Выдал философское изречение и прочно замолчал, с жадностью отпивая из горлышка бутылки крепкий армянский коньячок, заедая его толстым пластом балыка, положенного на краюху ароматного хлеба. Не чета серятине, которую выдают по кусочку в больничной столовке. В дополнение к тарелке супа с плавающим кусочком моркови и перловой каши, уже застревающей в горле…
Выписка недавно безнадежного паралитика происходила в максимально торжественной обстановке. Врачи и медсестры поочередно влетали в палату, поздравляли, желали безоблачных дней и счастливых ночей, наперебой советовали какие лекарства принимать, какой режим соблюдать. Неврапатолог в последний раз ощупывал свободные от корсета позвонки, терапевт выслушивала сердце. Процедурная сестра на прощание всадила укольчик, дежурная положила на прикроватную тумбочку пару пластинок дефицитного лекарства.
Еще бы им не радоваться! Лежащий пластом старшина не только поднялся с кровати, но и покинет госпиталь на своих ногах! Подобных достижений в госпитале — по пальцам можно пересчитать.
Притворяясь смущенным, Сидякин благодарил, делел вид — вытирает слезы умиления. На самом деле про себя посмеивался. Старайтесь, старайтесь, дерьмовые лекари, никакого режима соблюдать совладелец доходной фирмы не собирается, никаких пилюль глотать не станет! Единственное неудобство и напоминание о тоскливых госпитальных денечках — корсет. Но и он не страшен — привык, ходить и лежать не мешает, только вот играть с бабами будет неловко, но ничего — приспособится.
Сейчас проблема, как добраться до Семенчукского «имения». Горелово или Горелково — запамятовал. С какого вокзала, на каком автобусе иди пригороднем поезде?
Сомнения развеял зашедший в палату главврач госпиталя.
— Позавчера звонила ваша супруга, просила сообщить, когда вы выписываетесь.
— И что вы ей ответили?
— А что я мог ответить? — хитро прищурился полковник медслужбы поощрительно поглаживая полулысую голову. — Сказал, что окончательное решение еще не принято, курс лечения не закончен… Правильно ответил или опростоволосился?
— Правильно. Спасибо, — с облегчением подтвердил Прохор и с надеждой спросил. — Больше никто не интересовался?
— Как же, как же, — заторопился главврач. — Ваш армейский дружок. Ему, как понимаете, я сказал правду. Узнал сержант Семенчук о предстоящей выписке, пообещал встретить возле подъезда госпиталя.
Еще одна проблема — по боку, весело подумал Сидякин, пожимая руку догадливому полковнику. Есть оказывается на свете умные и понимающие люди, не все — мерзавцы и завистники.
Собраться — как голому подпоясаться. Оставшиеся лакомства раздарил сопалатникам, туалетные принадлежности, смену белья — в котомку.
— Готовы? — весело спросила вертлявая девица в коротком халатике. — Помощь не требуется?
— Какие у меня сборы, — постарался так же весело пошутить Прохор.
— Корсет да пара нижнего белья. Остальное — на мне.
— Тогда поднимайтесь, пора. Медицинская книжка и выписной эпикриз готовы.
Надеть штаны и гимнастерку — минутное дело, а вот с обувкой — никак: согнуться не позволяет корсет. Все же пришлось воспользоваться услугами сестрички — помогла натянуть тесные сапоги. В сопровождении лечащего врача и неврапатолога недавний паралитик спустился в обширный холл, вышел из подъезда. Возле него — новенькое такси с усатым водителем. Около машины, опершись на капот, стоит, выставив протез, Семенчук. Одет в черный костюм, на белоснежной рубашке выделяется красивый, с пальмой на острове, галстук. Не дать, ни взять дипломат или цековский деятель.
— С освобождением, старшина, — щерясь улыбкой, продекламировал он. — Советую плюнуть через левое плечо. Чтобы сызнова не попасть на распроклятую больничную койку. Так мне советовала деревенская ведьма-гадальщица, а я ей верю — все знает, хитрая бабка!
Плеваться в присутствии врачей Сидякин постеснялся, сделал это про себя. Поспешно забрался на заднее сидение. С непривычки далось это с трудом — мешал жестий корсет.
— Спасибо, медики, за друга, — изящно поклонился Семенчук и занял место рядом с водителем. — Поехали, водило!
Откровенно разговаривать в машине опасно — усатик, похоже, насторожил уши. Поэтому компаньоны всю дорогу промолчали. Сидякину молчание не в тягость — привык в госпитальной палате, а вот Семенчук извертелся на сидении. То с подозрением окинет взглядом водителя, то сделает вид — любуется домами и прохожими, то предупреждающе поглядит на Прохора.
