— гулко прорычал раздосадованный любовник. — Отвори!
— Не отворю, Иван Михалыч, — твердо ответила женщина. — Обвечаемся тады хоть ложкой хлебай, а без венца больше не получится!
Обложив самовольницу крепким матом, хозяин поплелся в свою спаленку. Целую неделю с нетерпением ожидал капитуляции продавщицы. По ночам не спал, извертелся на мокрых от пота простынях. В конце концов, не выдержал, сдался.
После венчания и пьяной свадьбы Мария перебралась в спальню законного мужа.
Будущий военфельдшер стрелкового батальона, она же незаконная, походно-полевая жена командира, получила фамилию Терещенко…
Дружная ребячья компания об"единяла такие разные характеры и привычки, что впору поудивляться. Семка Видов — прирожденный вожак, сильная натура, не терпит возражений либо отказов. Прошка Сидякин — хитрый, изворотливый и на редкость завистливый. Между ними — миролюбивая, покладистая Клавка, которая смягчала суровость Видова и скрывала зависить Сидякина.
Прохор завидовал буквально всем, кто его окружал. Отцу, который, несмотря на непоказную доброту, был полновластным хозяинов в доме. Старшему брату, обычно сидящему за столом по правую руку от главы семьи. Младшей сестренке за лишние куски, подбрасываемые ей матерью. Даже дворовому псу Полкану, когда тому бросали кость с кусками мяса, и то завидовал.
А уж о друзьях и говорить нечего. Им сын скотника завидовал самой черной завистью. До колотья в боках, до высохшей слюны.
Если Видов выуживал из Ушицы на рыбешку больше, чем удавалось Сидякину, у Прошки темнело в глазах и сжимались кулаки. На прямое противостояние с учительским сыном он не решался, тот, не задумываясь, мог врезать между глаз, поэтому приходилось маскировать ненависть сладкой улыбкой.
Когда Клавка приносила друзьям горстку украденных в лавке леденцов — у Сидякина от зависти темнело в глазах. Подумать только, у него дома пьют чай вприглядку с сахаром, а у лавочника — полные мешки и банки разных сладостей!
Постепенно Прошка научился скрывать одолевающие его чувства. Ласково улыбался, понимающе щурился. Дескать, радуюсь за вас, друзьяки, дай вам Бог завсегда быть богатыми и веселыми. Оставаясь же в одиночестве ссучил кулаки, исходил злыми слезами.
Но по своему был привязан к друзьям. Негодовал, завидовал и… любил.
Вот и сейчас он не особенно торопился на встречу с ними. Пусть позлятся, поймут, что униженный образованием Семки и достатками дочки владельца сельской лавки сын скотника тоже чего-нибудь стоит. Покачивая лежащими на плече удочками, Прошка вышел за околицу деревни и направился к условленному месту — зарослям приречного кустарника.
— Долгонько собирался, пустомеля, — недовольно пробурчал Видов, когда опоздавший третий член ребячьего содружества уселся рядом с ним на сваленное ветром подгнившее дерево. — С маманей обнимался-целовался или подходящих штанов не мог найти?
Вопрос припахивал издевкой, но Сидяков не стал оправдываться или возмущаться — ответил обычной своей улыбкой. Дескать, какая разница воспитывала сына мать или он задержался, копая в огороде червей? Главное — пришел.
— Пошли, а то рыба уплывет, — немедленно смягчила возникшую напряженность миротворица-Клавка. — Она хитрущая, видит, что рыбаки вот-вот пожалуют и — под коряги да в тину… Где ловить станем: в черном омуте или в заводи?
— В заводи, — твердо поставил точку на обсуждении Видов. — В прошлый раз я там огромадного сазана достал.
— Ничто, в омуте побольше водятся, — не выдержал Прошка. — И омут поближе, пока добредешь до твоей заводи — ноги изобьешь.
