— спрашивал хозяин. — Я знал, ты поймешь — у нее вырваны зубы.
Ясно было обоим — ложь. Если знаешь заранее, неинтересна игра.
— Но ты все-таки взял ее в руки.
— Конечно. Судьба хранит нас и играет нами. На сцене ли, здесь — все едино.
Айхо смеялся — так, чтобы и тень подлинного чувства не проявилась на лице — ни в изгибе ресниц, ни в токе крови под кожей.
«Ты умалишенный! — кричал на него владелец театра. — Зачел Разве он может тебя заставить? Ты не его человек!»
«У него сила».
«Закон на твоей стороне!»
«Если я начну просить помощи у закона, меня убьют. Так хоть не наверняка. Ни он, ни подобные ему не хотят моей смерти или увечий — они всего лишь играют».
«Ты лучше откажешься от жизни, чем от тех, кто тебе льстит!»
С Айхо невозможно было поссориться. Не более, чем с игривым котенком. Он царапнет тебя крошечным коготком, ты оттреплешь его за шкирку — но через час он снова будет подле тебя, мурлычущий и забывший про все.
* * *
Это была старинная пьеса — о трех влюбленных, которые так и не смогли развязать узел своей судьбы и погибли все. В театре онна не носили масок и грим не скрывал лиц — лишь подчеркивал мимику персонажа. Фигурка в свете единственного фонаря казалась черной — Айхо пел, отложив смычок. Неподвижный, с чуть откинутой назад головой — в песне была искренность, рвущая душу. Он словно сердце бросал в толпу — берите, делайте, что хотите! Открытость недопустимая — так ведут себя обреченные.
Поднялся. Глаза — огромные, влажные, темно-карие, подведенные черным и фиолетовым — и веер длинных пушистых ресниц. Взгляд — умоляющий, тянущий за собой. Медного цвета кожа. А сам — текучий, протяжный — не тело, а песня.
— Нельзя же так. Нельзя, — прошептал Йири.
— Что вы говорите, господин? — склонился к нему Аоно.
— Ничего.
Айхо — нет, тот, кого он играл, — склонился к цветку, в который обратилась умершая девушка. Не видел, что тени движутся за спиной. Крикнуть хотелось — беги, не оглядываясь! На месте останешься — смерть, и оглянешься — смерть! Но тот лишь гладил нежные лепестки, едва прикасаясь, и ясно было — знает и ждет. Прядка выбилась из-под цепочки, что держала волосы. Живая, испуганная. А потом стало темно. Только тоо звучал — все тише.
Аоно шумно выдохнул. Этот деятельный человек любил театр чуть ли не с юношеской увлеченностью. Перевел взгляд на Высокого — неужто вновь скажет слова, что произнес много месяцев назад? А тот глядел только на сцену, где зажегся свет и опять появился Айхо. Взгляд наместника — летящая в небо стрела, безучастно-спокойная. Но во взгляде — вопрос, из тех, на которые невозможно ответить — только развести руками:
«Что же ты делаешь, мальчик? Что ты с собой делаешь? Почему и зачем?»
* * *
Наместник привычным жестом отложил в сторону бумаги, показывая, что на сегодня с него довольно. Он мог работать целые ночи и дни и первый год так и поступал. Однако сейчас, когда дела в городе и округах шли хорошо, порой устраивал себе отдых — и не стоило пытаться его прервать.
Йири провел рукой по шелковому хаэну с вышитыми корабликами и прибрежной осокой, разгладил шелк, рассматривая узор. Работа лучших мастериц города, вышивка была безупречной.
— Как вы считаете, ветер скоро изменится?
— Не знаю, Высокий. Полагаю, пока до нас не дошли дожди, ветер будет дуть с востока.
— Жаль. По Иэну трудно спуститься при таком ветре, а подняться еще труднее.
— Вам приходилось видеть море. А шторм? — с любопытством спросил первый помощник.
— Да. Пару раз. Наверное, даже рыбы в такую погоду просят Творца о милости, — с улыбкой предположил он. — А мне хотелось сбежать с побережья подальше в степь. Жаль, что Ши-Тау этого не знал — повеселился бы от души.
