Оглядев «поле сражения» Василий молча пошел к прилавку бара, возвратился с пятым стаканом. Для тех, что уже больше не придет на встречу. Поставил его на угол стола, так же молча налил водку из походной фляжки, прикрыл куском черного хлеба.
— Приступим?
Каждый из ветеранов принес по мерзавчику спиртного. Заказать бутылку, конечно, заказали — не к чему злить администратора кафе, но только одну. Цены не кусаются — грызут, а пенсии в связи с годовщиной Победы никто не повысил.
— За погибших и умерших!
Нечитайло поднялся и с полупоклоном звякнул краем своей рюмки о край одинокого стакана. Разведчик, пулеметчик и военфельдшер последовали его примеру.
Но выпить не успели — возле столика неждано-негадано появился пятый участник торжества, старшина Сидякин. Все такой же подтянутый, с выпяченным подбородком и веселым искоркам в выцветших глазах. Только прямота фигуры разведчика какая-то неестественная. Будто под одеждой спрятана доска, поддерживающая слабую спину.
— Проша? А мы тебя уже похоронили. Вон Тихонов сказал, что в Берлине снарядом голову снесло…
— Медики протез поставили, — усмехнулся старшина. — Сколько лет хожу с ним — привык.
Подшучивая над самим собой, отвечая на вопросы однополчан, задавая встречные вопросы, Сидякин видел только одну Клавдию, смотрел на нее неотрывно и жадно. Словно они в кафе одни, все остальные — некий мираж, который вот-вот рассеется.
— Ну, коли так, бери в баре стакашек и присаживайся. Помянем погибших ребят, выпьем за живых и покалеченных.
Старшина, слегка покачиваясь на ватных ногах, будто успел уже приложиться к спиртному, прошел к прилавку, гордо именуемому «баром», возвратился с пустым стаканом. Налил в него водку из армейской фляжки, осторожно прикоснулся к стакану, прикрытому куском хлеба.
— Светлая им память…
Солнце то выплывает из-за легких облаков, то снова ныряет в них.
По набережной разноцветными группками прогуливается молодежь: девчонки в летних платьях, ребята с распахнутыми на груди рубашками. На шестом этаже многоквартирного жилого дома из окна выставлен орущий динамик.
Сидякин говорит медленно, отделяя фразу от фразы продолжительным молчанием. Клавдия больше помалкивает, иногда переспрашивает либо отвечает на незаданные вопросы.
— В Германии меня ранило. Как и где именно — не имеет значения. Отлежал там в госпитале, перебазировали в московский. Когда завершили лечение, выписали. Бросился искать тебя. В деревне не оказалось, сказали: родила и уехала. Куда, к кому — неизвестно. Написал старшему лейтенанту Романову, тот, по неизвестным причинам, отказался дать твой адрес. Года два переписывались, уговаривал — ни в какую… И вот — сегодняшняя встреча…
— Как нашел кафе?
— Трофимов подсказал: встречаются, дескать, в сквере напротив Большого театра. Поехал к Большому. Какой-то старичок случайно подслушал вашу беседу, нацелил меня на кафе… Как живешь, девонька, как дышишь?
— Через раз, — с вымученной улыбкой пошутила женщина. — Сын Карпуша оженился. Работаю в больнице.
— Замуж не вышла?
Недоумевающий взгляд, легкое пожатие покатыми плечами. На груди обиженно звякнули медали.
— Кто меня, старуху, возьмет? Да и замужем я уже. За Видовым. Другого мужика не нужно… А у тебя как сложилась жизнь? Небось, обзавелся десятком детишек?
Сидякин обломил с дерева ветку с народившимися листьями, принялся постукивать ею по парапету. Признаваться в одиночестве — словно колоть острой иглой наболевшее самолюбие, но врать не хотелось, лучше сказать прямо, как выражались на фронте разведчики, «короткой очередью».
— Холостой я, Клавочка, одинокий… Перед самой войной попытался создать семью, женился на хорошей женщине.
— Знаю. Галилея Борисовна, — с едва заметной насмешкой перебила
Видова. — Мы тогдаа все удивлялись — такой видный парень и…
Хотела сказать «замухрышка» или того хлеще — «стиральная доска», но во время остановилась. Кажется, и без того Прошке нелегко пришлось, не стоит бередить зажившую рану.
— Да, Галилея, Галка, — с вызовом подтвердил Сидякин. — Достойная женщина. Родился сын. После ранения, когда они пришли ко мне в госпиталь, понял — жить с ней не в силах, и… ушел… Все не могу тебя забыть…
Последняя, тихо сказанная фраза — признание в любви. Какая женщина, услышав такое, останется равнодушной? Теплое чувство признательности и благодарности прильнуло к сердцу.
