— Арт!
Он лежал на диване, который именовал «досадной укушеткой». Рубашка расстегнута, наполовину вытащена из брюк, пиджак и черный галстук валяются на полу, руки скрещены над лбом, закрывая глаза, как полумаска…
В правой руке зажат «кольт»-45.
Прежде чем она успела сообразить, что застрелившийся человек не может принять такой позы, был момент ужаса и боли.
— Иди сюда…— дрогнули губы.
— Положи пистолет.
Он опустил руку, разжал пальцы.
«Пьян?»
Тамара присела на край софы, тихо втянула носом воздух…
— Я не пил, — сказал Верещагин.
— Давно ты так лежишь?
Судя по виду, подумала она, со вчерашнего дня.
— С утра. Пришел с похорон… Хотел собраться… Потом… Голова закружилась.
Она представила себе, как он кружит по комнате, припадая на одну ногу, сваливая на пол книги и кассеты, выволакивает из кладовки все новые ящики и забывает, зачем он их вытащил, попеременно то пытается раздеться, то вдруг снова возвращается к разбросанным вещам, и в одном из ящиков стола обнаруживает пистолет…
О, Господи! И он провел в обнимку с этой железкой весь день?
— Откуда у тебя…?
— Отцовский. Состоял на вооружении британских коммандос. Единственное, что у меня есть… Кроме фамилии.
— Ты уже пришел в себя?
— Нет. Иди сюда.
Одной рукой он обнял Тэмми и притянул к себе.
— Как ты узнал, что это я?
— Твои шаги. Я ждал тебя.
— С пистолетом?
— Не только тебя.
Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом с ней, тесно прижавшись, зарывшись носом в ее волосы. Она успела заметить, как припухли его веки.
Он плакал? Он? Плакал?
Она вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Ей было знакомо это состояние: когда душевная боль почти переходит в физическую. С того утра оно было ей знакомо — опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но ей повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль — нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!
Ах, да, она же пришла, чтобы сказать…
— Я уезжаю.
Он опять успел раньше… Ну, кто его тянул за язык? Почему он вечно лезет поперед батьки в пекло?
— Куда? — не поняла она.
— Сначала — в Вену. Потом — не знаю.
— Арт, ты… с ума сошел?
— Нет. Поедешь со мной. Все еще может быть хорошо…
Контракт, подумала она, может закончиться хоть завтра. Она протянет два месяца — не больше. Потом надо будет давать объяснения. Увольнение по состоянию здоровья. С учетом сложившихся обстоятельств — без права на военную пенсию, только с одним социальным пособием.
— Арт, не валяй дурака.
— Я не могу здесь остаться. Действительно не могу.
— Послушай! Послушай меня внимательно! Ты русский язык понимаешь? — Она сняла с плеч его руку, села. — Я беременна.
— Что?
— Я беременна. I am pregnant. Soy o prenado… На каком языке тебе еще сказать?
— Не надо. Я понял.
Он сел рядом с ней, сжал руки между коленями… Сломанную голень, как и тогда, два года назад, туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен… Гадкий мальчик, опять весь в синяках…
— Когда ты приезжал ко мне в полк, ты прихватил с собой даже зубную щетку. Только презервативы забыл.
— Нет. Не забыл. Не взял.
— И теперь смываешься?
— Да. Я смываюсь, Тэмми. Я больше здесь не могу.
— Так что мне делать? Скажи, что нам делать?
Артем потер пальцами виски.
— Я… не могу приказать тебе сохранить ребенка. Я могу только просить.
Прекрасно, замечательно. Вот вам столетия борьбы женщин за право планировать семью. За что боролись, на то и напоролись. Теперь вся ответственность лежит на нас. Первая расцарапаю морду тому, кто скажет, что сразу после месячных забеременеть нельзя. Очень даже можно…
— Уточни. Я буду растить здесь ребенка, а ты куда-то уедешь?
— Мы поедем вместе…
— Просто замечательно. А как насчет такого варианта: никто никуда не едет?
— Тэм, я не могу.
— Ты точно спятил.
— Да.
— Ты самый настоящий ублюдок.
— Бесспорно.
— Что случилось? Почему ты должен срываться и ехать?
— Не спрашивай.
— Это из-за Шамиля?
— Пожалуйста…
— Несчастный случай…
— …Не спрашивай…
— Или нет?
— Да! Да, не несчастный случай! Его убили, целились в меня, а убили его, случайно, мимоходом, а мне опять повезло, как будто я об этом просил!
— Арт!
Прозвучало резко, как удар бича.
— Смотри, какой ты бардак наделал, — Она слегка пнула ногой коробку. — Сейчас я приготовлю обед и помогу тебе собраться. Ты что, все это возьмешь с собой?
— Нет. Только несколько книг и кассет. Остальное оставлю кому-то. Может, Гие Берлиани.
— Вена… Что ты будешь там делать?
— Собирать зубы дракона…
Тамара покачала головой. Что он принимал — анальгетики или ЛСД?
— Какие анальгетики ты принимаешь?
— Не помню… В кармане пиджака.
Конволюта была нетронутой.
— Они не распечатаны.
— Да… Так лучше. Легче… Если что и занимает все мысли без остатка — так это боль…
— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
— Хорошо… Пожалуйста, сделай чай.
Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал — быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.