Не отвечая, Семка поднялся и пошел берегом к излюбленному месту лова. Клавдия дождалась пока его примеру не последовал обозленный очередной своей неудачей Сидяков и двинулась за ним.
— Не злись, Прошка, на злых воду возят, да еще погоняют, — успокоительно щебетала девчушка. — Семка до ужасти обидчив. Подумаешь, где ловить — в омуте либо в заводи, главное — поймать. А ты у нас удачлив, к тебе сазаны сами в сумку лезут… Семка, а, Семка!
— Чего тебе? — не поворачиваясь спросил Видов. — Устала, небось?
— Ничего я не устала, просто котомка тяжелая. У мамани выпросила малость риса, да картохи накопала в огороде. Уху сварим — пальчики оближете… Давай пристроимся здесь, под деревом, а? И дровишки близонько, и травка мягонькая.
Семка снисходительно согласился. Клавка — единственный человек, которого он слушался. Злился, ерщился, но поступал так, как ему подсказывала остроносенькая девка.
Прошка, по привычке, промолчал. Выскажешь свое мнение — учителев сынок либо на смех подымет, либо наградит каким-нибудь обидным прозвищем. Лучше помолчать.
Клавдия разослала на траве чистую тряпицу, разложила на ней принесенную еду — репчатый лук, сальце, заранее почищенную морковь. Принялась готовить костерок. Мальчишки насадила на крючки жирных червей, поплевали на них и закинули поближе к прибрежным зарослям.
Первым вытащил извивающегося гольяна Прошка. Невелика добыча, но важен почин. Семка одобрительно кивнул — молодчага парень, давай тащи еще. И тут же «достал» большого сазана. Деловито поплевал на него и бросил в заполненное водой ведерко. Это тебе не верткий, крохотный гольян — настоящая добыча! Ну, почему ему вечно везет, с досадой подумал Сидякин, стискивая пальцы в кулаки.
Клавка поставила на огонь посудину для ухи, принялась чистить не гольяна — сазана. Будто насмехалась над неудачливым рыболовом. Одновременно полушепотом сообщала самые свежие деревенские новости. Тихо — чтобы, не дай Бог, не спугнуть хитрую рыбу.
Через час весело затрещал огонь, закипело-забулькало ароматное варево, и рыбаки, глотая голодные слюни, уселись около костра. Дочь продавщицы принесла невиданное в деревне лакомство — целый круг вкуснейшей свиной колбасы, сын учителей — банку варенья, а скотников сын — всего-навсего большую луковицу и горбушку черного, зачерствелого хлеба. Сравнил Прошка скромный свой дар с богатыми припасами друзей и снова взыграла в нем, ставшая уже привычной, зависть.
— Закончу школу, — задумчиво мечтал вслух Семка, — пойду учиться в военное училище. Это тебе не кобыле хвост крутить, — запустил он в Прохора тонкую отравленную стрелу. — Стану красным командиром. Гимнастерка с петлицами, галифе, сапоги — шик!
— А я подамся в доктора, — подхватила Клавка. — Маманя говорит: самая, что ни на есть, нужная профессия. Вот подранят красного командира, кто станет перевязывать?
Прошка по прежнему отмалчивался, мечтать было не о чем. Оценки у него не Бог весть какие — Семкиным родителям, наверно, не по нраву пришелся сынок бывшего батрака, вот и сыпят на него двойки да тройки. А с ними не только в военную, в земледельческую школу не примут. Так и придется неучем ходить за плугом.
Стараясь не показать грызущую душу зависть, он поднялся и пошел в лесок, якобы, за очередной порцией щепок. На самом деле — скрыть текущие из глаз злые слезы.
Мечты постепенно сбывались. После окончания начальной школы Семка, не без помощи родителей, поступил в среднюю, которая находилась в соседней деревне. Лавочник туда же определил свою дочь. Сидякин остался в одиночестве — под самыми благовидными предлогами средняя школа отказалась от троечника-двоечника. Это вызвало у него очередной приступ завистливой злости.
