Увидел над собой ровный пунктир ламп дневного света, но не услышал счета.
— Считайте, — сказал он… Или кто-то другой?
— Все, отсчитали уже. — Князь стащил перчатки, вернул владельцу клуба. — Я победил.
— У тебя нос разбит.
— А ты едешь со мной.
* * *
Когда в Севастополе они вышли из машины, Артем был почти в порядке, хотя его еще слегка пошатывало. Князь временеми кривился и двигался скованно.
— Вперед! — он запер машину. — Сам знаешь, куда.
«Королева Марго» была обычной прогулочной яхтой, изящной и узкой, как дамская туфелька. Для серьезного плавания она, конечно не годилась, но чтобы катать барышень вокруг Острова, подходила вполне. Георгий получил ее в подарок на день рождения лет восемь назад, ругал на все корки неустанно, но избавиться не спешил.
— Эй, кто-нибудь дома? — крикнул Князь с пирса.
— Hi! — из рубки показалась молодая женщина. Джинсы подчеркивали стройные ноги, а белоснежная “крестьянская” блузка с глубоким вырезом — чудесную форму плеч и изумительный цвет кожи: цвет молочного шоколада. Жена князя Берлиани была негритянкой. Цвет мог обмануть: к этому времени большинство жительниц Крыма загорали дочерна; но лепка лица и мелко вьющиеся волосы не оставляли места сомнениям. Теперь было ясно, почему родня Георгия и слышать о ней не хотела. Такое потрясение основ…
— Дженис, я его привез! Он мне нос разбил, но я его привез, недоумка! Слушай, никогда не думал, что бить полковника — это такая собачья работа.
— Дженис, мне очень жаль… — Артем протянул красавице руку. — Я попортил вам мужа.
— Он попортил тебе мужа! Дженис, я вынес его из этой мордобойни, сам он выйти не смог! Он меня попортил!
— Врешь. Я сам вышел. Ну, вы уже привыкли делить на восемь все, что говорит этот мальчик из Джорджии?
— Верещагин, если бы ты знал, сколько этой шутке лет, ты бы не пытался прикидываться остроумным.
— Договорились. — Верещагин перешагнул через сложенный парус и уселся на корме. — Князь, а к чему такие сложности? Зачем было выдергивать меня из Симфи? Когда мы расстались в последний раз, ты сказал, цитирую, “Видеть твою морду больше не хочу”, конец цитаты.
Георгий пристально оглядел его с ног до головы.
— Ну, совесть у тебя есть, а? Мало ли что я сказал. А ты со мной даже не здоровался. Хотя вроде на одной скамейке подсудимых сидим. Ладно со мной — ты Шэму ни одного слова не сказал! Он-то тебе что плохого сделал?
— Признаю себя свиньей.
— Знаешь, я тоже могу надуться как шкурка на огне… Особенно после того, как ты подвел меня под монастырь… Это же надо такое придумать: я должен командовать… краснопузыми!
Словечко прозвучало в устах Князя смешно.
— И нечего ржать… У меня к тебе серьезный разговор. Тебе имя Уильяма Флэннегана о чем-то говорит?
— Оно мне говорит о неприятностях.
— Угадал. Этот самый Флэннеган сказал мне вот что: тебя хотят убить.
— Ну да? И ты решил сыграть на опережение?
— Арт, я прошу тебя: будь предельно серьезен. Твоя черная ирония сейчас ни к чему. Советы имеют на тебя вот такой зуб, и чем бы ни закончился суд — тебе конец.
— Забавно… И что ты предлагаешь?
— Святые угодники! Ты что, еще не понял? Мы отчаливаем и Дженис везет тебя в Турцию.
— Так, — Артем сунул руки в карманы. — Что я там забыл?
— Парень, завтра последнее заседание трибунала! — Берлиани навис над ним как скала с отрицательным уклоном. — А после этого кое-кто получит команду “Фас!”
— Это глупости, Гия. И я тебе объясню, почему. С политической точки зрения убивать меня невыгодно: я ничего больше из себя не представляю. Я не смог бы даже стать публичным политиком — боже, слово-то какое! — на гражданке ты сам знаешь, как к нам относятся. Я ноль без палочки, кому нужно меня убивать? Это невыгодно даже из принципа: зачем превращать живую собаку в мертвого льва?