Два с половиной часа тянулись мучительно медленно, но всему в нашем мире приходит конец — машина в последний раз фыркнула и остановилась возле приземистого домишки с мансардой. Деревенская улица немедленно заполнилась любопытными, в основном, престарелыми бабками и пацанами, ковыряющими в сопливых носах. Не так уж часто в деревне появляются столичные машины.
— Прошу, старшина! — Семенчук ловко вывинтился из салона, предупредительно открыл заднюю дверь. Изогнулся в издевательском поклоне.
— Особняк ожидает вас!
На пороге появилась девка, наряженная по случаю прибытия хозяев в застиранный сарафан и легкую цветастую косынку.
— Прошу любить и жаловать, — с прежней торжественностью провозгасил Федька, — Наша кормилица и поилица. Полное имя — Анастасия, покороче — Настька. Только не вздумай лапать да лазить под подол — у нее жених имеется, вполне может твой корсет поломать!
Настя не застыдилась, не покраснела — прикрывая румяное лицо краем косынки, кокетливо засмеялась и убежала в дом.
Посмотришь со стороны — замшелая изба, зайдешь внутрь — самые настоящие хоромы. На первом этаже — обширная горница с непременным сундуком, парой табуреток и большим обеденным столом, по правую руку — такая же большая кухня с расставленными и развешанными сковородами, кастрюлями, поварешками, ухватами. Центр кухни — огромная печь с лежанкой. По левую руку от входа в горницу — так называемая боковушка.
— Настькина спаленка, — по-котовски прихмурившись, пояснил Федька.
— Моя — дальше, за ней. Тебя разместим по царски — на мансарде. Там — две комнаты с балкончиком. Дубовая широченная кровать, старенький книжный шкафчик — конечное дело, без книг, стол для занятий. Даже приемник трофейный имеется, Телефункеном прозывается. Спрашивается, какого рожна еще требуется, на кой ляд нам жариться-париться в московких многоэтажках?
Брешешь, браток, подумал Сидякин, не чистый воздух и не другие деревенские блага тебя прельщают, здесь безопасно общаться с «надзирателями», укрываться от лягавых. Но вслух — ни слова.
— Настька! — заорал на весь дом Семенячук. — Где ты, бездельница?
Пора подкормить болящего, укрепить израсходованные в госпитале силенки.
— Милости прошу к столу, — так же громко откликнулась домработница. — У меня все готово!
Все — это наваристые щи, жаренная картоха с мясом, на закуску — разные соленья. Большими ломтями нарезанный пахучий хлеб сложен в деревяное блюдо. В центре стола — четверть непременнго в любом застолье деревенского самогона. Ешь — не хочу, пей — до дна. Девица не села за стол с мужиками — скрестив под немалой грудью пухлые руки, прислонилась к теплой печи, подстерегала малейшее движение обедающих хозяев.
— Присаживайся с нами, — вежливо пригласил Сидякин. — Раздели компанию.
— Я уже поснедала. Накушаетесь, подам пирожком с капустой и чаек.
После сытного обеда разбалованного госпитальным лежанием Сидякина потянуло на сон. Так потянуло, что хоть подпорки под веки подставляй. Чай он пить не стал, пробу румяных пирожков отложил на ужин, потянулся и потопал по деревянной лестнице в мансарду.
— Решил жирок завязать, соня? — прокричал вслед ему Семенчук. — Давай, поспи, а проснешься — побродим по бережкку речки, оглядим окрестности…
Так и повелось: завтрак — прогулка, обед — сон, вечер — опять же прогулка, только подлинней. О деле — ни слова, будто фирмы нищих обоим друзьям приснилась.
Только на третий день появилось нечто новое. Семенчук, отодвинув опорожненную тарелку с творогом, обильно политым сметаной, хитро подмигнул старшине.
— Не забыл, друже, что нам сегодня нужно посетить поликлинику?
Говорил громко, похоже странная новость предназначена не Сидякину — Настьке и, возможно, подслушивающим под открытым окном, пацанам.
— Зачем? — не поняв, удивился Прохор. — Я еще от госпитальных месяцев не отошел — по ночам снятся. Задница, исколотая сестрами, не просохла.
— И все же придется поехать, — усиленно заморгал обоими глазами
Федька. — Тебе что говорено медиками? Каждую неделю показываться тому же неврапатологу. Гипс снять, заменить чем-нибудь другим. Я уже транспорт заказал — вон, стоит у калитки.