Внезапно проговорил, не меняя тона:
— Я хочу знать об Айхо Инорэ…
— Любимец всего города, — пожал плечами Аоно. — Что тут еще скажешь?
— Откуда он родом?
— Сын актера. Отец умер несколько лет назад. Был довольно известен…
— Понятно.
— Он — золотая монета редкой чеканки. Доступная всем, у кого хватит власти, богатства или наглости захотеть ее.
— Да, я понимаю… Но мне бы хотелось знать больше.
С поклоном:
— Вы узнаете все.
Раз Высокий изъявил желание узнать все о мальчишке, Аоно решил заняться этим самолично. Больно уж любил он театр и не хотел перекладывать на других такое приятное поручение. Одевшись не пышно, чтобы не смутить хозяина театра, явился к нему с расспросами. Не отказался даже от угощения, с удовольствием прихлебывал горьковатый травяной настой, задавая бессмысленные вопросы о погоде, словно вел беседу с равным. И лишь потом, отставив чашечку, заговорил о том, ради чего пришел.
Рэита, никогда не бывший актером и унаследовавший театр от отца, охотно отвечал на вопросы.
— Ему нравится, когда его хвалят, когда им любуются — и при этом он не способен сказать «нет». Даже если прикажут прыгнуть в огонь, он это исполнит. Боюсь, он не различает, когда им восхищаются как талантом и когда ему причиняют боль, для Айхо все это — внимание.
— Понятно.
— Но у него доброе сердце. И это печально. Когда-нибудь он доиграется — он провоцирует самых распущенных делать все, что угодно. Этот мальчик долго не проживет… хотя его искренне любят многие.
Немного помолчал:
— Мне трудно его осуждать. Он — как надломленный стебель, вы понимаете, господин? Запах такого стебля острее -но он обречен.
Хозяин театра прошелся по комнате.
— У его брата был хороший голос, потрясающий талант подражания. Отец любил обоих, но сами братья не ладили. Айхо тянулся к старшему, а тот постоянно ставил преграды. А потом и вовсе бросил его… Он сказал — Айхо неподобающе вел себя в день похорон отца, это переполнило чашу. А мальчик был попросту не в себе. Если бы старший хотя бы прижал его покрепче и не отпускал — этого бы хватило. Но тот был поглощен своим горем… а после все высказал мальчику.
— Однако другие актеры заботились о нем все это время.
— Да, мы делали, что могли. Но чувство страшной вины проросло в нем. Он решил, что его жизнь ничего не стоит, а удел — развлекать… так думают многие актеры, но для Айхо нет ничего, помимо этого.
Рэита с шумом выдохнул воздух.
— Не подумайте ничего плохого. Я люблю этого мальчика, и он приносит мне огромный доход. Несмотря на это, я бы облегченно вздохнул, если бы его жизнь прервалась. Самое лучшее — если бы это произошло тогда же, когда отец его умер.
— Почему? — изумленно спросил Аоно.
— Ему было бы лучше.
— Но ведь он радуется жизни и радует город…
— У нас разные взгляды на радость.
— И он талантлив…
— Это серьезное возражение.
Вьюрок стремительно шагал по узкому коридору, на ходу стягивая расшитую зелеными драконами безрукавку. Он что-то сжимал в кулаке. Локтем нажав на ручку и отодвинув дверь, Вьюрок не вошел — ворвался в комнату, где Айхо приводил себя в порядок после спектакля.
Айхо не обернулся на звук. Легкими движениями он стирал грим. Грима было немного — в театрах онна никогда не рисовали маски вместо лиц, а уж Айхо сама судьба не велела прятать лицо.
— Айхо! — Вьюрок присел рядом, отбросив безрукавку в угол.
— Да? — откликнулся тот.
— Я нашел у тебя это, — актер показал флакон из полупрозрачного зеленого камня. — Это смесь травы киура и черного корня, так?
— С чего ты взял?
— Брось. Цвет и запах…
— Тогда не стану спорить, — он с улыбкой вскинул глаза. — Не бойся, Вьюрок, я не пью это перед тем, как выйти на сцену, — юноша вновь улыбнулся светло и радостно.