— Хорошо, тогда почему этот Флэннеган меня предупредил?
— Откуда я знаю, Гия. Как тебе такая версия: наши командиры тоже хотят сохранить лицо. На самом-то деле и Казаков, и Кронин, и Адамс не бог весть как хорошо себя чувствуют. Их даже не столько мучает комплекс вины, сколько бесит необходимость плясать под дудку Союза. Если бы я сбежал — это был бы приемлемый выход для всех. Кроме тебя. Ведь сам же ты не побежишь?
— Сам я не побегу, потому что обо мне речи нет. Гребал я их трибунал. Пусть снимают погоны, мне это уже по пояс. Я за тебя, дурака боюсь!
— А ты за меня не бойся.
Георгий схватил себя руками за волосы и тихо коротко взвыл.
— Ну что мне, врезать тебе по башке, связать и засунуть в кокпит? — спросил он.
— Не советую, — мрачно ответил Верещагин. — На ринге я дрался по правилам.
— Арт, — Князь сник. — Арт, что мне делать? Что нам всем делать? Почему все так плохо?
— Да нет, все не так уж и плохо. — Верещагин нагнулся над бортом. — Смотри, краб…
Он перепрыгнул на пирс, опустился на колени, всмотрелся в воду. Хрустальная волна трепала рыжие с прозеленью водоросли, среди которых затаился яшмовый скалолаз.
— Дурачок, — сказал Артем. — Ты думаешь, если ты не двигаешься, я тебя не вижу?
Краб втянул страшноватые беззрачковые глаза под панцирь.
Верещагин представил себе его вертикальный мир, студеную циановую толщу, ветры течений, почти неуязвимость, возможность на все смотреть сбоку.
— В следующей жизни я буду крабом, — сказал он.
— А в этой станешь раком, — буркнул Князь.
— Патетические места нам не удаются, — Верещагин поднялся, отряхнул джинсы.
Дженис выбралась из каюты.
— Мальчики, что вы решили?
— Мы решили… — Князь пнул ногой бухту веревки. — Это он решил! Короче, ша, уже никто никуда не плывет.
— Князь, — окликнул его Верещагин. — Я есть хочу. Ты вернул мне вкус к жизни. Может, сходим куда-нибудь? Я давно не танцевал с красивой женщиной…
— В “Синий якорь”?
— Плохое решение. Слишком много офицеров.
— В “Шератон”?
— Слишком чопорно… И дорого. Чего-нибудь попроще, Князь. Вон там на берегу что-то светится… Вроде играет музыка… Что это?
— Почем я знаю… Какая-то забегаловка под камышовым навесом. В бразильском стиле — знаешь, с сетями, китайскими фонариками и официантками в таких символичиских юбках из прозрачной ткани… Как же они называются… Ой!
— Парео, — подсказала Дженис, ущипнув Князя за бок. — То, что ты мне запрещаешь надевать.
— Восточный деспот, — Верещагин покачал головой. — Слушай, это же как раз то, что надо! Пойдем!
— Ты ничего не понимаешь в женщинах, — огрызнулся Георгий. — Мужчина им интересен только до тех пор, пока им есть чего хотеть. А когда ты выполнишь все их желания… Ну вот!
Дженис выбралась из каюты, сменив джинсы на юбку-парео, с туфлями в руках.
— Я готова, — сообщила она. — Джордж, дай мне твою руку.
— Это плохо кончится, — вздохнул Князь.
— Конечно, — кивнул Верещагин. — Когда ты пытаешься меня перепить — это всегда плохо заканчивается.
Георгий ответил длинной тирадой на русском, английском и грузинском языках. Из тирады, если опустить несущественные подробности про мать, следовало, что такого брехуна, как Арт Верещагин, земля еще не производила на свет, и вряд ли произведет в течение ближайшей тысячи лет.
— Я в полтора раза тяжелее тебя, значит, и выпить могу в полтора раза больше.
— Речь не идет о том, кто сколько может выпить. Речь идет о том, кто раньше потеряет контроль…
— Это буду я, — топнула ногой Дженис. — Вы идете или нет?
* * *
Очнулся он на яхте.
— Я снял с тебя ботинки, — укоризненно сказал князь. — Ты истоптал мне весь парус, павлон.