С месяц поработав с отцом, Прохор решился на крайнюю меру — обратился в райком комсомола. Его доводы — невышибаемые и вполне современные: сына батрака, ставшего теперь передовиком производства, черные силы не допускают до среднего образования. Настоящая контрреволюция, открытый саботаж основ социализма! Дескать, не всем быть учеными, кому-то нужно и навоз из-под скотины убирать, и коров пасти, так пусть этим и занимается глупец, у которого в свидетельстве об окончании начальной школы — одни трояки.
В райкоме, естественно, тоже возмутились. Второй секретарь связался по телефону с директором школы, первый побежал в райком партии. Разгорелся скандал, в результате которого восторжествовала социальная справедливость и несчастная жертва произвола был торжественно принят в пятый класс нового, недавно отстроенного здания.
— Прошка? Ты? Молодчина, парень, добился все-таки своего! — откровенно радовалась Клавка, теребя приятеля. — Сызнова вместе… Хошь леденец, маманя утром одарила? Или — хлеба с колбасой?
Сидякин отказался и от бутерброда и от леденцов. Он с чувством удовлетворенной гордости смотрел на кислую физиономию поверженного друга-врага.
Учительский сын изо всех сил старался показать равнодушие. Ну, приняли несмышленыша в среднюю школу, что из этого: ума прибавится или оценки улучшатся? Как бы батрацкий сынок не вылетел после первой же четверти! На вполне законных основаниях.
— Ничего удивительного, — изобразил он понимающую улыбочку. — Власть принадлежит пролетариям, а наш Прошка — один из них. Вчера на уроке политграмоты говорили, что кухарка должна управлять государством! Значит, Прошка наберется в школе ума-разума и займет место какого-нибудь наркома. Хотя бы — сельскохозяйственного.
Внешне — заботливо и ободряюще, но чуткое ухо завистника распознало в семкиных славословиях издевательские нотки. Захотелось развернуться и трахнуть кулаком, но, во первых, Видов намного сильней, во вторых, есть более болезненные способы отплаты за скрытые оскорбления. Через неделю, месяц, год Сидякин найдет у самодовольного гордеца некую щель, в которую немедля сунет зажженную спичку. Пусть тогда Семка покрутится!
Шли недели, сливались в месяцы, незаметно проходили годы. Ходить пешком в соседнюю деревню уже не приходилось — колхоз выделил грузовичок с натянутым тентом. В семье Сидякиных изменилось отношение к будущему «наркому», его уже не посылали убирать навоз либо копать огород, мать считала это унизительным. Отец с довольным видом чесал в бероде и ухмылялся. Дескать, знай наших!
Мужали мальчишки, хорошели девчата. В восьмом классе Прошка с удивлением увидел, что бывший угловатый девчонка-подросток преобразилась. Налились груди, вспухли губы, ножки-тростинки приобрели сооблазнительные формы, в глазах — таинственный блеск.
Кажется, это же понял и Семка. Он перестал дразнить Клавку, пренебрежительно похлопывать по плечу, часто окидывал ее вопрошающими взглядами. Что происходит с девчонкой, почему она превратилась из обычного друга в недоступную цитадель?
В один из теплых весенних дней после уроков состоялось комсомольскее собрание. Как водится, избрали президиум, председатель объявил повестку дня. По первому вопросу — о субботнике на животноводческой ферме — докладывал секретарь организации Семен Видов.
Прения проходили бурно. Комсомольцы не хотели убирать навоз и доить буренок, настаивали поработать на местном деревообрабатывающем заводике. Секретарь категорически возражал.
Силякин не сводил с докладчика озлобленного взгляда. Явная несправедливость! Это он должен стоять перед комсомольцами, это он должен отвечать на вопросы, настаивать на своем предложении, командовать собранием. Ну, почему судьба распорядилась так: одному — все, другому — ничего?