— Зачем тебе эта дрянь?
— От нее видишь приятные сны наяву.
— Тебе-то зачем?
— Перестань. Я дарю людям то, что киура и черный корень дарят мне.
— Не получишь обратно.
Айхо улыбнулся, протянул открытую ладонь:
— Да брось, Вьюрок. Я знаю, где взять еще.
— Будь ты бездарностью, я плюнул бы и сказал — делай, что хочешь. Но мы — актеры театра онна, лучшего в округе. Да на всем Севере!
— И что же?
— Мы — не бабочки-однодневки! У нас есть будущее!
— Я живу настоящим.
— Твое настоящее хуже Нижнего Дома!
— Если я его не приму, плохо придется театру. Есть сотни способов сломать человеку жизнь, не нарушая закон. А Рэита заслуживает благодарности, а не бед.
— Игра в благородство! Ты просто плывешь по течению, а не заботишься о других!
— Как ты — обо мне? — лукаво сказал Айхо.
Он закончил снимать грим, котенком пристроился на полу возле ног Вьюрка.
— Ну, отдай! — со смехом сказал, откидывая волосы с глаз. — Ты ведь не скажешь Рэите, верно? Он только напрасно рассердится.
— Не скажу. Но и не отдам.
— За другой такой флакон мало ли что могут у меня попросить, — продолжил Айхо с улыбкой. — Ты ведь не хочешь этого, верно? Не бойся, я редко пользуюсь этим зельем.
Его руки молниеносно обвились вокруг глеи Вьюрка — смуглые плети лозы. Зашептал на ухо старшему товарищу:
— Не сердись! Не выдавай меня! Ты же не выдашь?
—Уходи! — тот несильно оттолкнул Айхо, не скрывая досады. Мальчишка на миг прижался щекой к его руке и со смехом убежал прочь.
У тэн, помещения для актеров, его уже ожидали. С веселой улыбкой он нырнул было в гудящий рой пришедших к нему, но прозвенел оклик — словно сталью о сталь.
— Инорэ! — юноша оглянулся удивленно, чуть испуганно; тонкие брови взлетели. С чего бы таким тоном? Разве он провинился?
— Иди сюда.
Незнакомый человек в темно-синей одежде из хорошего сукна смотрел на юного актера. Дорогая и неброская одежда — посланник кого-то из вышестоящих. Хорошо. Не привыкать…
Айхо, извиняясь улыбкой, отделился от роя и сделал несколько шагов вперед.
— Пойдешь со мной.
— Но я… — Айхо хотел было сказать, что его ждут не самые ничтожные личности и невежливо было бы так просто их покинуть. Человек опередил все возражения. Неторопливо встряхнул рукавом — на ладонь легла вышитая на шелке эмблема: белый журавлик-хита на светло-синем.
— Ой… — по-детски испуганно прошептал Айхо. — Я иду.
Занавеска была отдернута на треть, но Айхо не мог разглядеть лица; впрочем, он и думать не смел всматриваться в полумрак внутри паланкина.
— Год назад я видел тебя на сцене. Недавно увидел снова. Голос… Глаза Айхо расширились. Голоса придворных часто бывали звучными, но этот, негромкий, ровный, напоминал пение тоо.
Наместник заговорил еще тише, но слова звучали отчетливо. Слушая их, Айхо то становился белым, как облако, то лицо казалось горячим от внезапно прилившей крови. Хозяин Окаэры кратко пересказал историю жизни Айхо, и об игре его выдал краткое и не слишком лестное суждение.
— Я делаю, что могу, Высокий, — едва сумел произнести юноша.
Тот, кажется, усмехнулся — если судить по чуть вздрогнувшему голосу.
— За истекшее время ты все же многому научился. Я видел тебя в «Алой ленте» — и сегодня. Это было… занятно. Посмотрим…
Айхо приплелся в тэн, к себе, с черного хода — не желал видеть толпу. Ноги подгибались, и он сел на пол, прислонясь к раскрытому сундуку, ощущая спиной острую металлическую грань.