— Что за приычка — отливать за борт… Что, нет гальюна?
— В это море сливают дерьмо четыре страны — это раз. В гальюне Дженис, ей плохо — это два. И куда оно, по-твоему, попадает из гальюна? — это три… Когда нас судят? Сегодня?
— Сегодня в одиннадцать.
— Вайме, как я пойду с такой головой?
— Только с такой головой и можно, Гия. У тебя будет такое жалобное лицо, что присяжные зарыдают.
— З-замолчи, или я швырну тебя в воду. Шайт, и опохмелиться нечем.
— Не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся. Мы сейчас пойдем прямо — по возможности — в «Якорь», выпьем по «отвертке» и придем в божеский вид. После чего сначала поедем на квартиру к тебе, ты переоденешься в парадную форму, потом ко мне, я переоденусь в парадную форму, потом мы поедем в трибунал, и помоги нам Господь.
— Что мне всегда нравилось, — заключил Берлиани, — так это твой талант к планированию.
— Георгий!
Берлиани оглянулся.
— Я себя вел как скот. Как будто только моя боль реальна, а больше ничья.
— Тебя только с похмелья проняло? Так лучше позже, чем никогда.
— Спасибо, Гия…
* * *
— Встать! Смирно! Суд идет! Вольно!
Высший трибунал Вооруженых Сил Юга России заслушал дело номер такой-то и вынес решение по совокупности собранных доказательств. Полковник Верещагин! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным! По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать пятой, пункт В — злостное нарушение уставных норм в отношении старшего по званию и непосредственного командира — вы признаны… виновным. Смягчающим обстоятельством в последнем пункте явилось измененное состояние сознания.
Подполковник Берлиани! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным!
— И на том спасибо, — процедил сквозь зубы Князь.
— По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать третьей — отсутствие в части на момент объявления боевой тревоги — вы признаны…
— Да не мотай ты жилы! — крикнул Георгий.
— …Виновным. Старший унтер-офицер Сандыбеков! Ввиду того, что вы выполняли приказ своего непосредственного командира, все обвинения с вас снимаются. Господа обвиняемые! Сейчас будет оглашен приговор. Если у вас есть что сказать в свое оправдание, вы можете сказать это сейчас… Полковник Верещагин…
— Я больше не буду.
У невозмутимого судебного клерка дернулись губы, но он овладел собой.
— Подполковник Берлиани…
— Я не буду оправдываться.
— Господин судья, огласите приговор.
— Полковник Верещагин, вы приговорены к разжалованию в рядовые и позорному увольнению из армии без права на выходное пособие и военную пенсию. Подполковник Берлиани, вы приговорены к разжалованию в поручики и тюремному заключению сроком на три месяца.
— Собаки… — Князь опустился на скамью подсудимых, стаскивая берет на лицо.
— Молчи, Князь. — Артем обхватил его за плечи. — Молчи, не наговори себе еще на три месяца…
Какие-то секунды он видел растерянное, пепельно-серое лицо Шамиля. Потом его скрыли фигуры казаков-конвоиров.
— До приведения приговора в исполнение, сэр, нам приказано отправить вас на гауптвахту четвертого батальона в Чуфут-Кале.
— Хорошо.
— Позвольте руки, сэр… — подъесаул отстегнул от пояса “браслеты”. — Это тоже приказ. Нам очень жаль…
— Аминь. — Артем протянул руки.
* * *
«Выбарабанивание» должно было состояться в тот же день, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа.
Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего — когда-то своего! — батальона.
Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.
— Вольно, Артем. Пока еще — до исполнения приговора — вы равны мне по званию, а после него станете штатским, так что тянуться незачем. Что это у вас?
— Ремарк, — Верещагин показал обложку. — «На западном фронте без перемен».
Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.
— Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить, но это было так. Годами.
— Мой отец бредил Ремарком, — сказал полковник. — Поэтому я его не читал. Так и не знаю, хороший он писатель или нет.
— Он писал хорошие романы. Только одинаковые.
— Нда… — полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.
— Вы выполнили мою просьбу, сэр? — помог ему Артем.
— Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.
Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.
— Адамс и Кронин подали в отставку.
— Что?
— И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…
— Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?… Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…
— Ничего… Я понимаю ваше состояние.
