Но человек любит, чтобы его
испытывали, ищет свободу в невзгодах.
В 164 г. вкус свободы такого рода ощутили многие люди, никогда прежде
к ней не стремившиеся, и он понравился им; им понравилось ощущение проверки
сил, чувство опасности. Засуха, начавшаяся летом 163 года, не ослабела и
зимой. К лету 164 года начались трудности и появилась угроза катастрофы в
случае, если засуха не кончится.
Нормы питания были строго ограничены; наборы рабочей силы были строго
обязательны. Усилия вырастить достаточное количество пищи и распределить ее
стали судорожными, отчаянными. Но люди нисколько не отчаивались. Одо
писала: "Ребенок, свободный от вины владения и от бремени экономической
конкуренции, вырастет согласным
делать то, что нужно сделать, и способным радоваться тому, что он это
делает. Сердце гнет лишь бесполезная работа. Радость кормящей матери,
ученого, удачливого охотника, хорошего повара, искусного умельца, любого,
кто делает нужную работу и делает ее хорошо,- эта долговечная, прочная
радость, быть может, есть глубочайший источник человеческих привязанностей
и социального чувства в целом". В этом смысле в Аббенае тем летом во всем
была некая скрытая радость. Как бы ни тяжела была работа - все работали с
легким сердцем, готовые отбросить все заботы в ту же минуту, как будет
сделано все, что возможно сделать. Старое, затертое слово "солидарность" о
брело новую жизнь. Есть радость в том, чтобы обнаружить, что связь
оказалась прочнее, чем все, что грозит ее разорвать.
В начале лета КПР расклеило плакаты, предлагавшие людям сократить свой
рабочий день примерно на час, потому что норма белков, которую сейчас
выдают в столовых, недостаточна для компенсации полного нормального расхода
энергии. Бившая ключом жизнь городских улиц уже начала притихать. Люди,
рано закончив работать, слонялись по площадям, играли в кегли в засохших
парках, сидели в дверях мастерских и заговаривали с прохожими. Население
города заметно уменьшилось, потому что несколько тысяч человек отправились,
добровольно или по мобилиза ции, на неотложные сельскохозяйственные работы.
Но взаимное доверие ослабляло подавленность и тревогу. Люди безмятежно
говорили: "Поможем друг другу продержаться - и продержимся". Под самой
поверхностью лежали огромные запасы жизнеспособности. Когда в северных
предместьях высохли источники, добровольцы - специалисты и не специалисты,
взрослые и подростки - работая в свободное время, проложили временные
трубопроводы из других районов города, причем управились за тридцать часов.
В конце лета Шевека мобилизовали на сельскохозяйственные работы на
Южное Взгорье, в общину Красные Ключи. Возлагая надежды на дождь, который
прошел в сезон экваториальных гроз, там пытались получить урожай зернового
холума, посеяв и сжав его до того, как возобновится засуха.
Шевек знал, что его должны мобилизовать, потому что его работа на
стройке закончилась, и он записался в общие списки свободной рабочей силы.
Все лето он был занят только тем, что преподавал свой курс, читал,
добровольно участвовал в экстренных работах в квартале и возвращался домой
к Таквер и малышке. Через пять декад после родов Таквер снова начала ходить
в лабораторию, но только по утрам. Как кормящей матери, ей полагались
дополнительные белки и углеводы, и она всегда брала в столовой и то, и
другое: теперь ее друзья уже не могли делиться с ней лишней едой, потому
что лишней еды не было. Она похудела, но выглядела хорошо, а ребенок был
маленький, но крепкий.
Шевеку ребенок доставлял уйму радости. По утрам он оставался с дочкой
один (они оставляли ее в яслях только на то время, что он преподавал или
был на добровольных работах) и чувствовал себя необходимым; а в этом
чувстве заключается и бремя отцовства или материнства, и его награда.
Девочка была умненькая, очень живо на все реагировала; для Шевека она была
идеальной слушательницей его постоянно подавляемых словесных фантазий,
которые Таквер называла его сумасшедшинкой. Он сажал малышку к себе на
колени и читал ей фантастические лекции по космологии, объяснял, как
получается, что время - это самом деле пространство, только вывернутое
наизнанку, и, таким образом, хрон - это вывернутые наизнанку внутренности
кванта, а расстояние - одно из случайных свойств света. Он давал девочке
пышные и постоянно меняющиеся прозвища и декламировал ей нелепые
мнемонические стишки: "Время быстротечно, вечно-бесконечно, супермеханично,
суперорганично - ОП!" - и на "оп" невысоко подбрасывал малышку в воздух,
а она пищала и размахивала пухлыми ручонками. Оба получали от этих
упражнений огромное удовольствие. Когда Шевек получил вызов на
сельхозработы, ему было очень тяжело расставаться со всем этим. Он
надеялся, что его направят поближе к Аббенаю, а не на другой край планеты,
на Южное Взгорье. Но вместе с неприятной необходимостью на шестьдесят дней
покинуть Таквер и дочку пришла твердая уверенность, что он к ним вернется.