— Спасибо, Проша, только зря все это. Для меня Семенка живой.
— Прости, Клава, считай, что я ничего не сказал… Домой, надеюсь, пригласишь? Познакомлюсь с сыном, невесткой, посидим, поговорим?
Клавдия нерешительно снизу вверх поглядела на бывшего старшину. Снова начнутся предложения руки и сердца, слюнявые словечки о вечной любви. Очередные мучения! Отказывать мужчине — одинаково тяжко и для него и для женщины. А о согласии и речи не может быть!
— Сын и невестка — в отъезде, познакомиться — не получится. А вот чаем с пирогами угощу — вчера испекла…
— Тетя Клава, у вас в ящике письмо лежит, — торжественно пропищала шустрая девчушка с завязанными на затылке косичками. — Я в дырочку посмотрела.
— Подсматривать нехорошо, но — спасибо.
Писем Клавдия не ожидала, да и кто ей будет писать? Разве только объявился еще один ветеран? Скорей всего, письмо адресовано Карпуше.
Письмо было от Романова. Его беглый почерк с крупно выписанными заглавными буквами. Поймав ревнивый взгляд Сидякина, женщина с деланным равнодушием вскрыла конверт, достала два листа исписанной бумаги.
— Извини, просмотрю. Не подумай плохого — переписываюсь не с кавалером. Николай снабжает информацией.
Ей показалось, что Прохор подавил облегченный вздох. Неужели он не придуряется, а все еще любит жену своего погибшего комбата? Впрочем, какое ей дело до чувств старшины, сейчас у нее одна забота — сын, его благополучие, здоровье… И память о минувших счастливых днях и ночах в пекле кровопролитной войны. Они незабываемы.
— Что пишет Николай? — спросил Сидякин, когда Клавдия бегло пробежала письмо и бережно вложила в конверт.
— Ничего особенного. Язва его замучила, лег в ветеранский госпиталь. Скоро обещают выписать.
Лифт поднял однополчан на шестой этаж.
— Проходи, — открыла Клавдия дверь в квартиру. — Не обращай внимание на беспорядок — торопилась, не успела прибраться. А Наташка — редкая грязнуля, все свободное от работы время валяется на диване и смотрит телевизор… Присаживайся, полистай журналы, а я переоденусь.
Особого беспорядка Сидякин не увидел, но сочувственно кивнул. Снял модную, с широкими полями, шляпу, попытался снять обувь, но хозяйка не разрешила.
Присел к журнальному столику, оглядел скромную обстановку гостиной.
На серванте — увеличенный портрет вечного комбата, рядом букеты живых и искусственных цветов. Видов улыбается, ворот поношенной гимнастерки расстегнут, слегка прищуренные глаза в упор смотрят на старшину.
Дескать, по какой надобности посетил любимую мою подругу? Решил — освободилась, да? Зря стараешься, Прошка, ничего у тебя не выйдет — Клавка была моей женщиной при жизни, моей и остается после смерти!
Справа от портрета Видова — такого же размера женский портрет. Слева — изображение молодого человека с высоким чистым лбом, на который упал белокурый локон. Сын. Прохор завистливо вздохнул. У бывшей фельдшерицы — семья: сын, внучка, а у него — как говорится, ни кола, ни двора.
— Узнаешь?
Клавдия, в облегающем моложавую фигуру халатике, подошла к серванту, чистым носовым платком бережно провела по изображению вечного комбата. Будто стерла с его лица насмешливую гримасу. Поправила цветы, несколько долгих минут пытливо всматривалась в лицо мужа.
— Узнаю…
— Помнишь, вечером перед маршем мы фотографировались в палатке Романова? Фотограф увеличил Семку и меня — получились фотопортреты… Проголодался? Хочешь тарелку борща?
— Ограничимся чаем. Хочу поговорить с тобой откровенно, а еда размягчает.
О чем пойдет разговор, можно не расшифровывать. Продолжение беседы по дороге к дому. Тогда Прошка пообещал не возвращаться к опасной теме, но разве можно верить мужикам? Особенно, когда они зациклились на любовной теме.
Казалось бы, у Клавдии нет причин для особого волнения, свое мнение по поводу объяснения в любви она уже высказала, и все же немолодая женщина с досадой почувствовала, что у нее подрагивают руки, и румянец заливает обычно бледное лицо.
— Слушаю, — с легкой хрипотцой в обычно мелодичном голосе вымолвила она, наливая в чашки заварку. — Надеюсь, ничего неприятного не услышу?
— Нет, не услышишь… Все зависит от того, как воспримешь, — с горькой улыбкой поправился старшина.