Наконец, старшина понял, что речь идет не только о визите в поликлинику. Понимающе подмигнул и выглянул в окно. Заодно шуганул двух сидящих на завалинке ребятишек. Действительно, за старым забором стоит телега, набитая сеном, лошадь меланхолично щиплет траву, пацан-возница нетерпеливо поглядывает на крыльцо.
— Поехали, коли так. Погоди только — переоденусь?
— А это еще зачем? На бал собираешься или — к любовнице? Здесь гимнастерка и галифе — лучший наряд. А ежели прицепишь орденские планки — все бабы сбегутся.
Орденские планки старшина вывешивать не стал, ограничился чисткой порыжевших сапог да подшивкой к воротнику гимнастерки свежего подворотничка.
Когда компаньоны развалились на пахучем сене, Семенчук хлопнул по спине возницу и махнул рукой. Тот подстегнул лошадь.
— Недогадлив ты, старшина, прямо беда. Мигал, мигал, мигалки устали, а он — ни в какую. Что же прикажешь мне встречаться с парнями в деревне? Извини-подвинься, на такое не способен, мигом известят того же участкового: москвич о чем-то толковал с незнакомыми мужиками. Вот и придется нам с тобой каждую неделю глотать пылюку. В районе же меня никто не знает, я там снял комнатенку у одной бабки. Специально для встреч с «надсмотрщиками»…
Сидякин выразительно ткнул пальцем на безмятежного возницу, показал компаньону увесистый кулак. Тот расхохотался.
— Так Петруня же глухой! Зря что ли я его выбрал? С детства — ни уха, ни рыла. Кстати, районная бабуся тоже ни хрена не слышит. Так что не трусь, старшина, говори во весь голос.
Сидякин успокоился. Для проверки громко позвал пацана, тот не отреагировал — покачивается в передке да помахивает над лошадиной спиной обгрызанным кнутом. Действительно, глухой.
— Все семеро к бабке жалуют?
— Зачем все — старший. Кличка — Заяц. Суровый парняга, чуть что не по нему — кулаками доказывает… Давай, дружище, малость подремлем, что-то меня развезло.
Откинул голову на сено, отвернулся и сразу захрапел. Сидякин долго еще размышлял о странной своей судьбине, вспоминал первый опыт с продажей разворотливому сельчанину красноармейских штанов и гимнастерок. Тогда — сошло, сойдет ли на этот раз более крупная афера с нищими? В конце концов, уснул.
Глухой возница растолкал их с Федькой часа через полтора, Телега стоит перед развалюхой, вокруг — ни единной живой души. Парнишка что-то мычал, показывал на ползущие от горизонта черно-серые тучи. Назревал ливень.
Федька спрыгнул с телеги, ободряюще похлопал по спине немтыря, потом показал ему кулак. Все ясно без слов: уедешь без нас — схлопочешь! Взял под руку компаньона и направился к ветхому крылечку.
Глухой бабки в избе не оказалось — шастает, наверно, по полю, собирает колдовские травы. Вместо хозяйки в парадной горнице на лавке развалился тощий парень в ситцевой косоворотке. Сидит, попивает из глиняного кувшинчика молочко, скалит зубы.
Прохор представлял себе главного «надсмотрщика» накачанными, крутым мужиком, а перед ним — тщедушный, узкоплечий подросток с впалой грудью и тонкими детскими ручонками.
Увидев босса, Заяц поспешно отодвинул кувшинчик, подобрал ноги. Будто школьник при виде строгого учителя.
— Принес? — спросил Федька, усевшись возле печи. — Какой навар?
— Извиняюсь, но по сравнению с прошлой неделей поменьше, — проговорил «главный надсмотрщик» неожиданно густым басом. — Бабка с Тверской отдала Богу душу, безрукого мужика, который пасся около церкви на Смоленке, зарезали конкуренты. Безгрудая баба, работающая на Арбате, сбежала вместе с младенцем, которого купила на три дня.
— Умершим мы простим все прегрешения, пусть уйдут в рай чистыми и непорочными, — с издевкой глядя на компаньона, Федька обмахнул себя крестом. — Сбежавшую разыскать и примерно наказать.
— На перо?
— Ну, зачем так грубо, мы не убивцы. Отрубить палец на руке, исписать бритвой морду — достаточное наказание. Но сделать это надо с умом — чтобы вся твоя братия знала, что увиливание от труда и покража детей — преступные поступки, которые — ни оправдать, ни простить.
Наблатыкался Федька на воспитательных речугах, с невольным уважением подумал Сидякин, чешет как полковой комиссар или прокурор в суде, ни разу не споткнется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66