Разрез уже наполовину засох, когда Мара стала рассеянно стягивать платье, но расстегнуть его до конца не хватало ни ожесточения, ни воли. В конце концов она стащила его через голову. Платье свалилось на землю; один рукав, попав в пруд, пропитался водой и маслом.
Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по плечам черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость, горе и тоска найдут выход в судорожном исступлении матери, оплакивающей сына, полагалось бы вцепиться в волосы, выдирая их целыми прядями. Но ничего подобного не происходило. Чувства едва теплились в Маре, словно искры, гаснущие от недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела одна мысль: дети не должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание… разве это не шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила несколько прядей.
Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная красота! И лишь она одна среди живых может оценить ее. Айяки не суждено совершить погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась Маре во всей своей непоправимости — тогда из глаз хлынули горючие слезы, и Мара ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.
Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.
Но если прежде после взрыва чувств наступала ясность, теперь Мара обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос. Она закрывала глаза, и в мозгу начинала бушевать круговерть образов. Сначала бегущий Айяки, потом Кевин, раб-варвар, научивший ее любви, — Кевин, который раз за разом рисковал жизнью ради чуждого для него понятия чести Акомы. Она видела Бантокапи, пронзенного мечом; его огромные сжатые кулаки судорожно подергивались, пока жизнь покидала тело. Вновь она призналась себе, что смерть первого мужа будет вечным пятном на ее совести. Мелькали лица: то отца, то брата, то Накойи — самоотверженной няни и наставницы.
Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее близких никто не умер естественной смертью — все пали жертвами извращенной политики и жестоких козней Большой Игры.
Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет последним ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.
Это откровение молнией обожгло душу: Айяки — не последняя жертва. Взвыв в истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.
Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри, и дыхание пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и, задыхаясь от кашля и отплевываясь, Мара отползла назад, на сухую землю. Судорожно втянув воздух, она бессознательно потянулась за платьем, белизну которого осквернили грязь и вылитое в пруд масло.
Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу, будто дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело. Волосы так и остались висеть космами за воротником. Затем тело, чувствующее себя ходячей тюрьмой, собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз — и враждебных, и дружелюбных.
Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в плотоядном любопытстве другого Мара находила подтверждение открывшейся ей истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие матери вслед за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара потупила взгляд — она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в ее глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и пыль. Мара замешкалась, размышляя, пойти искать потерянную сандалию или зашвырнуть в кусты и вторую.
Впрочем, какая разница, нашептывал ей внутренний голос. Мара разглядывала босую ногу с безжизненной отрешенностью. Миновав ряды живой изгороди, она не подняла глаз, хотя муж поспешил навстречу, чтобы занять свое место рядом с ней. Напрасно он утешал ее. Мара не желала нарушать душевное уединение, где она укрылась от мира, и затруднять себя, вникая в смысл его слов.
Хокану ласково встряхнул ее, заставляя поднять глаза.
Перед Марой стоял вельможа в красных доспехах, худощавый, щеголеватый, с отличной выправкой и надменно вздернутым подбородком. Мара вперила в него полубезумный взор. Незнакомец прищурился и что-то произнес. Рука с находившимся в ней предметом совершила движение, и на Мару повеяло язвительной насмешкой, которая пропитывала весь его облик.
Взгляд Мары обрел прежнюю остроту. Глаза выхватили эмблему на шлеме молодого человека, и ее пронзила дрожь.
— Анасати! — вскричала она.
Возглас прозвучал отрывисто и резко, как щелчок от удара кнута.
Властитель Джиро сухо улыбнулся:
— Вижу, властительница соблаговолила узнать меня.
Мара напряглась, медленно наливаясь гневом. Она молчала. Пальцы Хокану незаметно сжали ее запястье — предостережение, оставленное Марой без внимания. В ушах у нее стоял гул, словно шипела, готовясь к нападению, тысяча разъяренных саркатов или бурные воды вздувшейся после грозы реки с грохотом ворочали шершавые камни.
