Медленной и не очень твердой походкой Шевек вошел в спальню и, не
раздеваясь, рухнул на кровать. Он лежал, закинув руки а голову, время от
времени обдумывая то одну, то другую деталь еще предстоявшей ему работы,
охваченный торжественной и счастливой благодарностью, которая постепенно
перешла в светлую задумчивость, а по том - в сон.

Шевек проспал десять часов и проснулся с мыслью об уравнениях, которые
выразят понятие интервала. Он подошел к письменному столу и принялся
работать над ними. Во второй половине этого дня у него по расписанию были
занятия, и он их провел; он пообедал в преподавательской столовой и
побеседовал там со своими коллегами о погоде, и о войне, и обо всем
остальном, о чем они заводили разговор. Если они и заметили в нем какие-то
перемены, он этого не понял, потому что по существу даже не заметил их. Он
вернулся к себе в комнату и снова сел работать.

В уррасских сутках было двадцать часов. В течение восьми дней Шевек
ежедневно проводил по двенадцать, а то и по шестнадцать часов, сидя за
письменным столом или слоняясь по комнате, часто глядя своими светлыми
глазами в окна, за которыми сияло теплое весеннее солнце или звезды и рыжая
Луна.

Эфор, войдя с завтраком на подносе, увидел, что Шевек лежит на кровати
полуодетый и разговаривает на незнакомом языке. Он растолкал его.
Конвульсивно вздрогнув, Шевек проснулся, встал и, шатаясь, вышел в другую
комнату, к письменному столу, который б ыл совершенно пуст; он уставился на
компьютер, с которого была сброшена вся информация, и застыл, точно
человек, который получил удар по голове, но еще не понял этого. Эфору
удалось снова уложить его, и он сказал:

- Лихорадка есть, господин. Зову доктора?

- Нет!

- А может, господин?...

- Нет! Не пускайте сюда никого, Эфор. Говорите, что я болен.

- Тогда они точно приведут доктора. Могу сказать, господин, что вы
все еще работаете. Это им нравится.

- Когда выйдете, заприте дверь,- сказал Шевек. Его непрозрачное тело
подвело его: от переутомления он ослабел и поэтому был раздражителен и
склонен к панике. Он боялся Паэ, Оииэ, боялся, что придет полиция с
обыском. Ему живо и ужасающе вспомнилось все, что он раньше слышал, читал,
о чем смутно догадывался относительно уррасской полиции, тайной полиции;
так человек, признавшись себе, что болен, припоминает абсолютно все, что он
когда-либо читал о раке. Он смотрел на Эфора лихорадочным, полным тревоги
взглядом.

- Можете на меня положиться,- сказал Эфор, как всегда, сдержанно,
быстро, с кривой улыбкой. Он принес Шевеку стакан воды и вышел; и замок
наружной двери защелкнулся за ним.

Оба следующих дня он ухаживал за Шевеком с тактом, не имевшим
отношения к его выучке слуги.

- Вам бы доктором быть, Эфор,- сказал Шевек, когда от его слабости
осталась лишь чисто физическая, отчасти даже приятная вялость.

- Так моя старуха говорит. Никого не хочет за собой ухаживать, кроме
меня, когда болеет. Говорит: "У тебя рука легкая". Наверно, так.

- Вы когда-нибудь работали с больными?

- Нет, господин. Не хочу иметь дело с больницами. Черный день - тот
день, когда буду умирать в ихней заразной дыре.

- В больнице? А чем плохи больницы?

- Ничем, господин,- в которую вас свезут, если похужеет,- мягко
ответил Эфор.

- Тогда о каких больницах говорите вы?

- Куда нас возят. Грязные. Как у мусорщика в заднице.- Эфор сказал
это без возмущения, для наглядности.- Старые. В одной такой девчонка
померла. Там в полах дырки, здоровущие дырки, перекрытия видать, так? Я
говорю: "Это как же?" Понимаете, из дырок крысы лезут, прямо на койки. А
они: "Здание старое, шестьсот лет уж, как больница". Название ей "Заведение
Божественной Гармонии для бедных". Задница это, а не гармония, вот что.