Зависть когтила душу, болью отзывалась в сердце.
Часа в четыре собрание закончилось. Видов добился своего.
На обычном месте грузовичка не было. То ли поломался, то ли глава колхоза послал его с другим заданием. Видов, Сидякин и Терещенко решили ждать, остальные отправились домой пешком.
— Все же ты неправ, Семка! — еще не остав от горячности собрания, твердила Клавдия. — Ребята хотят настоящего дела — со станками, со столярничанием. Возиться со скотом им дома осточертело.
— Задание райкома. Никто не в праве нарушать комсомольскую дисциплину,
— равнодушно пояснил секретарь. — Если каждый станет выбирать, что ему по нраву, а что не по нраву, организация превратится в обычную болтливую компашку… А ты почему в одном сарафане? Где куртка? — неожиданно заботливо спросил он протягивая руку к девичьему плечику. Протянул и отдернул, будто обжегся.
— В классе забыла, — вскочила девушка. — Сейчас принесу.
Вошла в просторную раздевалку и побежала по длинному школьному коридору. Не заметила, что вслед за ней осторожно, на цыпочках, крадется десятиклассник по прозвищу Дылда. Он давно положил глаз на аппетитную соученицу и выжидал удобного случая, если не овладеть ею, то хотя бы ощупать женские прелести.
Девушка зашла в класс. Услышав стук закрываемой двери, обернулась. К ней, раскинув руки, с масляной улыбкой на прыщавом лице шел Дылда.
— Тебе чего? — пятясь к раскрытому окну, испуганно прошептала она. — Что нужно?
— А, ничего. Сейчас полежим на полу, потолкуем за жизнь.
Обхватил руками-клещами, одной больно сжал грудь, вторую умело запустил под подол сарафанчика. Клавдия рванулась, уперлась обеими руками в грудь насильника, крепко сжала коленки. Но куда слабосильной девчонке против мускулистого парняги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Не отворю, Иван Михалыч, — твердо ответила женщина. — Обвечаемся тады хоть ложкой хлебай, а без венца больше не получится!
Обложив самовольницу крепким матом, хозяин поплелся в свою спаленку. Целую неделю с нетерпением ожидал капитуляции продавщицы. По ночам не спал, извертелся на мокрых от пота простынях. В конце концов, не выдержал, сдался.
После венчания и пьяной свадьбы Мария перебралась в спальню законного мужа.
Будущий военфельдшер стрелкового батальона, она же незаконная, походно-полевая жена командира, получила фамилию Терещенко…
Дружная ребячья компания об"единяла такие разные характеры и привычки, что впору поудивляться. Семка Видов — прирожденный вожак, сильная натура, не терпит возражений либо отказов. Прошка Сидякин — хитрый, изворотливый и на редкость завистливый. Между ними — миролюбивая, покладистая Клавка, которая смягчала суровость Видова и скрывала зависить Сидякина.
Прохор завидовал буквально всем, кто его окружал. Отцу, который, несмотря на непоказную доброту, был полновластным хозяинов в доме. Старшему брату, обычно сидящему за столом по правую руку от главы семьи. Младшей сестренке за лишние куски, подбрасываемые ей матерью. Даже дворовому псу Полкану, когда тому бросали кость с кусками мяса, и то завидовал.
А уж о друзьях и говорить нечего. Им сын скотника завидовал самой черной завистью. До колотья в боках, до высохшей слюны.
Если Видов выуживал из Ушицы на рыбешку больше, чем удавалось Сидякину, у Прошки темнело в глазах и сжимались кулаки. На прямое противостояние с учительским сыном он не решался, тот, не задумываясь, мог врезать между глаз, поэтому приходилось маскировать ненависть сладкой улыбкой.