Джиро поднял вверх предмет, который держал в руке: небольшую игрушку-головоломку, искусно вырезанную в виде переплетенных колец.
— Тень моего племянника заслуживает памятного дара от Анасати, — сказал он, склоняя голову в официальном поклоне.
— Памятного дара! — повторила Мара свистящим страдальческим шепотом. Вся душа ее взбунтовалась: на огненное ложе отправил ее первенца «подарок» от Анасати.
Она не помнила, как качнулась вперед, как вывернула запястье, рывком высвободившись из железной хватки Хокану. Вопль ярости поразил слух собравшихся, как звон обнаженного меча из металла; руки взлетели, как когтистые лапы.
Джиро отшатнулся, от испуга и удивления выронив игрушку. А Мара уже вцепилась в него, добираясь до горла между застежками доспехов.
Ближайшие к ним властители не удержались от восклицаний, когда маленькая женщина, грязная и мокрая, в приступе лютой ярости, с голыми руками бросилась на бывшего деверя.
Реакция Хокану была по-солдатски быстрой: он попытался оттащить Мару от Джиро, прежде чем прольется кровь.
Но непоправимое уже случилось.
Джиро обвел сверкающим взором ошарашенных наблюдателей.
— Призываю всех в свидетели! — вскричал он с негодованием, в котором звучало плохо скрытое ликование.
Теперь у него есть столь долгожданная законная возможность приступить к осуществлению самой заветной мечты: повергнуть Мару к своим ногам, унизить и растоптать.
— Акома нанесла Анасати оскорбление. Пусть все присутствующие знают, что союза между нашими семьями больше не существует. Я заявляю о своем праве смыть позор с имени Анасати, и он должен быть смыт кровью!
Глава 3. ВОЙНА
От Хокану требовались решительные действия.
Воины почетной стражи плотным кольцом сомкнулись вокруг Мары, дабы никто не увидел, как их госпожа, не помня себя от ярости, молотит мужа кулаками по груди. Хокану срочно подозвал Сарика и Инкомо.
Советникам хватило одного взгляда на обезумевшую от горя госпожу, чтобы убедиться: душевные терзания сломили ее. Мара не различала лиц и была явно не способна принести публичные извинения властителю Джиро. Именно из-за него и нашло на Мару это умопомрачение. Даже если бы рассудок вернулся к ней до отъезда гостей, время для попыток примирения было упущено, и не имело смысла добиваться встречи сторон, считающих себя оскорбленными. Могло получиться еще хуже. Оба советника — старый и молодой — понимали, что размер бедствий, порожденных непозволительной вспышкой Мары, с каждой минутой нарастает и теперь уже слишком поздно что-либо исправлять.
Хокану корил себя за то, что без должного внимания отнесся к предостережению Изашани, но время не позволяло предаваться раскаянию: требовались быстрые решения.
— Сарик, — распорядился он, — подготовь и огласи обращение. Никакой лжи; но дай понять, что властительница занемогла. С минуты на минуту можно ожидать, что Джиро потребует ответа за нанесенное ему оскорбление, и нам необходимо заранее выработать тактику, которая позволит как-то смягчить его обвинения и поскорее выпроводить официальных гостей.
Первый советник поклонился и двинулся прочь, по пути подбирая в уме слова формального обращения.
Не дожидаясь, пока его попросят, вперед вышел Люджан.
Не удостаивая вниманием взбудораженных властителей, теснившихся вокруг его воинов, чтобы поглазеть на сраженную горем Мару, он не отвернулся от нее в минуту позора. Сняв наручи, меч и поясной кинжал, военачальник пришел на помощь Хокану, которому стоило немалого труда удерживать мечущуюся, вырывающуюся жену. Бережно, чтобы не наставить госпоже синяков, Люджан принял заботу о ней на себя. Хокану, облегченно вздохнув, обратился к Инкомо:
— Поспеши в особняк, собери служанок Мары и отыщи лекаря, способного приготовить сонное снадобье. Потом присмотрись к гостям. Может понадобиться помощь всех союзников, которые у нас остались: мы на волосок от вооруженного столкновения.