Высокий приказал прийти. Нет, не к нему — в маленький домик на окраине города. Многие были бы счастливы, но Айхо испытывал только страх. Больно уж странные слухи ходили о молодом наместнике. Для чего ему Айхо? Обычных развлечений он чурается, но говорят о нем разное. Если Айхо исчезнет навсегда… кто посмеет сказать хоть слово?
— Вьюрок! — со стоном позвал он. Никто не откликнулся.
Айхо поднял с пола черный, изукрашенный узорами веер, беспомощно посмотрел на него. В недавней пьесе этот веер служил злой колдунье, которая его взмахами отнимала у людей волю. Юноша разглядывал веер, словно в первый раз — и вдруг начал смеяться. Так что, когда на несмолкаемый этот смех прибежал Вьюрок, а с ним еще пара актеров, они нашли Айхо на полу, он хохотал, не в силах остановиться, и сжимал веер в руке.
* * *
— Играй.
Нет, в его голосе не было той непререкаемой надменности, которая присуща знати. Он говорил спокойно и просто — однако только безумный рискнул бы противиться. Потому что Йири Алайя, казалось, было совсем безразлично, кто стоит перед ним — и останется ли жив этот человек.
Айхо тронул смычком струны. Он превосходно владел тоо, с равным мастерством касаясь струн и пальцами, и смычком. Голос у него был негромкий, но, словно радуга, заключал в себе все цвета, исходил то страстью, то черной тоской, то солнечным светом.
Играл он долго, а наместник смотрел поверх пламени лампы. И не шевелился. Айхо стало казаться, что он играет перед статуей — изваянием в рост человека.
— Довольно.
Айхо опустил руки.
— Что ты еще умеешь, цветок Окаэры?
— Я играю на ахи, сангане…
— Санган? Это инструмент с юго-востока? — Он помнил такой — ящик с натянутыми струнами, едва ли не сотней, играют на нем молоточками. — Кто тебя обучил?
— Один чужеземный актер. Давно…
— Хорошо. Многих ли ты знаешь, кто владеет тоо лучше тебя?
— Никого, — честно ответил юноша.
— Я слышал многих. Не здесь.
— Простите…
— Пустое. Таким, как ты, часто говорят лестное
— Да, господин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Ясно было обоим — ложь. Если знаешь заранее, неинтересна игра.
— Но ты все-таки взял ее в руки.
— Конечно. Судьба хранит нас и играет нами. На сцене ли, здесь — все едино.
Айхо смеялся — так, чтобы и тень подлинного чувства не проявилась на лице — ни в изгибе ресниц, ни в токе крови под кожей.
«Ты умалишенный! — кричал на него владелец театра. — Зачел Разве он может тебя заставить? Ты не его человек!»
«У него сила».
«Закон на твоей стороне!»
«Если я начну просить помощи у закона, меня убьют. Так хоть не наверняка. Ни он, ни подобные ему не хотят моей смерти или увечий — они всего лишь играют».
«Ты лучше откажешься от жизни, чем от тех, кто тебе льстит!»
С Айхо невозможно было поссориться. Не более, чем с игривым котенком. Он царапнет тебя крошечным коготком, ты оттреплешь его за шкирку — но через час он снова будет подле тебя, мурлычущий и забывший про все.
* * *
Это была старинная пьеса — о трех влюбленных, которые так и не смогли развязать узел своей судьбы и погибли все. В театре онна не носили масок и грим не скрывал лиц — лишь подчеркивал мимику персонажа. Фигурка в свете единственного фонаря казалась черной — Айхо пел, отложив смычок. Неподвижный, с чуть откинутой назад головой — в песне была искренность, рвущая душу. Он словно сердце бросал в толпу — берите, делайте, что хотите! Открытость недопустимая — так ведут себя обреченные.
Поднялся. Глаза — огромные, влажные, темно-карие, подведенные черным и фиолетовым — и веер длинных пушистых ресниц. Взгляд — умоляющий, тянущий за собой. Медного цвета кожа. А сам — текучий, протяжный — не тело, а песня.
— Нельзя же так. Нельзя, — прошептал Йири.
— Что вы говорите, господин? — склонился к нему Аоно.
— Ничего.