* * *
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного Центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанную вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий земли…
В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
Ах, я бы не ждал, но торопиться не надо.
Что ни говори — неба не ранишь мечом.
Как ни голосит, как ни ревет канонада —
Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем.
События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Ах, я бы не клял этот удел окаянный —
Но ты посмотри, как выезжает на плац
Он, наш командир, наш генерал безымянный —
О, этот палач, этот подлец и паяц!
…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.
Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин.
Да, он на коне, только не стоит спешить.
Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин.
Он лишь человек — что же он волен решить?
Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер,
Мы побеждены, мой одинокий трубач.
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…
Но многие возвращались задумавшимися.
Брось, я никакой здесь неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от кого, ни от чего не завишу.
Встань, делай как я, ни от кого не завись.
Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…
Глеб решил. И записал:
И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода —
Жди, сколько воды, сколько беды утечет.
Знай: все победят только лишь честь и свобода.
Да, только они — все остальное не в счет.

* * *
Сеген-мишнэ Шимон Файнштейн нашел Верещагина в бойлерной.
— Вроде бы отопительный сезон уже закончился, — сказал он, вытирая мгновенно вспотевший лоб. — Товарищ, не в силах я вахту держать. Есть еще такая карикатура прошлого столетия — «Верещагин занимается самосожжением».
— Не смешно. — Артем отправил в топку еще одну пачку бумаги, поковырялся кочергой.
— Как ты тут не загнулся… — Файнштейн снова вытер пот. — Я принес тебе ксиву.
— Давай.
— Отчего умер твой унтер? Это действительно несчастный случай?
— Бестактный вопрос, Семен. Я же не спрашиваю, что сделали арабы с твоим старшим братом.
— С-сука, — лицо сеген-мишнэ напряглось. — Держи свою ксиву. Вот авиабилеты.
— Большое спасибо алуф-мишнэ Гальперину.
— Большое на здоровье.
Артем пролистнул свой паспорт, полюбовался двумя туристическими визами — австрийской и израильской. Австрийская выглядела респектабельнее.
Из паспорта выпал маленький прямоугольничек картона. Визитная карточка. Атташе по торгово-финансовым вопросам, посольство Израиля, Вена.
— А это еще что?
— Если у тебя возникнут трудности, — спокойно объяснил Файнштейн. — Появляйся. Тебе помогут.
— Какого рода трудности?
— Ну, скажем, с работой…
Прямоугольничек картона полетел в топку.
Семен вздохнул и достал из нагрудного кармана еще один, точно такой же.
— Картон «кашмир» — очень дорогой материал для растопки, — сказал он. — Это совсем не то, что ты имел в виду. Не вербовка. Тебе действительно помогут с работой, услуга за услугу. Ты сдержал свое слово. И вылетел из-за этого из армии. Должен же старый стервец Рабин компенсировать тебе твои неприятности.
— Работа не в разведке?
— Где скажешь… Совет: как только появишься, сразу скажи, что хочешь в МОССАД. Тебе тут же подыщут что-то другое.
— Ну?
— МОССАД не берет добровольцев.
— А Эли Коган?
— Вот после него и не берет.
Верещагин спрятал визитку в задний карман джинсов. Бросил в топку последнюю пачку листков, пошуровал кочергой, подождал, пока прогорит, потом выгреб золу в ведро.
— Что палили, если не секрет?
— Письма.
— Угу. Знаешь, как на хибре «Сжигаю мосты»? Очень красиво: «Агешер нисраф». Запомни.
— Постараюсь. Окажи мне еще одну услугу, помоги встать и добраться до квартиры.
— Всенепременно. Слушай, я думал, что на сломанную ногу обязательно накладывают гипс…
— Не обязательно. От гипса мышцы теряют тонус.
— Он думает о тонусе… Думай лучше о своем тухисе.
— А что о нем думать… Через три дня я его отсюда увезу “Австрийскими авиалиниями”.

* * *
— Я жду, — сказал он. — Как прилетаю, так сразу начинаю ждать.
Самолет компании «Austrian airlines» подрулил к терминалу. По эту сторону стойки таможенного контроля начал скапливаться народ.
— Позвони мне сразу, — попросила Тамара. — Обязательно.
— Конечно.
Мучительно. Сорок минут до отлета, а говорить не о чем.
— Куда ты потом?
— Еще не решил.
Хоть бы поцеловал. Раз в жизни наплевал на свою джентльменскую повадку и не постеснялся на прощанье поцеловать ее — пусть даже на людях.
Аэро-Симфи, ворота миров. Встречи и прощания. Долгие проводы — лишние слезы…
Верещагин оглянулся на табло, высвечивающее время до отлета, скользнул невидящим взглядом по окружающей публике, прижал Тамару к себе и поцеловал в губы — длинно и жадно. У таможенной стойки рейса на Париж зааплодировали.
Тамара смутилась, отступила на шаг назад. Еще секунду они не разнимали рук.
Таможенный контроль. Да, сэр. Проходите, сэр.
Он оглянулся, помахал рукой и исчез в квадратном проеме терминала.
В зоне по ту сторону таможенного контроля на последние крымские тысячи Верещагин купил бутылку “Реми Мартен” с доставкой и заполнил карточку на имя Фаины Абрамовны Файнштейн, посольство Израиля.
Вечером в бахчисарайской квартире зазвонил телефон.
— Артем, ну что? Как ты?
— Прекрасно. Тащиться в город не было сил, я заночевал в отеле аэропорта. Ты смотрела вечерние новости? Ты знаешь, что случилось?
— Нет, — Тамара похолодела, представляя себя что-то бесповоротное…
— Месснер в одиночку без кислорода поднялся на Эверест!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104