— Властитель Хоппара и отряд Ксакатекасов к вашим услугам, — раздался чуть хрипловатый женский голос.
Плотные ряды почетной стражи расступились, пропуская властительницу Изашани, одетую в изысканный наряд пурпурных и желтых тонов. Только колдовским воздействием ее красоты и уверенной осанки, граничащим с чудом, можно было объяснить, как вышло, что воины освободили ей проход.
— А я могу побыть с Марой, — предложила она. Безошибочно угадав искреннее сочувствие гостьи, Хокану кивнул.
— Да простят нам боги мое недомыслие, — пробормотал он, как бы извиняясь.
— Твоей семье принадлежит наша вечная благодарность.
С этими словами он препоручил свою госпожу женской мудрости вдовы Ксакатекас.
— Она не лишилась рассудка, — поспешила утешить его властительница Изашани; ее прекрасная рука умиротворяющим прикосновением легла поверх руки Мары. — Сон и покой восстановят ее силы, а время залечит душевную рану. Наберись терпения. — Не хуже Хокану понимая, что сейчас ему придется ринуться в омут политических интриг, она сообщила:
— Я поручила двум моим советникам как-нибудь заговорить зубы господам из Омекана и Инродаки. Хоппара стал во главе моего почетного эскорта; он сумеет расставить воинов таким образом, чтобы причинить как можно больше неудобств другим любителям поживиться на чужой беде.
Значит, двоих врагов можно пока выкинуть из головы. Хокану только кивнул в ответ. У Мары были верные друзья, готовые поддержать ее в возможном столкновении с политическими противниками Акомы. Мару любили многие. Сердце Хокану щемило оттого, что нельзя остаться рядом с женой, когда она так истерзана горем. Он заставил себя отвести взгляд от небольшого кортежа, назначенного для сопровождения его исстрадавшейся супруги под оберегающую сень дома. Считаться с велениями сердца в такие минуты мог бы только глупец. Нужно собрать волю в кулак, как перед смертельной битвой: здесь слишком много врагов, явившихся на церемонию прощания с Айяки именно затем, чтобы извлечь выгоду при первой же подвернувшейся возможности. Теперь уже ничем не загладить оскорбления, нанесенного Марой Джиро. Грядет кровопролитие — его не миновать; но какой же недоумок решится напасть, находясь в самом сердце Акомы, когда здесь собралась чуть ли не вся ее рать, чтобы воздать почести Айяки? Лишь очутившись за пределами Акомы, враги Мары начнут свое черное дело.
Сейчас Хокану ломал голову над тем, как выиграть время. Стоит ему ошибиться — и Акоме конец. Мало того, угар бессмысленной войны не обойдет стороной и дом Шиндзаваи: и армия, и казна понесут невосполнимые потери. Одним махом может быть сметено все, чего они достигли за последние три года, отстаивая самодержавную власть императора.
Необходимо созвать совет и подумать, что можно сделать для уменьшения размеров бедствия. Во что бы то ни стало надо привлечь на свою сторону, улестить или припугнуть тех правителей, которые не состояли в союзе ни с Марой, ни с Джиро; а те, кто открыто проявлял недовольство политикой властительницы, пусть дважды подумают, прежде чем бросить вызов Слуге Империи.
— Люджан, — позвал Хокану военачальника, зычным голосом перекрывая нарастающий шум, — вооружи гарнизон, во главе отрядов поставь самых хладнокровных офицеров. Пусть твои патрули поддерживают мир любой ценой и никому не позволяют втянуть себя в схватку.
Высокий зеленый плюмаж офицерского шлема качнулся, подавая Хокану знак, что его поняли. Улучив минутку, Хокану возблагодарил богов за то, что при выборе приближенных Мара руководствовалась прежде всего их умом и сообразительностью. Трезвые головы были сейчас единственной надеждой Акомы.