Когда Клавка приносила друзьям горстку украденных в лавке леденцов — у Сидякина от зависти темнело в глазах. Подумать только, у него дома пьют чай вприглядку с сахаром, а у лавочника — полные мешки и банки разных сладостей!
Постепенно Прошка научился скрывать одолевающие его чувства. Ласково улыбался, понимающе щурился. Дескать, радуюсь за вас, друзьяки, дай вам Бог завсегда быть богатыми и веселыми. Оставаясь же в одиночестве ссучил кулаки, исходил злыми слезами.
Но по своему был привязан к друзьям. Негодовал, завидовал и… любил.
Вот и сейчас он не особенно торопился на встречу с ними. Пусть позлятся, поймут, что униженный образованием Семки и достатками дочки владельца сельской лавки сын скотника тоже чего-нибудь стоит. Покачивая лежащими на плече удочками, Прошка вышел за околицу деревни и направился к условленному месту — зарослям приречного кустарника.
— Долгонько собирался, пустомеля, — недовольно пробурчал Видов, когда опоздавший третий член ребячьего содружества уселся рядом с ним на сваленное ветром подгнившее дерево. — С маманей обнимался-целовался или подходящих штанов не мог найти?
Вопрос припахивал издевкой, но Сидяков не стал оправдываться или возмущаться — ответил обычной своей улыбкой. Дескать, какая разница воспитывала сына мать или он задержался, копая в огороде червей? Главное — пришел.
— Пошли, а то рыба уплывет, — немедленно смягчила возникшую напряженность миротворица-Клавка. — Она хитрущая, видит, что рыбаки вот-вот пожалуют и — под коряги да в тину… Где ловить станем: в черном омуте или в заводи?
— В заводи, — твердо поставил точку на обсуждении Видов. — В прошлый раз я там огромадного сазана достал.
— Ничто, в омуте побольше водятся, — не выдержал Прошка. — И омут поближе, пока добредешь до твоей заводи — ноги изобьешь.
Не отвечая, Семка поднялся и пошел берегом к излюбленному месту лова. Клавдия дождалась пока его примеру не последовал обозленный очередной своей неудачей Сидяков и двинулась за ним.
— Не злись, Прошка, на злых воду возят, да еще погоняют, — успокоительно щебетала девчушка. — Семка до ужасти обидчив. Подумаешь, где ловить — в омуте либо в заводи, главное — поймать. А ты у нас удачлив, к тебе сазаны сами в сумку лезут… Семка, а, Семка!
— Чего тебе? — не поворачиваясь спросил Видов. — Устала, небось?
— Ничего я не устала, просто котомка тяжелая. У мамани выпросила малость риса, да картохи накопала в огороде. Уху сварим — пальчики оближете… Давай пристроимся здесь, под деревом, а? И дровишки близонько, и травка мягонькая.
Семка снисходительно согласился. Клавка — единственный человек, которого он слушался. Злился, ерщился, но поступал так, как ему подсказывала остроносенькая девка.
Прошка, по привычке, промолчал. Выскажешь свое мнение — учителев сынок либо на смех подымет, либо наградит каким-нибудь обидным прозвищем. Лучше помолчать.
Клавдия разослала на траве чистую тряпицу, разложила на ней принесенную еду — репчатый лук, сальце, заранее почищенную морковь. Принялась готовить костерок. Мальчишки насадила на крючки жирных червей, поплевали на них и закинули поближе к прибрежным зарослям.
Первым вытащил извивающегося гольяна Прошка. Невелика добыча, но важен почин. Семка одобрительно кивнул — молодчага парень, давай тащи еще. И тут же «достал» большого сазана. Деловито поплевал на него и бросил в заполненное водой ведерко. Это тебе не верткий, крохотный гольян — настоящая добыча! Ну, почему ему вечно везет, с досадой подумал Сидякин, стискивая пальцы в кулаки.