- Ваша дочь умерла в больнице?

- Да, господин, моя дочка Лаиа.

- Отчего она умерла?

- Клапан в сердце. Они сказали. Росла плохо. Когда померла, два
годочка.

- У вас есть другие дети?

- Живых нету. Трое родились. Старуха шибко убивалась. А теперь
говорит: "Ну и что ж, зато теперь за них не переживать, и ладно". Вам
угодно еще что-нибудь, господин?

Этот внезапный переход к манере выражаться, принятой в высших классах,
неприятно поразил Шевека; он досадливо сказал:

- Да! Рассказывайте дальше.

Потому ли, что это вырвалось у него так непосредственно, или потому,
что он был еще нездоров и ему следовало потакать, на сей раз Эфор не
замкнулся.

- Было дело, хотел в армейские медики пойти,- сказал он,- но они
меня вперед забрали. Призвали. Говорят: "Денщиком, будешь денщиком". Так и
вышло. Хорошая специальность - денщик. Как из армии вернулся, так прямо и
пошел в услужение.

- Так в армии вас могли выучить на медика? - Разговор продолжался.
Шевек с трудом понимал Эфора, не только из-за языка, но и по смыслу. Эфор
рассказывал ему о вещах, с которыми он никогда в жизни не сталкивался. Он
никогда в жизни не видел ни крысы, ни солдатской казармы, ни сумасшедшего
дома, ни богадельни, ни ломбарда, ни казни, ни вора, ни доходного дома, ни
сборщика налогов, ни человека, который хочет работать и не может найти
работу, ни мертвого младенца в канаве. Обо всем этом Эфор говорил, как о
самых обычных вещах или о самых обычных ужасах. Чтобы хоть как-то понять
все это, Шевеку пришлось напрячь воображение и припомнить все, что он знал
об Уррасе, вплоть до самых отрывочных сведений. И, однако, все эти вещи
были ему так знакомы, как ничто из виденного им здесь до сих пор, и он
действительно понимал их.

Это был тот Уррас, о котором он узнал в школе на Анарресе. Это был
мир, из которого бежали его предки, предпочтя голод и пустыню и бесконечное
изгнание. Это был мир, который сформировал сознание Одо и восемь раз сажал
ее в тюрьму за то, что она не держала свои мысли про себя. Это было
человеческое страдание, в котором коренились идеалы его общества, почва, на
которой они взошли.

Это не был "настоящий Уррас". Достоинство и красота комнаты, где
сейчас находились он и Эфор, были так же реальны, как и убожество, в
котором родился и жил Эфор. Для Шевека дело мыслящего человека состояло не
в том, чтобы отрицать одну реальность за счет другой, а в том, чтобы
включать одну в другую и соединять их. Это было нелегкое дело.

- Опять усталый вид, господин,- сказал Эфор.- Надо отдыхать.

- Нет, я не устал.

Эфор некоторое время разглядывал его. Когда Эфор выполнял свои
обязанности слуги, его морщинистое, гладко выбритое лицо было совершенно
лишено выражения; за последний час Шевек увидел, как на нем удивительным
образом сменяются выражения суровости, веселости, цинизма и боли. В данный
момент лицо Эфора было сочувственным и вместе с тем отчужденным.

- Все не так, как там, откуда вы,- сказал Эфор.

- Совсем не так.

- Там никто никогда не безработный.- В голосе Эфора был слабый
оттенок не то иронии, не то вопроса.

- Никто никогда.

- И никто не голодный?

- Никто не голодает, когда другой ест.

- Ага...

- Но мы голодали. Мы умирали от голода. Знаете, восемь лет назад у
нас был голод. Я тогда знал одну женщину, которая убила своего грудного
ребенка, потому что у нее пропало молоко, а больше ему было нечего дать,
совсем нечего. На Анарресе, Эфор, не сплошь... не сплошь молоко и мед.