Говорить сидя Прохор не мог, ему казалось, что сидячая поза зижимает горло, перехватывает дыхание. Он прошел к серванту, так же, как только что сделала Клава, постоял перед портретом командира батальона.
— Клава, мы с тобой немолоды и одиноки, давно знаем друг друга. Поэтому нет нужды размусоливать. Может быть, нам соединиться? Ты переедешь ко мне, московскую квартиру оставишь детям… Обещаю сделать тебя счастливейшей женщиной… Поверь, это не слова, все будет именно так, как говорю!
Передохнул и, набычившись, исподлобья посмотрел на покрасневшую женщину. Заранее знал ответ — откажет, но где-то в глубине души таилась надежда. Ведь она, на самом деле, одинока, у сына и невестки — своя жизнь, свои проблемы, а их об"единяет не только детская дружба, но и страшные фронтовые годы. Это стоит немалого.
— Проша, я по дороге сюда уже ответила, — Клава тоже поднялась со стула, вплотную подошла к Сидякину. — Поздно нам переиначивть жизнь. К тому же, я считаю себя замужней.
— За кем? — Сидякин наклонился над столом. — Видов на фронте жил с тобой, как с любовницей, в Москве его ожидала законная жена!
— Врешь! — отшатнулась Клавдия. Словно к ее лицу приблизилась голова змеи с высунутым ядовитым жалом. — Врешь ведь?
— Нет, не вру! Я готовился к этой беседе и поэтому раздобыл в ЗАГСе копию брачного свидетельства. Читай сама! — бросил он на стол согнутую по сгибу бумажку. — Светлана Гурьева — вот кто супруга твоего любовника! Да, да, не бледней и не гримасничай — именно, любовника. По ночам он спал с тобой, а утром писал Светлане нежные письма!
Бывший старшина бросал в лицо Клавдии тяжелые обвинения, они ранили ее, карежили душу. Женщина пристально глядела на Прохора. И в этом взгляде — ненависть и презрение.
— Проша, зачем ты застрелил Семена?
Сидякин рухнул на заскрипевший стул, жесткими ладонями обхватил поседевшую голову. И молчал.
Вдова наклонилась над столом. Так близко к старшине, что тот невольно откачнулся.
— Боже мой, что ты говоришь? Я убил Семку? Господи, какой бред? Клянусь…
— Можешь не клясться — по глазам вижу: ты… Ты! Ты! Ты! На твоих руках кровь Семенки. Маньяк, выродок!
Оправдываться, доказывать — бесполезно. Клавдия уверена и эту уверенность не вышибить из нее никакими силами, никакими доказательствами. Тем более, что у Прохора их нет.
— Не бойся — не ударю. В КГБ тоже не напишу. Противно. Если сможешь, живи. Но на глаза мне не попадайся, убийца!
Неизвестно, откуда возникла такая уверенность? Скорей всего, сработала женская интуиция, основанная на предложении, которое сделал ей Прохор. Дескать, застрелил соперника и теперь явился для получения причитавшейся части «имущества» покойного — его жены.
Сидякин, пошатываясь, никого вокруг себя не видя, плелся по московской праздничной улице. Выродок? Убийца? Ему казалось, что Клава права, что именно он выпустил очередь, пронзившую грудь друга детства. Которого он любил и ненавидел, уважал и презирал.
Глава 7
Два часа ночи. Романов потянулся, потер уставшие глаза. Удивительно, но ему казалось что все персонажи давней трагедии, через детей и внуков, перешли в современность! Ну, ладно, дед, это понятно и объяснимо, но в его переписке присутствуют и старшина Сидякин, и фронтовая жена капитана Видова.
Вторая пачка писем аккуратно перевязана выцветшей ленточкой и уложена в баул. Очередная легла перед Романовым, но читать не было сил — глаза слипались.
Сыщик побродил по квартире, зачем-то переставил местами стулья в гостиной. Возвратился на кухню с шариковой ручкой, фломастерами и чистым листом бумаги. Поработает, поразмышляет, авось, потянет в постель.
Черной чертой разделил лист на две неравные половины. Над более широкой начертал: Сегодняшнее. Над узкой — Прошлое. Мозг заработал четко, только успевай записывать.
Итак, первое — неожиданные гости, забравшиеся в его квартиру с помощью отмычек. Такой же неожиданный заказ с приложением солидного аванса. Вопросы: почему для слежки за женой предпринимателя Валуяна выбрали именно сыскную фирму Романова-Дружинина? Почему не заявились в офис фирмы в рабочее время, как это практикуют все заказчики? Почему скрыли фамилию мужа сексуальной бабенки хотя эта фамилия легко узнаваема?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66