— Вольно, поручик.
— Господин поручик, покажите полковнику список потерь, одиннадцатый лист, — глядя в сторону, сказал Флэннеган.
Поручик потянул Артему планшет.
Врещагин коснулся его, как заряженной мины.
Одиннадцатый лист…
«Вдовы».
Боевые потери — восемь машин.
Незначительные повреждения — одиннадцать машин.
Человеческие потери — шестнадцать убитых, пятеро раненых…
Анастасова, Гринберг, Кац…
В конец! В конец списка!
…Сенкевич, Тамм, Фаттахова, Циммерман…
Раненые…
Абдулова, Панченко, Рубина, Шепелева, Шнеерзон…
— Один из недостатков положения болвана — это невозможность влиять на ход событий, от которых зависит жизнь знакомых и близких… — сказал Флэннеган. — До свидания, господин полковник. Одевайтесь.

* * *
В этот день полковник Верещагин принял командование Корниловской Дивизией. Этим же вечером ему вместе с остальными комдивами пришлось принять участие в траурной церемонии — Симферополь провожал в последний путь Арсения Лучникова.
Гроб с телом вынесли из морга Свято-Елизаветинского Госпиталя, пронесли по улицам до Площади Барона и поместили в «Бову», чтобы отвезти на Святую Гору, где один из последних Добровольцев завещал себя похоронить. Не было прочувствованных речей, прощаний и проклятий. Молча солдаты — корниловцы и алексеевцы — несли гроб, молча они зарядили автоматы холостыми и отдали старому воину последнюю честь. Громко, взахлеб рыдал только какой-то старик в инвалидной коляске и с Терновым Венцом на груди. «Бова» медленно тронулся по дороге на Восточный Фриуэй. Впрочем, потерявшись из виду, он увеличил скорость до обычных своих шестидесяти километров в час. Только несколько гражданских машин следовало за ним — зареванные мать и дочь Нессельроде в фамильном «руссо-балте» да немногие однополчане Арсения Лучникова, реликты давно ушедшей эпохи…
Любой Идее нужен герой и мученик. Из двух зол выбирают меньшее, решил Арт Верещагин. Лучше быть героем.
20. Путь обмана
Если ты слаб — притворись, что силен. Если силен — притворись, что слаб. Если ты близко — показывай противнику, что ты далеко, когда ты далеко — покажи, что ты близко; заманивай врага мнимым преимуществом; если он готов — будь и ты наготове, если он в силе — избегай его; вызови в нем гнев, чтобы расстроить его мысли; смирением пробуди в нем гордыню; утоми врага отступлением, если он свеж; внеси в его войско разлад, если оно дружно; напади на него, когда он не будет готов; наступай, когда он не ожидает удара.
Сунь Цзы, Трактат о военном искусстве
В течение следующих нескольких дней божьи мельницы крутились с бешеной скоростью, потому что их лопасти вращали ураганные ветры.
Оккупация Крыма для СССР стала делом принципа, гораздо более важным, чем Афганистан. Еще важнее было то, что Крым играл роль разменной фишки в игре за кресло Генерального Секретаря. НАТО — и в особенности США — видели в Оcтрове удобную возможность чужими руками воткнуть СССР шило в задницу. Страны Варшавского Пакта, и в особенности — Польша, с интересом оценивали на примере Крыма, насколько все-таки реальна возможность показать фигу Большому Брату.
Что для крымцев это был вопрос жизни и смерти, все помнили в последнюю очередь. Кроме самих крымцев, естественно.
Эти семь дней — со второго по девятое — выглядели ужасом, поражением, гибелью. Раз за разом эйр-форсиз Крыма выходили против вдвое, втрое превосходящих числом самолетов противника — и силы их, уже подорванные триумфальным воздушным налетом, таяли, как тает горстка песка, пересыпаемая из одной ладони в другую…
Поражением и обреченностью Остров пропитался, как жирным дымом от сжигаемых резиновых покрышек: их жгли после каждого авианалета, чтобы создать для советских спутников картину пожарищ и разрушений.
Были и настоящие разрушения. Безнаказанно пересекая небо на высоте 23 километра, МиГ-25 сбрасывали ФАБ-500Т, и половина из них попадала по ближним городам и поселкам. По утрам и по вечерам, в десять и семь, хоть проверяй часы, на Крым сыпались ракеты — КСР-5 и Х-22. Примерно треть их сбивали ЗРК Северного укрепрайона и пилоты, патрулирующие над Чонгарским проливом. Еще треть, обманутая уголковыми отражателями, поражала ложные цели. Остальные попадали. “Скады” летали не по расписанию и нацелены были исключительно на города. Жертвы среди военных составили полторы сотни человек, гражданских погибло двести восемьдесят два человека. Аэро-Симфи задыхался: шло бегство. Иностранные компании вывозили своих сотрудников чартерными рейсами — ждать билетов было некогда.