Подавленный всем случившимся, Хокану велел почетному эскорту отправляться в особняк. Не будь Мара Марой, окажись она более покорной женой (каковыми становились почти все знатные дамы Империи, воспитанные в духе цуранских традиций), у нее ни за что не хватило бы сил выдержать от начала до конца весь ритуал официальных похорон сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по плечам черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость, горе и тоска найдут выход в судорожном исступлении матери, оплакивающей сына, полагалось бы вцепиться в волосы, выдирая их целыми прядями. Но ничего подобного не происходило. Чувства едва теплились в Маре, словно искры, гаснущие от недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела одна мысль: дети не должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание… разве это не шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила несколько прядей.
Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная красота! И лишь она одна среди живых может оценить ее. Айяки не суждено совершить погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась Маре во всей своей непоправимости — тогда из глаз хлынули горючие слезы, и Мара ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.
Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.
Но если прежде после взрыва чувств наступала ясность, теперь Мара обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос. Она закрывала глаза, и в мозгу начинала бушевать круговерть образов. Сначала бегущий Айяки, потом Кевин, раб-варвар, научивший ее любви, — Кевин, который раз за разом рисковал жизнью ради чуждого для него понятия чести Акомы. Она видела Бантокапи, пронзенного мечом; его огромные сжатые кулаки судорожно подергивались, пока жизнь покидала тело. Вновь она призналась себе, что смерть первого мужа будет вечным пятном на ее совести. Мелькали лица: то отца, то брата, то Накойи — самоотверженной няни и наставницы.
Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее близких никто не умер естественной смертью — все пали жертвами извращенной политики и жестоких козней Большой Игры.
Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет последним ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.
Это откровение молнией обожгло душу: Айяки — не последняя жертва. Взвыв в истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.
Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри, и дыхание пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и, задыхаясь от кашля и отплевываясь, Мара отползла назад, на сухую землю. Судорожно втянув воздух, она бессознательно потянулась за платьем, белизну которого осквернили грязь и вылитое в пруд масло.
Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу, будто дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело. Волосы так и остались висеть космами за воротником. Затем тело, чувствующее себя ходячей тюрьмой, собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз — и враждебных, и дружелюбных.
Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в плотоядном любопытстве другого Мара находила подтверждение открывшейся ей истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие матери вслед за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара потупила взгляд — она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в ее глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и пыль. Мара замешкалась, размышляя, пойти искать потерянную сандалию или зашвырнуть в кусты и вторую.
Впрочем, какая разница, нашептывал ей внутренний голос. Мара разглядывала босую ногу с безжизненной отрешенностью. Миновав ряды живой изгороди, она не подняла глаз, хотя муж поспешил навстречу, чтобы занять свое место рядом с ней. Напрасно он утешал ее. Мара не желала нарушать душевное уединение, где она укрылась от мира, и затруднять себя, вникая в смысл его слов.
Хокану ласково встряхнул ее, заставляя поднять глаза.
Перед Марой стоял вельможа в красных доспехах, худощавый, щеголеватый, с отличной выправкой и надменно вздернутым подбородком. Мара вперила в него полубезумный взор. Незнакомец прищурился и что-то произнес. Рука с находившимся в ней предметом совершила движение, и на Мару повеяло язвительной насмешкой, которая пропитывала весь его облик.
Взгляд Мары обрел прежнюю остроту. Глаза выхватили эмблему на шлеме молодого человека, и ее пронзила дрожь.
— Анасати! — вскричала она.
Возглас прозвучал отрывисто и резко, как щелчок от удара кнута.
Властитель Джиро сухо улыбнулся:
— Вижу, властительница соблаговолила узнать меня.
Мара напряглась, медленно наливаясь гневом. Она молчала. Пальцы Хокану незаметно сжали ее запястье — предостережение, оставленное Марой без внимания. В ушах у нее стоял гул, словно шипела, готовясь к нападению, тысяча разъяренных саркатов или бурные воды вздувшейся после грозы реки с грохотом ворочали шершавые камни.
Джиро поднял вверх предмет, который держал в руке: небольшую игрушку-головоломку, искусно вырезанную в виде переплетенных колец.