— У меня состояние — лучше не бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Считайте, — сказал он… Или кто-то другой?
— Все, отсчитали уже. — Князь стащил перчатки, вернул владельцу клуба. — Я победил.
— У тебя нос разбит.
— А ты едешь со мной.
* * *
Когда в Севастополе они вышли из машины, Артем был почти в порядке, хотя его еще слегка пошатывало. Князь временеми кривился и двигался скованно.
— Вперед! — он запер машину. — Сам знаешь, куда.
«Королева Марго» была обычной прогулочной яхтой, изящной и узкой, как дамская туфелька. Для серьезного плавания она, конечно не годилась, но чтобы катать барышень вокруг Острова, подходила вполне. Георгий получил ее в подарок на день рождения лет восемь назад, ругал на все корки неустанно, но избавиться не спешил.
— Эй, кто-нибудь дома? — крикнул Князь с пирса.
— Hi! — из рубки показалась молодая женщина. Джинсы подчеркивали стройные ноги, а белоснежная “крестьянская” блузка с глубоким вырезом — чудесную форму плеч и изумительный цвет кожи: цвет молочного шоколада. Жена князя Берлиани была негритянкой. Цвет мог обмануть: к этому времени большинство жительниц Крыма загорали дочерна; но лепка лица и мелко вьющиеся волосы не оставляли места сомнениям. Теперь было ясно, почему родня Георгия и слышать о ней не хотела. Такое потрясение основ…
— Дженис, я его привез! Он мне нос разбил, но я его привез, недоумка! Слушай, никогда не думал, что бить полковника — это такая собачья работа.
— Дженис, мне очень жаль… — Артем протянул красавице руку. — Я попортил вам мужа.
— Он попортил тебе мужа! Дженис, я вынес его из этой мордобойни, сам он выйти не смог! Он меня попортил!
— Врешь. Я сам вышел. Ну, вы уже привыкли делить на восемь все, что говорит этот мальчик из Джорджии?
— Верещагин, если бы ты знал, сколько этой шутке лет, ты бы не пытался прикидываться остроумным.
— Договорились. — Верещагин перешагнул через сложенный парус и уселся на корме. — Князь, а к чему такие сложности? Зачем было выдергивать меня из Симфи? Когда мы расстались в последний раз, ты сказал, цитирую, “Видеть твою морду больше не хочу”, конец цитаты.
Георгий пристально оглядел его с ног до головы.
— Ну, совесть у тебя есть, а? Мало ли что я сказал. А ты со мной даже не здоровался. Хотя вроде на одной скамейке подсудимых сидим. Ладно со мной — ты Шэму ни одного слова не сказал! Он-то тебе что плохого сделал?
— Признаю себя свиньей.
— Знаешь, я тоже могу надуться как шкурка на огне… Особенно после того, как ты подвел меня под монастырь… Это же надо такое придумать: я должен командовать… краснопузыми!
Словечко прозвучало в устах Князя смешно.
— И нечего ржать… У меня к тебе серьезный разговор. Тебе имя Уильяма Флэннегана о чем-то говорит?
— Оно мне говорит о неприятностях.
— Угадал. Этот самый Флэннеган сказал мне вот что: тебя хотят убить.
— Ну да? И ты решил сыграть на опережение?
— Арт, я прошу тебя: будь предельно серьезен. Твоя черная ирония сейчас ни к чему. Советы имеют на тебя вот такой зуб, и чем бы ни закончился суд — тебе конец.
— Забавно… И что ты предлагаешь?
— Святые угодники! Ты что, еще не понял? Мы отчаливаем и Дженис везет тебя в Турцию.
— Так, — Артем сунул руки в карманы. — Что я там забыл?
— Парень, завтра последнее заседание трибунала! — Берлиани навис над ним как скала с отрицательным уклоном. — А после этого кое-кто получит команду “Фас!”
— Это глупости, Гия. И я тебе объясню, почему. С политической точки зрения убивать меня невыгодно: я ничего больше из себя не представляю. Я не смог бы даже стать публичным политиком — боже, слово-то какое! — на гражданке ты сам знаешь, как к нам относятся. Я ноль без палочки, кому нужно меня убивать? Это невыгодно даже из принципа: зачем превращать живую собаку в мертвого льва?