Айхо — нет, тот, кого он играл, — склонился к цветку, в который обратилась умершая девушка. Не видел, что тени движутся за спиной. Крикнуть хотелось — беги, не оглядываясь! На месте останешься — смерть, и оглянешься — смерть! Но тот лишь гладил нежные лепестки, едва прикасаясь, и ясно было — знает и ждет. Прядка выбилась из-под цепочки, что держала волосы. Живая, испуганная. А потом стало темно. Только тоо звучал — все тише.
Аоно шумно выдохнул. Этот деятельный человек любил театр чуть ли не с юношеской увлеченностью. Перевел взгляд на Высокого — неужто вновь скажет слова, что произнес много месяцев назад? А тот глядел только на сцену, где зажегся свет и опять появился Айхо. Взгляд наместника — летящая в небо стрела, безучастно-спокойная. Но во взгляде — вопрос, из тех, на которые невозможно ответить — только развести руками:
«Что же ты делаешь, мальчик? Что ты с собой делаешь? Почему и зачем?»
* * *
Наместник привычным жестом отложил в сторону бумаги, показывая, что на сегодня с него довольно. Он мог работать целые ночи и дни и первый год так и поступал. Однако сейчас, когда дела в городе и округах шли хорошо, порой устраивал себе отдых — и не стоило пытаться его прервать.
Йири провел рукой по шелковому хаэну с вышитыми корабликами и прибрежной осокой, разгладил шелк, рассматривая узор. Работа лучших мастериц города, вышивка была безупречной.
— Как вы считаете, ветер скоро изменится?
— Не знаю, Высокий. Полагаю, пока до нас не дошли дожди, ветер будет дуть с востока.
— Жаль. По Иэну трудно спуститься при таком ветре, а подняться еще труднее.
— Вам приходилось видеть море. А шторм? — с любопытством спросил первый помощник.
— Да. Пару раз. Наверное, даже рыбы в такую погоду просят Творца о милости, — с улыбкой предположил он. — А мне хотелось сбежать с побережья подальше в степь. Жаль, что Ши-Тау этого не знал — повеселился бы от души.
Внезапно проговорил, не меняя тона:
— Я хочу знать об Айхо Инорэ…
— Любимец всего города, — пожал плечами Аоно. — Что тут еще скажешь?
— Откуда он родом?
— Сын актера. Отец умер несколько лет назад. Был довольно известен…
— Понятно.
— Он — золотая монета редкой чеканки. Доступная всем, у кого хватит власти, богатства или наглости захотеть ее.
— Да, я понимаю… Но мне бы хотелось знать больше.
С поклоном:
— Вы узнаете все.
Раз Высокий изъявил желание узнать все о мальчишке, Аоно решил заняться этим самолично. Больно уж любил он театр и не хотел перекладывать на других такое приятное поручение. Одевшись не пышно, чтобы не смутить хозяина театра, явился к нему с расспросами. Не отказался даже от угощения, с удовольствием прихлебывал горьковатый травяной настой, задавая бессмысленные вопросы о погоде, словно вел беседу с равным. И лишь потом, отставив чашечку, заговорил о том, ради чего пришел.
Рэита, никогда не бывший актером и унаследовавший театр от отца, охотно отвечал на вопросы.
— Ему нравится, когда его хвалят, когда им любуются — и при этом он не способен сказать «нет». Даже если прикажут прыгнуть в огонь, он это исполнит. Боюсь, он не различает, когда им восхищаются как талантом и когда ему причиняют боль, для Айхо все это — внимание.
— Понятно.
— Но у него доброе сердце. И это печально. Когда-нибудь он доиграется — он провоцирует самых распущенных делать все, что угодно. Этот мальчик долго не проживет… хотя его искренне любят многие.
Немного помолчал:
— Мне трудно его осуждать. Он — как надломленный стебель, вы понимаете, господин? Запах такого стебля острее -но он обречен.
Хозяин театра прошелся по комнате.
— У его брата был хороший голос, потрясающий талант подражания. Отец любил обоих, но сами братья не ладили. Айхо тянулся к старшему, а тот постоянно ставил преграды. А потом и вовсе бросил его… Он сказал — Айхо неподобающе вел себя в день похорон отца, это переполнило чашу. А мальчик был попросту не в себе. Если бы старший хотя бы прижал его покрепче и не отпускал — этого бы хватило. Но тот был поглощен своим горем… а после все высказал мальчику.