— Тень моего племянника заслуживает памятного дара от Анасати, — сказал он, склоняя голову в официальном поклоне.
— Памятного дара! — повторила Мара свистящим страдальческим шепотом. Вся душа ее взбунтовалась: на огненное ложе отправил ее первенца «подарок» от Анасати.
Она не помнила, как качнулась вперед, как вывернула запястье, рывком высвободившись из железной хватки Хокану. Вопль ярости поразил слух собравшихся, как звон обнаженного меча из металла; руки взлетели, как когтистые лапы.
Джиро отшатнулся, от испуга и удивления выронив игрушку. А Мара уже вцепилась в него, добираясь до горла между застежками доспехов.
Ближайшие к ним властители не удержались от восклицаний, когда маленькая женщина, грязная и мокрая, в приступе лютой ярости, с голыми руками бросилась на бывшего деверя.
Реакция Хокану была по-солдатски быстрой: он попытался оттащить Мару от Джиро, прежде чем прольется кровь.
Но непоправимое уже случилось.
Джиро обвел сверкающим взором ошарашенных наблюдателей.
— Призываю всех в свидетели! — вскричал он с негодованием, в котором звучало плохо скрытое ликование.
Теперь у него есть столь долгожданная законная возможность приступить к осуществлению самой заветной мечты: повергнуть Мару к своим ногам, унизить и растоптать.
— Акома нанесла Анасати оскорбление. Пусть все присутствующие знают, что союза между нашими семьями больше не существует. Я заявляю о своем праве смыть позор с имени Анасати, и он должен быть смыт кровью!
Глава 3. ВОЙНА
От Хокану требовались решительные действия.
Воины почетной стражи плотным кольцом сомкнулись вокруг Мары, дабы никто не увидел, как их госпожа, не помня себя от ярости, молотит мужа кулаками по груди. Хокану срочно подозвал Сарика и Инкомо.
Советникам хватило одного взгляда на обезумевшую от горя госпожу, чтобы убедиться: душевные терзания сломили ее. Мара не различала лиц и была явно не способна принести публичные извинения властителю Джиро. Именно из-за него и нашло на Мару это умопомрачение. Даже если бы рассудок вернулся к ней до отъезда гостей, время для попыток примирения было упущено, и не имело смысла добиваться встречи сторон, считающих себя оскорбленными. Могло получиться еще хуже. Оба советника — старый и молодой — понимали, что размер бедствий, порожденных непозволительной вспышкой Мары, с каждой минутой нарастает и теперь уже слишком поздно что-либо исправлять.
Хокану корил себя за то, что без должного внимания отнесся к предостережению Изашани, но время не позволяло предаваться раскаянию: требовались быстрые решения.
— Сарик, — распорядился он, — подготовь и огласи обращение. Никакой лжи; но дай понять, что властительница занемогла. С минуты на минуту можно ожидать, что Джиро потребует ответа за нанесенное ему оскорбление, и нам необходимо заранее выработать тактику, которая позволит как-то смягчить его обвинения и поскорее выпроводить официальных гостей.
Первый советник поклонился и двинулся прочь, по пути подбирая в уме слова формального обращения.
Не дожидаясь, пока его попросят, вперед вышел Люджан.
Не удостаивая вниманием взбудораженных властителей, теснившихся вокруг его воинов, чтобы поглазеть на сраженную горем Мару, он не отвернулся от нее в минуту позора. Сняв наручи, меч и поясной кинжал, военачальник пришел на помощь Хокану, которому стоило немалого труда удерживать мечущуюся, вырывающуюся жену. Бережно, чтобы не наставить госпоже синяков, Люджан принял заботу о ней на себя. Хокану, облегченно вздохнув, обратился к Инкомо:
— Поспеши в особняк, собери служанок Мары и отыщи лекаря, способного приготовить сонное снадобье. Потом присмотрись к гостям. Может понадобиться помощь всех союзников, которые у нас остались: мы на волосок от вооруженного столкновения.
— Властитель Хоппара и отряд Ксакатекасов к вашим услугам, — раздался чуть хрипловатый женский голос.