— Хорошо, тогда почему этот Флэннеган меня предупредил?
— Откуда я знаю, Гия. Как тебе такая версия: наши командиры тоже хотят сохранить лицо. На самом-то деле и Казаков, и Кронин, и Адамс не бог весть как хорошо себя чувствуют. Их даже не столько мучает комплекс вины, сколько бесит необходимость плясать под дудку Союза. Если бы я сбежал — это был бы приемлемый выход для всех. Кроме тебя. Ведь сам же ты не побежишь?
— Сам я не побегу, потому что обо мне речи нет. Гребал я их трибунал. Пусть снимают погоны, мне это уже по пояс. Я за тебя, дурака боюсь!
— А ты за меня не бойся.
Георгий схватил себя руками за волосы и тихо коротко взвыл.
— Ну что мне, врезать тебе по башке, связать и засунуть в кокпит? — спросил он.
— Не советую, — мрачно ответил Верещагин. — На ринге я дрался по правилам.
— Арт, — Князь сник. — Арт, что мне делать? Что нам всем делать? Почему все так плохо?
— Да нет, все не так уж и плохо. — Верещагин нагнулся над бортом. — Смотри, краб…
Он перепрыгнул на пирс, опустился на колени, всмотрелся в воду. Хрустальная волна трепала рыжие с прозеленью водоросли, среди которых затаился яшмовый скалолаз.
— Дурачок, — сказал Артем. — Ты думаешь, если ты не двигаешься, я тебя не вижу?
Краб втянул страшноватые беззрачковые глаза под панцирь.
Верещагин представил себе его вертикальный мир, студеную циановую толщу, ветры течений, почти неуязвимость, возможность на все смотреть сбоку.
— В следующей жизни я буду крабом, — сказал он.
— А в этой станешь раком, — буркнул Князь.
— Патетические места нам не удаются, — Верещагин поднялся, отряхнул джинсы.
Дженис выбралась из каюты.
— Мальчики, что вы решили?
— Мы решили… — Князь пнул ногой бухту веревки. — Это он решил! Короче, ша, уже никто никуда не плывет.
— Князь, — окликнул его Верещагин. — Я есть хочу. Ты вернул мне вкус к жизни. Может, сходим куда-нибудь? Я давно не танцевал с красивой женщиной…
— В “Синий якорь”?
— Плохое решение. Слишком много офицеров.
— В “Шератон”?
— Слишком чопорно… И дорого. Чего-нибудь попроще, Князь. Вон там на берегу что-то светится… Вроде играет музыка… Что это?
— Почем я знаю… Какая-то забегаловка под камышовым навесом. В бразильском стиле — знаешь, с сетями, китайскими фонариками и официантками в таких символичиских юбках из прозрачной ткани… Как же они называются… Ой!
— Парео, — подсказала Дженис, ущипнув Князя за бок. — То, что ты мне запрещаешь надевать.
— Восточный деспот, — Верещагин покачал головой. — Слушай, это же как раз то, что надо! Пойдем!
— Ты ничего не понимаешь в женщинах, — огрызнулся Георгий. — Мужчина им интересен только до тех пор, пока им есть чего хотеть. А когда ты выполнишь все их желания… Ну вот!
Дженис выбралась из каюты, сменив джинсы на юбку-парео, с туфлями в руках.
— Я готова, — сообщила она. — Джордж, дай мне твою руку.
— Это плохо кончится, — вздохнул Князь.
— Конечно, — кивнул Верещагин. — Когда ты пытаешься меня перепить — это всегда плохо заканчивается.
Георгий ответил длинной тирадой на русском, английском и грузинском языках. Из тирады, если опустить несущественные подробности про мать, следовало, что такого брехуна, как Арт Верещагин, земля еще не производила на свет, и вряд ли произведет в течение ближайшей тысячи лет.
— Я в полтора раза тяжелее тебя, значит, и выпить могу в полтора раза больше.
— Речь не идет о том, кто сколько может выпить. Речь идет о том, кто раньше потеряет контроль…
— Это буду я, — топнула ногой Дженис. — Вы идете или нет?
* * *
Очнулся он на яхте.
— Я снял с тебя ботинки, — укоризненно сказал князь. — Ты истоптал мне весь парус, павлон.