Пока он в этом уверен, ему не на что жаловаться.
Вечером накануне его отъезда пришел Бедап. Он поел вместе с ними в
институтской столовой, и они вместе вернулись в комнату. Они сидели и
разговаривали. Вечер был жарким, они не стали включать лампу и открыли
окна. Бедап, который питался в маленькой столовой, где поварам не было
трудно выполнять специальные просьбы, всю д екаду копил свою норму напитков
и принес ее всю - литровую бутылку фруктового сока. Он с гордостью
выставил ее на стол: отвальная вечеринка. Они разделили сок и с
наслаждением смаковали, причмокивая языками.
- Помнишь,- сказала Таквер,- сколько было еды на вечеринке перед
твоим отъездом с Северного Склона? Я этих жареных лепешек тогда девять штук
съела.
- У тебя тогда были короткие волосы,- сказал Шевек, изумленный этим
воспоминанием, которое он раньше никогда не связывал с Таквер.- Это ведь
была ты, правда?
- А ты думал, кто?
- Черт возьми, каким ты тогда была ребенком!
- И ты тоже, ведь десять лет прошло. Я постриглась, чтобы выглядеть
интересной, не такой, как все. Но это ничуть не помогло! - Она рассмеялась
своим громким, жизнерадостным смехом, но быстро подавила его, чтобы не
разбудить малышку, спавшую в кроватке за ширмой. Впрочем, разбудить эту
девочку, когда она уже заснула, не могло ничто.
- Мне все время хотелось быть не такой, как все. Интересно, почему?
- Примерно в двадцать лет наступает момент,- сказал Бедап,- когда
приходится выбирать, быть ли таким, как все, или всю жизнь ставить свои
странности себе в заслугу.
- Или, по крайней мере, принимать их со смирением,- добавил Шевек.
- У Шева приступ смирения,- сказала Таквер.- Это старость подошла.
Ужасно, должно быть, когда тебе тридцать лет.
- Не беспокойся, ты и в девяносто не смиришься,- сказал Бедап,
похлопав ее по спине.- Ты хоть с именем своего ребенка смирилась или нет?
Пяти и шестибуквенные имена, которые выдавал компьютер центральной
регистратуры, не повторялись: имя каждого человека, живущего в данное время
на Анарресе, было уникально. Эти имена заменяли номера, которые в противном
случае компьютеризованное общество должно было бы присваивать своим членам.
Анаррести не нужно было никакое удостоверение личности, кроме его имени.
Поэтому имя считалось существенной частью личности, хотя человек точно
также не выбирал его, как свой нос или рот. Таквер не нравилось имя,
которое получила девочка: Садик.
- Все равно, оно звучит, словно тебе напихали полный рот гравия,-
сказала она. Оно ей не подходит.
- А мне оно нравится,- возразил Шевек.- Оно звучит, как имя
высокой, стройной девушки с длинными черными волосами.
- Но она-то - маленькая толстенькая девочка с невидимыми волосами,-
заметил Бедап.
- Дай ей время подрасти, брат! Слушайте, я хочу сказать речь.
- Речь! Речь!
- Шшш...
- Чего "шшш", этого ребенка и землетрясение не разбудит.
- Тихо. Я расчувствовался.- Шевек поднял чашку с фруктовым соком.-
Я хочу сказать... Вот что я хочу сказать. Я рад, что Садик родилась сейчас.
В трудный год, в тяжелое время, когда нам необходимо наше общество. Я рад,
что она родилась сейчас и здесь. Я рад, что она - одна из нас, одонианка,
наша дочь и наша сестра. Я рад, что она - сестра Бедапа. Что она - сестра
Сабула, даже Сабула! Вот за какую надежду я пью: что всю свою жизнь Садик
будет любить своих братьев и сестер так же сильно, так же радостно, как я
сейчас, в этот вечер. И что пойдет дождь...