Клавка поставила на огонь посудину для ухи, принялась чистить не гольяна — сазана. Будто насмехалась над неудачливым рыболовом. Одновременно полушепотом сообщала самые свежие деревенские новости. Тихо — чтобы, не дай Бог, не спугнуть хитрую рыбу.
Через час весело затрещал огонь, закипело-забулькало ароматное варево, и рыбаки, глотая голодные слюни, уселись около костра. Дочь продавщицы принесла невиданное в деревне лакомство — целый круг вкуснейшей свиной колбасы, сын учителей — банку варенья, а скотников сын — всего-навсего большую луковицу и горбушку черного, зачерствелого хлеба. Сравнил Прошка скромный свой дар с богатыми припасами друзей и снова взыграла в нем, ставшая уже привычной, зависть.
— Закончу школу, — задумчиво мечтал вслух Семка, — пойду учиться в военное училище. Это тебе не кобыле хвост крутить, — запустил он в Прохора тонкую отравленную стрелу. — Стану красным командиром. Гимнастерка с петлицами, галифе, сапоги — шик!
— А я подамся в доктора, — подхватила Клавка. — Маманя говорит: самая, что ни на есть, нужная профессия. Вот подранят красного командира, кто станет перевязывать?
Прошка по прежнему отмалчивался, мечтать было не о чем. Оценки у него не Бог весть какие — Семкиным родителям, наверно, не по нраву пришелся сынок бывшего батрака, вот и сыпят на него двойки да тройки. А с ними не только в военную, в земледельческую школу не примут. Так и придется неучем ходить за плугом.
Стараясь не показать грызущую душу зависть, он поднялся и пошел в лесок, якобы, за очередной порцией щепок. На самом деле — скрыть текущие из глаз злые слезы.
Мечты постепенно сбывались. После окончания начальной школы Семка, не без помощи родителей, поступил в среднюю, которая находилась в соседней деревне. Лавочник туда же определил свою дочь. Сидякин остался в одиночестве — под самыми благовидными предлогами средняя школа отказалась от троечника-двоечника. Это вызвало у него очередной приступ завистливой злости.
С месяц поработав с отцом, Прохор решился на крайнюю меру — обратился в райком комсомола. Его доводы — невышибаемые и вполне современные: сына батрака, ставшего теперь передовиком производства, черные силы не допускают до среднего образования. Настоящая контрреволюция, открытый саботаж основ социализма! Дескать, не всем быть учеными, кому-то нужно и навоз из-под скотины убирать, и коров пасти, так пусть этим и занимается глупец, у которого в свидетельстве об окончании начальной школы — одни трояки.
В райкоме, естественно, тоже возмутились. Второй секретарь связался по телефону с директором школы, первый побежал в райком партии. Разгорелся скандал, в результате которого восторжествовала социальная справедливость и несчастная жертва произвола был торжественно принят в пятый класс нового, недавно отстроенного здания.
— Прошка? Ты? Молодчина, парень, добился все-таки своего! — откровенно радовалась Клавка, теребя приятеля. — Сызнова вместе… Хошь леденец, маманя утром одарила? Или — хлеба с колбасой?
Сидякин отказался и от бутерброда и от леденцов. Он с чувством удовлетворенной гордости смотрел на кислую физиономию поверженного друга-врага.
Учительский сын изо всех сил старался показать равнодушие. Ну, приняли несмышленыша в среднюю школу, что из этого: ума прибавится или оценки улучшатся? Как бы батрацкий сынок не вылетел после первой же четверти! На вполне законных основаниях.
— Ничего удивительного, — изобразил он понимающую улыбочку. — Власть принадлежит пролетариям, а наш Прошка — один из них. Вчера на уроке политграмоты говорили, что кухарка должна управлять государством! Значит, Прошка наберется в школе ума-разума и займет место какого-нибудь наркома. Хотя бы — сельскохозяйственного.