- Я в этом не сомневаюсь, господин,- ответил Эфор, опять вернувшись
к изящному выговору; и добавил, оскалив зубы: - Все равно, этих там никого
нет!

- Этих?

- Вы же знаете, г-н Шевек. Как вы один раз сказали. Владельцев.

На другой день вечером зашел Атро. Паэ, должно быть, следил, потому
что через несколько минут после того, как Эфор впустил старика, он вошел
беспечной походкой и с обаятельным сочувствием осведомился о здоровье
Шевека.

- Последнюю пару недель, сударь, вы слишком много работали,- сказал
он,- вам не следует так переутомляться.

Он не сел и очень скоро откланялся - сама вежливость. Атро продолжал
говорить о войне в Бенбили, которая постепенно превращалась, как он
выразился, в "крупномасштабную операцию".

- А народ в вашей стране одобряет эту войну? - спросил Шевек,
прервав лекцию о стратегии. Его удивляло отсутствие в "птичьих" газетах
моральных суждений на эту тему. Они отказывались от своего
шумно-возбужденного тона; их формулировки часто дословно совпадали с
формулировками выпускаемых правительством телефакс-бюллетеней.

- Одобряет ли? Уж не думаете ли вы, что мы сложим лапки, ляжем и
позволим этим чертовым тувийцам по нам ногами ходить? На карту поставлен
наш статус великой державы!

- Но я говорил о народе, а не о правительстве. О... о народе, который
должен воевать.

- Да им-то что до этого? Они привыкли к массовым мобилизациям. Для
того они, милый мой, и существуют! чтобы сражаться за свою страну. И
позвольте вам сказать, что нет на свете солдата лучше, чем иотийский
рядовой солдат, как только его приучат подчиняться приказам. В мирное время
он, быть может, и разглагольствует, но в глубине, под всем этим, скрыто
мужество. Самой главной нашей надеждой и опорой - как государства -
всегда был простой солдат. Так мы и стали той ведущей державой, какой
являемся сейчас.

- Поднявшись по горе детских трупов? - спросил Шевек, но гнев, а
может быть, и нежелание обидеть старика, в котором он не признавался себе,
приглушили его голос, и Атро не расслышал.

- Нет,- продолжал Атро,- вы увидите, что, когда родине грозит
опасность, душа народа верна и надежна, как сталь. В промежутках между
войнами отдельные демагоги в Нио и фабричных городах поднимают большой шум,
но до чего же великолепное зрелище - народ, который смыкает ряды, когда
знамя его страны в опасности... Я знаю, вам не хочется этому верить. Знаете
ли, милый мой, беда одонианства в том, что оно женственно. Оно просто не
включает мужские стороны жизни. "Яркость битвы, кровь и сталь", как говорит
старый поэт. Одонианство не понимает мужества... любви к знамени.

Шевек с минуту помолчал, потом мягко сказал:

- Возможно, это отчасти верно. По крайней мере, знамен у нас нет.

Когда Атро ушел, вошел Эфор, чтобы вынести поднос с грязной посудой.
Шевек остановил его. Он подошел к нему вплотную и со словами:

- Извините, Эфор,- положил на поднос клочок бумаги, на котором
заранее написал: "В этой комнате есть микрофон?"

Слуга наклонил голову, медленно прочитал записку и долго, в упор,
смотрел на Шевека. Потом бросил быстрый косой взгляд на камин.

- В спальне? - спросил Шевек тем же способом.

Эфор отрицательно покачал головой, поставил поднос и пошел за Шевеком
в спальню. Он закрыл за собой дверь бесшумно, как подобает хорошему слуге.

- Засек этот в первый день, когда пыль вытирал,- сказал он с
усмешкой, от которой морщины на его лице стали жесткими и глубокими.

- А здесь нет?
Эфор пожал плечами:
- Н

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42