— Что за приычка — отливать за борт… Что, нет гальюна?
— В это море сливают дерьмо четыре страны — это раз. В гальюне Дженис, ей плохо — это два. И куда оно, по-твоему, попадает из гальюна? — это три… Когда нас судят? Сегодня?
— Сегодня в одиннадцать.
— Вайме, как я пойду с такой головой?
— Только с такой головой и можно, Гия. У тебя будет такое жалобное лицо, что присяжные зарыдают.
— З-замолчи, или я швырну тебя в воду. Шайт, и опохмелиться нечем.
— Не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся. Мы сейчас пойдем прямо — по возможности — в «Якорь», выпьем по «отвертке» и придем в божеский вид. После чего сначала поедем на квартиру к тебе, ты переоденешься в парадную форму, потом ко мне, я переоденусь в парадную форму, потом мы поедем в трибунал, и помоги нам Господь.
— Что мне всегда нравилось, — заключил Берлиани, — так это твой талант к планированию.
— Георгий!
Берлиани оглянулся.
— Я себя вел как скот. Как будто только моя боль реальна, а больше ничья.
— Тебя только с похмелья проняло? Так лучше позже, чем никогда.
— Спасибо, Гия…
* * *
— Встать! Смирно! Суд идет! Вольно!
Высший трибунал Вооруженых Сил Юга России заслушал дело номер такой-то и вынес решение по совокупности собранных доказательств. Полковник Верещагин! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным! По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать пятой, пункт В — злостное нарушение уставных норм в отношении старшего по званию и непосредственного командира — вы признаны… виновным. Смягчающим обстоятельством в последнем пункте явилось измененное состояние сознания.
Подполковник Берлиани! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным!
— И на том спасибо, — процедил сквозь зубы Князь.
— По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать третьей — отсутствие в части на момент объявления боевой тревоги — вы признаны…
— Да не мотай ты жилы! — крикнул Георгий.
— …Виновным. Старший унтер-офицер Сандыбеков! Ввиду того, что вы выполняли приказ своего непосредственного командира, все обвинения с вас снимаются. Господа обвиняемые! Сейчас будет оглашен приговор. Если у вас есть что сказать в свое оправдание, вы можете сказать это сейчас… Полковник Верещагин…
— Я больше не буду.
У невозмутимого судебного клерка дернулись губы, но он овладел собой.
— Подполковник Берлиани…
— Я не буду оправдываться.
— Господин судья, огласите приговор.
— Полковник Верещагин, вы приговорены к разжалованию в рядовые и позорному увольнению из армии без права на выходное пособие и военную пенсию. Подполковник Берлиани, вы приговорены к разжалованию в поручики и тюремному заключению сроком на три месяца.
— Собаки… — Князь опустился на скамью подсудимых, стаскивая берет на лицо.
— Молчи, Князь. — Артем обхватил его за плечи. — Молчи, не наговори себе еще на три месяца…
Какие-то секунды он видел растерянное, пепельно-серое лицо Шамиля. Потом его скрыли фигуры казаков-конвоиров.
— До приведения приговора в исполнение, сэр, нам приказано отправить вас на гауптвахту четвертого батальона в Чуфут-Кале.
— Хорошо.
— Позвольте руки, сэр… — подъесаул отстегнул от пояса “браслеты”. — Это тоже приказ. Нам очень жаль…
— Аминь. — Артем протянул руки.
* * *
«Выбарабанивание» должно было состояться в тот же день, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа.
Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего — когда-то своего! — батальона.
Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.
— Вольно, Артем. Пока еще — до исполнения приговора — вы равны мне по званию, а после него станете штатским, так что тянуться незачем. Что это у вас?
— Ремарк, — Верещагин показал обложку. — «На западном фронте без перемен».
Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.
— Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить, но это было так. Годами.
— Мой отец бредил Ремарком, — сказал полковник. — Поэтому я его не читал. Так и не знаю, хороший он писатель или нет.
— Он писал хорошие романы. Только одинаковые.
— Нда… — полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.
— Вы выполнили мою просьбу, сэр? — помог ему Артем.
— Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.
Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.
— Адамс и Кронин подали в отставку.
— Что?
— И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…
— Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?… Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…
— Ничего… Я понимаю ваше состояние.
— У меня состояние — лучше не бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104