, как Ганелон тщетно отбивался от мстителей и корчился в их руках, не представляло собой ничего забавного. Фаустофель, однако, покатился со смеху, услышав вопль изменника — последний перед тем, как глотку ему забили скользкими от крови монетами.
— Ты слышал, о чем умолял этот паршивец, когда ему пошире раздирали пасть? — все еще давясь от хохота, спросил меня мой компаньон по дороге вниз.
Азарт преследования давно во мне остыл, да и к приговору военного трибунала я утратил всякий интерес сразу после того, как Ганелона туго набили золотом, словно сосиску фаршем.
— Слышал, — сухо отозвался я, — но слов не разобрал.
— Кто бы мог подумать, что даже в такую минуту дурацкие причуды заботят пуще всего остального? — Фаустофель оглянулся: в глазах его плясали издевательские огоньки. — Тем не менее Ганелон прокричал:
«Только никому не рассказывайте».
— Следи лучше, куда идешь; если оступишься, недолго и в пропасть слететь, — проворчал я.
— Когда-то, очень давно, именно это со мной и произошло, — откликнулся Фаустофель, однако больше ко мне не оборачивался. — Ты, по-моему, явно недооцениваешь потрясающий юмор ситуации. Перед нами человек, совершивший преднамеренное злодеяние и обдуманно извлекший из него выгоду. Кому же еще, как не ему, стоять выше всяческих моральных предрассудков? И что же мы видим? При последнем издыхании он печется только о своем добром имени. Впрочем, случай весьма типичный для того уголка, где мы побывали.
— Какого уголка?
— Камеры для предателей, дурень. Там, повыше, где обретается юноша Раскольников, главное беспокойство причиняет осознание собственного правонарушения. Изменники и предатели, однако, в целом чувствуют себя комфортно — но только до тех пор, пока вина их не разглашена. Любопытная вещь, не правда ли?
Обдумав его слова, я заметил:
— А мне сдается, что и тех, и тех гложет один и тот же червяк. Даже самым закоренелым злодеям вне службы хочется слыть добропорядочными членами общества.
— Знаю-знаю, и не перестаю этому потешаться. Какая разница, хорошего или плохого мнения придерживается одна жертва идиотского жребия о другой, точно такой же жертве?
— Я полагаю, каждый мнит себя мастерским, незаурядным произведением.
— Ты тоже?
Тон его вопроса заставил меня задуматься. Как бы ни уничижал я себя самого, я никогда не относился с огульным пренебрежением к другим. Теперь я вдруг остро осознал, каким богатейшим разнообразием свойств и способностей наделен при рождении. Распорядиться ими должным образом не всегда удавалось, однако сами задатки не могли не внушать пиетета к себе.
— Есть воображалы и почище меня, — буркнул я сердито.
— Все они собраны здесь. Сделаем привал, — предложил Фаустофель. — Вглядимся повнимательней в твоих незаурядных собратьев.
Мы вошли в очередную камеру. На первый взгляд, обстановка в ней была вполне благопристойной. Здешние обитатели по собственному усмотрению могли разгуливать туда-сюда, беседовать между собой стоя или сидя. Немного странным казалось только то, что при ходьбе кто-нибудь вдруг застывал на месте, не успев докончить шага, и нога его повисала в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55