И лишь один иностранец не собирался покидать опасный Крым. Он откровенно балдел от ситуации, заражая вдохновением всю свою свиту.
Человек этот известен читателям романа «Остров Крым» как голливудский продюсер Джек Хэллоуэй, он же Октопус, он же Осьминог. Его фантастическая туша появлялась в Крыму то тут, то там, следом, вывалив языки на плечи, мотались Стокс и камерамен Володя, сюжет нового грандиозного блокбастера разворачивался прямо на глазах, только успевай делать наброски для скринплэй и, как и следовало ожидать, настал тот момент, когда орбита планеты Хэллоуэй пересеклась с астероидом Боб Коленко.
Helluva shit, baby, это же готовый хит! Это золотая пятерочка маленьких веселеньких Оскаров и много миллиончиков маленьких зелененьких долларов! Здесь все, что нужно: spy story, война, борьба за независимость, герой-одиночка, триумф человеческого духа и вся эта фигня, которая сейчас в большой моде. Lawrence of Arabia, Apocalypse now, the Longest Day — все отдыхают! Да к черту деньги — здесь пахнет бессмертием.
Боб, но здесь не хватает еще одного… Да-да, правильно, у героя ведь не «беретта» между ног. Нужна love story. Нужна хорошая, забойная любовная сцена. В конце концов, зачем мы кормим эту шлюшку Лючию Кларк?
Что ты говоришь, Боб, дружище, какая там летчица? Отлично, auld pal, пусть будет летчица… А что ты еще про нее знаешь?
Снимая эту сцену полгода спустя, Виталий Гангут имел безобразнейший скандал с Джеком Хэллоуэем, он же Октопус, он же Осьминог. Виталий Гангут хотел снять это в каком-то там постмодернистском духе, кивал на молодого, да раннего голландца Верхувена, бормотал про рефлексию героя, а Октопус настаивал на привычном голливудском варианте: закат, силуэты вертолетов, опускающихся на летное поле (Какие к едреням, вертолеты — они уже два дня как были укрыты в ангары, и даже сбитых пилотов подбирать не вылетали!), пилот Nastia Skvortsova (Лючия Кларк), капитан Anton Danko (молодой, но перспективный актер Брюс Уиллис), поцелуй в диафрагму. И как Гангут ни размахивал руками, как ни брызгал слюной, а Октопус все-таки взял его за загривок и сунул для острастки мордой в контракт, где было ясно сказано, что последнее слово в картине принадлежит продюсеру, а режиссер может поцеловать себя в задницу, если ему что-то не нравится.
И Гангут побрыкался-побрыкался, но сделал чего от него хотели, помянув незлым тихим словом научпоп, где хоть и капали на мозги, но ни один толстопузый мудила с оттопыренным долларами карманом не диктовал ему, что и как снимать… А Academy Award за лучшую режиссуру он поставил в просторном, отделанном каррарским мрамором сортире своего особняка на Беверли-Хиллз.

* * *
Любимовка, будучи еще тридцать лет назад поселком в окрестностях Севастополя, медленно, но верно превращалась в севастопольскую окраину.
Город наползал неотвратимо, особенно нагло вели себя военные объекты. Расположение бронетанкового полка и базы морской пехоты занимало место, по площади равное всем жилым кварталам Любимовки, вместе взятым. Танки, периодически разрушая траками ту или иную дорогу, прибавляли мэрии головной боли. Морпехи, проводя свои учения на десантных катерах, бывало, рвали рыбацкие снасти. Полигон, огороженный колючей проволокой, отгрызал часть неплохого пляжа.
Но дни с пятого по восьмое мая 1980 года стали для поселка истинным адом. Туда набилось такое дикое количество военных, какого эти места не знали с Крымской Кампании прошлого века. Парк машин был забит до отказа, причалы и пирсы — оцеплены, склады и пакгаузы — забиты каким-то военным имуществом. Движение на Бахчисарайской трассе не прекращалось ни днем, ни ночью, и даже последней собаке в Любимовке было ясно, что готовится переброска большого количества войск.
Одни думали — в Керчь, где седьмого высадился советский десант. Другие строили теории насчет того, что военные собираются драпать. Третьи болтали о десанте на советский берег, и это был уже полный bullshit, потому что в воздухе хозяйничали советские, и любой корабль из гавани Севастополя мог отправиться только в подводный порт Нептуна.