Плотные ряды почетной стражи расступились, пропуская властительницу Изашани, одетую в изысканный наряд пурпурных и желтых тонов. Только колдовским воздействием ее красоты и уверенной осанки, граничащим с чудом, можно было объяснить, как вышло, что воины освободили ей проход.
— А я могу побыть с Марой, — предложила она. Безошибочно угадав искреннее сочувствие гостьи, Хокану кивнул.
— Да простят нам боги мое недомыслие, — пробормотал он, как бы извиняясь.
— Твоей семье принадлежит наша вечная благодарность.
С этими словами он препоручил свою госпожу женской мудрости вдовы Ксакатекас.
— Она не лишилась рассудка, — поспешила утешить его властительница Изашани; ее прекрасная рука умиротворяющим прикосновением легла поверх руки Мары. — Сон и покой восстановят ее силы, а время залечит душевную рану. Наберись терпения. — Не хуже Хокану понимая, что сейчас ему придется ринуться в омут политических интриг, она сообщила:
— Я поручила двум моим советникам как-нибудь заговорить зубы господам из Омекана и Инродаки. Хоппара стал во главе моего почетного эскорта; он сумеет расставить воинов таким образом, чтобы причинить как можно больше неудобств другим любителям поживиться на чужой беде.
Значит, двоих врагов можно пока выкинуть из головы. Хокану только кивнул в ответ. У Мары были верные друзья, готовые поддержать ее в возможном столкновении с политическими противниками Акомы. Мару любили многие. Сердце Хокану щемило оттого, что нельзя остаться рядом с женой, когда она так истерзана горем. Он заставил себя отвести взгляд от небольшого кортежа, назначенного для сопровождения его исстрадавшейся супруги под оберегающую сень дома. Считаться с велениями сердца в такие минуты мог бы только глупец. Нужно собрать волю в кулак, как перед смертельной битвой: здесь слишком много врагов, явившихся на церемонию прощания с Айяки именно затем, чтобы извлечь выгоду при первой же подвернувшейся возможности. Теперь уже ничем не загладить оскорбления, нанесенного Марой Джиро. Грядет кровопролитие — его не миновать; но какой же недоумок решится напасть, находясь в самом сердце Акомы, когда здесь собралась чуть ли не вся ее рать, чтобы воздать почести Айяки? Лишь очутившись за пределами Акомы, враги Мары начнут свое черное дело.
Сейчас Хокану ломал голову над тем, как выиграть время. Стоит ему ошибиться — и Акоме конец. Мало того, угар бессмысленной войны не обойдет стороной и дом Шиндзаваи: и армия, и казна понесут невосполнимые потери. Одним махом может быть сметено все, чего они достигли за последние три года, отстаивая самодержавную власть императора.
Необходимо созвать совет и подумать, что можно сделать для уменьшения размеров бедствия. Во что бы то ни стало надо привлечь на свою сторону, улестить или припугнуть тех правителей, которые не состояли в союзе ни с Марой, ни с Джиро; а те, кто открыто проявлял недовольство политикой властительницы, пусть дважды подумают, прежде чем бросить вызов Слуге Империи.
— Люджан, — позвал Хокану военачальника, зычным голосом перекрывая нарастающий шум, — вооружи гарнизон, во главе отрядов поставь самых хладнокровных офицеров. Пусть твои патрули поддерживают мир любой ценой и никому не позволяют втянуть себя в схватку.
Высокий зеленый плюмаж офицерского шлема качнулся, подавая Хокану знак, что его поняли. Улучив минутку, Хокану возблагодарил богов за то, что при выборе приближенных Мара руководствовалась прежде всего их умом и сообразительностью. Трезвые головы были сейчас единственной надеждой Акомы.
Подавленный всем случившимся, Хокану велел почетному эскорту отправляться в особняк. Не будь Мара Марой, окажись она более покорной женой (каковыми становились почти все знатные дамы Империи, воспитанные в духе цуранских традиций), у нее ни за что не хватило бы сил выдержать от начала до конца весь ритуал официальных похорон сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133