— Однако другие актеры заботились о нем все это время.
— Да, мы делали, что могли. Но чувство страшной вины проросло в нем. Он решил, что его жизнь ничего не стоит, а удел — развлекать… так думают многие актеры, но для Айхо нет ничего, помимо этого.
Рэита с шумом выдохнул воздух.
— Не подумайте ничего плохого. Я люблю этого мальчика, и он приносит мне огромный доход. Несмотря на это, я бы облегченно вздохнул, если бы его жизнь прервалась. Самое лучшее — если бы это произошло тогда же, когда отец его умер.
— Почему? — изумленно спросил Аоно.
— Ему было бы лучше.
— Но ведь он радуется жизни и радует город…
— У нас разные взгляды на радость.
— И он талантлив…
— Это серьезное возражение.
Вьюрок стремительно шагал по узкому коридору, на ходу стягивая расшитую зелеными драконами безрукавку. Он что-то сжимал в кулаке. Локтем нажав на ручку и отодвинув дверь, Вьюрок не вошел — ворвался в комнату, где Айхо приводил себя в порядок после спектакля.
Айхо не обернулся на звук. Легкими движениями он стирал грим. Грима было немного — в театрах онна никогда не рисовали маски вместо лиц, а уж Айхо сама судьба не велела прятать лицо.
— Айхо! — Вьюрок присел рядом, отбросив безрукавку в угол.
— Да? — откликнулся тот.
— Я нашел у тебя это, — актер показал флакон из полупрозрачного зеленого камня. — Это смесь травы киура и черного корня, так?
— С чего ты взял?
— Брось. Цвет и запах…
— Тогда не стану спорить, — он с улыбкой вскинул глаза. — Не бойся, Вьюрок, я не пью это перед тем, как выйти на сцену, — юноша вновь улыбнулся светло и радостно.
— Зачем тебе эта дрянь?
— От нее видишь приятные сны наяву.
— Тебе-то зачем?
— Перестань. Я дарю людям то, что киура и черный корень дарят мне.
— Не получишь обратно.
Айхо улыбнулся, протянул открытую ладонь:
— Да брось, Вьюрок. Я знаю, где взять еще.
— Будь ты бездарностью, я плюнул бы и сказал — делай, что хочешь. Но мы — актеры театра онна, лучшего в округе. Да на всем Севере!
— И что же?
— Мы — не бабочки-однодневки! У нас есть будущее!
— Я живу настоящим.
— Твое настоящее хуже Нижнего Дома!
— Если я его не приму, плохо придется театру. Есть сотни способов сломать человеку жизнь, не нарушая закон. А Рэита заслуживает благодарности, а не бед.
— Игра в благородство! Ты просто плывешь по течению, а не заботишься о других!
— Как ты — обо мне? — лукаво сказал Айхо.
Он закончил снимать грим, котенком пристроился на полу возле ног Вьюрка.
— Ну, отдай! — со смехом сказал, откидывая волосы с глаз. — Ты ведь не скажешь Рэите, верно? Он только напрасно рассердится.
— Не скажу. Но и не отдам.
— За другой такой флакон мало ли что могут у меня попросить, — продолжил Айхо с улыбкой. — Ты ведь не хочешь этого, верно? Не бойся, я редко пользуюсь этим зельем.
Его руки молниеносно обвились вокруг глеи Вьюрка — смуглые плети лозы. Зашептал на ухо старшему товарищу:
— Не сердись! Не выдавай меня! Ты же не выдашь?
—Уходи! — тот несильно оттолкнул Айхо, не скрывая досады. Мальчишка на миг прижался щекой к его руке и со смехом убежал прочь.
У тэн, помещения для актеров, его уже ожидали. С веселой улыбкой он нырнул было в гудящий рой пришедших к нему, но прозвенел оклик — словно сталью о сталь.
— Инорэ! — юноша оглянулся удивленно, чуть испуганно; тонкие брови взлетели. С чего бы таким тоном? Разве он провинился?