Сами военные держали язык за зубами.
Около одиннадцати вечера восьмого мая один из них беспрепятственно покинул Любимовку, легко миновал патрули и скорым шагом пошел по обочине дороги на север.
Он попробовал было перейти на бег, но уже через два десятка шагов спекся и, ругаясь шепотом, вернулся к прежнему темпу.
Времени было в обрез. По его расчетам — до пяти утра.
На КПП авиабазы его пропустили. Разговоры пойдут, но не раньше, чем сменится караул.
Темнота и тишина. В Каче не горел ни один фонарь, не светилось ни одно окно.
Он шел вдоль «живой изгороди», пытаясь вспомнить, как же это все выглядело днем. Если память его не подводила, коттедж должен был быть четвертым в левом ряду.
Второй в левом ряду выглядел как-то странно. Приглядевшись, он понял: сквозь окно видно небо.
Третьего в правом ряду просто не было.
Он свернул на четвертую слева аллейку — слава Богу, домик там стоял. И с ним было все в порядке.
Сердце бесилось, и не только от быстрой ходьбы.
Он обошел коттеджик и, прикоснувшись к сложенной из песчаника стене, благословил строителей. Зазор между камнями на высоте вытянутой руки как раз годился, чтобы зацепиться кончиками пальцев, карнизик цоколя на высоте бедра как раз годился, чтобы поставить ногу, а дальше был еще один чертовски удобный карнизик — уже на высоте второго этажа — и перила декоративного балкона.
Путь наверх занял три секунды.
В небе узко серебрился лихой мусульманский полумесяц.
Коротко и дробно мужчина стукнул пальцами в окно:
— Тэмми!
Женщина спала одетой, поверх одеяла. Услышав стук, она вздрогнула.
Он постучал еще два раза.
Спустив ноги с постели, она тряхнула короткой курчавой гривкой, разгоняя сон, протерла глаза.
На какие-то секунды — она встала с кровати, подошла к балконной двери и повернула шпингалет — он перестал дышать и жить.
— Проходите, господин полковник, — прошептала женщина. — Не волнуйтесь, мы с ней просто поменялись комнатами. Меня зовут Рахиль. Рахиль Левкович.

* * *
— Везет же некоторым, — Рахиль демонстративно зевнула, поставила чашку на кухонный стол и поднялась со стула.
— Я пошла спать, — объявила она. — Спокойной ночи. Приятных снов и все такое.
—Ты хочешь спать? — спросил Артем, когда за Левкович закрылась дверь ее комнаты.
— Еще отосплюсь. Потом… Как-нибудь…
— Да… на корабле…
Завтра. Они оба это знали. В ночь с восьмого на девятое.
Завтра могло случиться все, что угодно.
Но сегодня принадлежало им.
Поэтому они быстро поднялись наверх, в ее комнату и заперли двери.
Хотелось ли ей спать? По правде говоря, да. Хотелось ли чего-то другого? По правде говоря, нет. Во-первых, она действительно очень устала. Во-вторых, хотя хватило бы и во-первых, месячные закончились недавно и были они ужасно болезненными, словно ее лоно выворачивалось наизнанку в стремлении избавиться от всяких следов присутствия майора Колыванова. В-третьих, мужское прикосновение рождало в ней память об этом присутствии, а то, что прикасался именно Арт, было нестерпимо, гнусная несправедливость по отношению к ним обоим, господи, ну зачем это было нужно! Дура, дура, дура, сама себе напортила, навсегда, на всю жизнь!
Но ни словом, ни знаком она не дала понять, что не хочет этого. Если это их последняя ночь — пусть он получит все, что ему нужно. А если не последняя — они сумеют все исправить.
— Вы все спите одетыми?
— Да, конечно. В любую минуту — или боевая, или воздушная тревога…
Молния комбинезона зашуршала.
Да здравстует темнота!
В темноте не видно, как разбиты наши лица.
Темнота милосердна.
Он с восторгом девственника обнаружил, что под комбинезоном больше ничего нет, кроме трусиков «бразильского» фасона.
— Может, мне стоит заглянуть в душ? — спросила Тамара.
— К черту душ.
Порыв без расчета, желание без контроля — он испытал это едва ли не впервые в жизни. И впервые в жизни его чувство было направлено не на конкретную женщину, а на женщину вообще, просто на тело, иное по своим формам и возможностям, на тот полюс, который нужен мужественности, чтобы завершить самое себя.
Это уже не имело отношения к их любви, они и слово такое забыл. Он целовал ее — так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104