Внешне — заботливо и ободряюще, но чуткое ухо завистника распознало в семкиных славословиях издевательские нотки. Захотелось развернуться и трахнуть кулаком, но, во первых, Видов намного сильней, во вторых, есть более болезненные способы отплаты за скрытые оскорбления. Через неделю, месяц, год Сидякин найдет у самодовольного гордеца некую щель, в которую немедля сунет зажженную спичку. Пусть тогда Семка покрутится!
Шли недели, сливались в месяцы, незаметно проходили годы. Ходить пешком в соседнюю деревню уже не приходилось — колхоз выделил грузовичок с натянутым тентом. В семье Сидякиных изменилось отношение к будущему «наркому», его уже не посылали убирать навоз либо копать огород, мать считала это унизительным. Отец с довольным видом чесал в бероде и ухмылялся. Дескать, знай наших!
Мужали мальчишки, хорошели девчата. В восьмом классе Прошка с удивлением увидел, что бывший угловатый девчонка-подросток преобразилась. Налились груди, вспухли губы, ножки-тростинки приобрели сооблазнительные формы, в глазах — таинственный блеск.
Кажется, это же понял и Семка. Он перестал дразнить Клавку, пренебрежительно похлопывать по плечу, часто окидывал ее вопрошающими взглядами. Что происходит с девчонкой, почему она превратилась из обычного друга в недоступную цитадель?
В один из теплых весенних дней после уроков состоялось комсомольскее собрание. Как водится, избрали президиум, председатель объявил повестку дня. По первому вопросу — о субботнике на животноводческой ферме — докладывал секретарь организации Семен Видов.
Прения проходили бурно. Комсомольцы не хотели убирать навоз и доить буренок, настаивали поработать на местном деревообрабатывающем заводике. Секретарь категорически возражал.
Силякин не сводил с докладчика озлобленного взгляда. Явная несправедливость! Это он должен стоять перед комсомольцами, это он должен отвечать на вопросы, настаивать на своем предложении, командовать собранием. Ну, почему судьба распорядилась так: одному — все, другому — ничего?
Зависть когтила душу, болью отзывалась в сердце.
Часа в четыре собрание закончилось. Видов добился своего.
На обычном месте грузовичка не было. То ли поломался, то ли глава колхоза послал его с другим заданием. Видов, Сидякин и Терещенко решили ждать, остальные отправились домой пешком.
— Все же ты неправ, Семка! — еще не остав от горячности собрания, твердила Клавдия. — Ребята хотят настоящего дела — со станками, со столярничанием. Возиться со скотом им дома осточертело.
— Задание райкома. Никто не в праве нарушать комсомольскую дисциплину,
— равнодушно пояснил секретарь. — Если каждый станет выбирать, что ему по нраву, а что не по нраву, организация превратится в обычную болтливую компашку… А ты почему в одном сарафане? Где куртка? — неожиданно заботливо спросил он протягивая руку к девичьему плечику. Протянул и отдернул, будто обжегся.
— В классе забыла, — вскочила девушка. — Сейчас принесу.
Вошла в просторную раздевалку и побежала по длинному школьному коридору. Не заметила, что вслед за ней осторожно, на цыпочках, крадется десятиклассник по прозвищу Дылда. Он давно положил глаз на аппетитную соученицу и выжидал удобного случая, если не овладеть ею, то хотя бы ощупать женские прелести.
Девушка зашла в класс. Услышав стук закрываемой двери, обернулась. К ней, раскинув руки, с масляной улыбкой на прыщавом лице шел Дылда.
— Тебе чего? — пятясь к раскрытому окну, испуганно прошептала она. — Что нужно?
— А, ничего. Сейчас полежим на полу, потолкуем за жизнь.
Обхватил руками-клещами, одной больно сжал грудь, вторую умело запустил под подол сарафанчика. Клавдия рванулась, уперлась обеими руками в грудь насильника, крепко сжала коленки. Но куда слабосильной девчонке против мускулистого парняги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66