— Иди сюда.
Незнакомый человек в темно-синей одежде из хорошего сукна смотрел на юного актера. Дорогая и неброская одежда — посланник кого-то из вышестоящих. Хорошо. Не привыкать…
Айхо, извиняясь улыбкой, отделился от роя и сделал несколько шагов вперед.
— Пойдешь со мной.
— Но я… — Айхо хотел было сказать, что его ждут не самые ничтожные личности и невежливо было бы так просто их покинуть. Человек опередил все возражения. Неторопливо встряхнул рукавом — на ладонь легла вышитая на шелке эмблема: белый журавлик-хита на светло-синем.
— Ой… — по-детски испуганно прошептал Айхо. — Я иду.
Занавеска была отдернута на треть, но Айхо не мог разглядеть лица; впрочем, он и думать не смел всматриваться в полумрак внутри паланкина.
— Год назад я видел тебя на сцене. Недавно увидел снова. Голос… Глаза Айхо расширились. Голоса придворных часто бывали звучными, но этот, негромкий, ровный, напоминал пение тоо.
Наместник заговорил еще тише, но слова звучали отчетливо. Слушая их, Айхо то становился белым, как облако, то лицо казалось горячим от внезапно прилившей крови. Хозяин Окаэры кратко пересказал историю жизни Айхо, и об игре его выдал краткое и не слишком лестное суждение.
— Я делаю, что могу, Высокий, — едва сумел произнести юноша.
Тот, кажется, усмехнулся — если судить по чуть вздрогнувшему голосу.
— За истекшее время ты все же многому научился. Я видел тебя в «Алой ленте» — и сегодня. Это было… занятно. Посмотрим…
Айхо приплелся в тэн, к себе, с черного хода — не желал видеть толпу. Ноги подгибались, и он сел на пол, прислонясь к раскрытому сундуку, ощущая спиной острую металлическую грань.
Высокий приказал прийти. Нет, не к нему — в маленький домик на окраине города. Многие были бы счастливы, но Айхо испытывал только страх. Больно уж странные слухи ходили о молодом наместнике. Для чего ему Айхо? Обычных развлечений он чурается, но говорят о нем разное. Если Айхо исчезнет навсегда… кто посмеет сказать хоть слово?
— Вьюрок! — со стоном позвал он. Никто не откликнулся.
Айхо поднял с пола черный, изукрашенный узорами веер, беспомощно посмотрел на него. В недавней пьесе этот веер служил злой колдунье, которая его взмахами отнимала у людей волю. Юноша разглядывал веер, словно в первый раз — и вдруг начал смеяться. Так что, когда на несмолкаемый этот смех прибежал Вьюрок, а с ним еще пара актеров, они нашли Айхо на полу, он хохотал, не в силах остановиться, и сжимал веер в руке.
* * *
— Играй.
Нет, в его голосе не было той непререкаемой надменности, которая присуща знати. Он говорил спокойно и просто — однако только безумный рискнул бы противиться. Потому что Йири Алайя, казалось, было совсем безразлично, кто стоит перед ним — и останется ли жив этот человек.
Айхо тронул смычком струны. Он превосходно владел тоо, с равным мастерством касаясь струн и пальцами, и смычком. Голос у него был негромкий, но, словно радуга, заключал в себе все цвета, исходил то страстью, то черной тоской, то солнечным светом.
Играл он долго, а наместник смотрел поверх пламени лампы. И не шевелился. Айхо стало казаться, что он играет перед статуей — изваянием в рост человека.
— Довольно.
Айхо опустил руки.
— Что ты еще умеешь, цветок Окаэры?
— Я играю на ахи, сангане…
— Санган? Это инструмент с юго-востока? — Он помнил такой — ящик с натянутыми струнами, едва ли не сотней, играют на нем молоточками. — Кто тебя обучил?
— Один чужеземный актер. Давно…
— Хорошо. Многих ли ты знаешь, кто владеет тоо лучше тебя?
— Никого, — честно ответил юноша.
— Я слышал многих. Не здесь.
— Простите…
— Пустое. Таким, как ты, часто говорят лестное
— Да, господин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85