КПР, которое больше всех пользовалось радио, телефоном и почтой,
координировало работу средств дальней связи, так же, как и движение поездов
и кораблей дальнего следования. Поскольку на Анарресе не было "бизнеса" в
смысле рекламы, капиталовложений, сделок и т. п., почта состояла в основном
из переписки между промышленными и профессиональными синдикатами, их
директив и информационных бюллетеней КПР и небольшого числа личных писем.
Живя в обществе, где каждый может, как только захочет, переехать туда, куда
захочет, анаррести были склонны искать друзей там, где они находились
сейчас, а не там, где они были раньше. Внутри общины телефонами
пользовались редко - не настолько велики были общины. Даже Аббенай в своих
"кварталах" придерживался строгой региональности: полуавтономных
"соседств", где каждый мог пешком добраться к любому ему человеку или в
любое нужное ему место. Поэтому телефонные разговоры были главным образом
междугородными, и ими занималось КПР: личные разговоры надо было заказывать
заранее, по почте, или вместо личного разговора просто сообщали в центр
КПР, что нужно передать такому-то. Письма отправляли незапечатанными,
разумеется, не по закону, а по традиции. Личное общение на дальнем
расстоянии обходилось дорого - и в смысле материалов, и в смысле труда,-
а так как и частная, и общественная экономика бы ли одинаковы, то к
переписке или телефонным разговорам, в которых не было необходимости,
относились неодобрительно. Это была пошлая привычка, отдававшая
эгоизированием. Вероятно, поэтому письма и не запечатывали: ты не имел
права просить людей передавать письма, которые они не могут прочесть. Если
тебе везло, твое письмо отправлялось на одном из почтовых дирижаблей КПР, а
если не везло - на товарном поезде. В конце концов оно попадало в почтовое
депо того города, куда было адресовано, и - поскольку почт альонов не было
- лежало там, пока кто-нибудь не говорил адресату, что ему письмо, и он не
приходил за ним. Однако, что необходимо, а что не нужно, человек решал сам.
Шевек и Таквер писали друг другу регулярно, примерно раз в декаду. Он
писал:
Поездка была неплохая, три дня, без пересадки, пассажирским гусеничным
автофургоном. Набор наш большой, говорят, три тысячи человек. На эти края
засуха повлияла гораздо сильнее. Но не на нехватку продуктов. Нормы еды в
столовых такие же, как в Аббенае, только здесь каждый день оба раза дают
вареную зелень гара, потому что местный избыток. Мы уже тоже начинаем
чувствовать, что она здесь в избытке. Но самое тяжелое здесь - климат.
Здесь - Пыль. Воздух сухой, и все время дует ветер. Бывают недолгие дожди,
но уже через час после дождя земля подсыхает, и начинает подниматься пыль.
В этом сезоне здесь выпало меньше половины годовой нормы осадков. У всех,
кто приехал по набору, потрескались губ ы, идет носом кровь, воспалились
глаза и начался кашель. Из тех, кто живет в Красных Ключах постоянно, очень
многие болеют пыльным кашлем. Особенно достается маленьким детям, у многих
воспалены глаза и кожа. Интересно, а полгода назад я бы это заметил? Когда
становишься родителем, наблюдательность обостряется. Работа - как работа,
все относятся друг к другу по-товарищески, но этот сухой ветер изматывает.
Вчера ночью я вспомнил Нэ-Тэра, и звук ветра в ночи был, как звук той
речки. Я не стану жалеть об этой разлуке. Она позволила мне понять, что я
начал отдавать меньше, как будто я владею тобой, а ты - мной, и больше
делать уже нечего. Но реальность не имеет ничего общего с владением. Вот
что мы делаем: мы утверждаем цельность Времени. Расскажи мне, что делает
Садик. В свободные дни я преподаю группе, состоящей из нескольких человек,
которые об этом попросили; одна девушка - прирожденный математик, я буду
рекомендовать ее в Институт.
Твой брат Шевек.
Таквер писала ему:
Меня беспокоит довольно странная вещь. Три дня назад вывесили
расписание лекций на третью четверть, и я пошла посмотреть, какое у тебя
будет расписание в Ин-те, но там для тебя не указаны ни группа, ни
аудитория. Я подумала, что тебя пропустили по ошибке, и пошла в Синд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
испытывали, ищет свободу в невзгодах.
В 164 г. вкус свободы такого рода ощутили многие люди, никогда прежде
к ней не стремившиеся, и он понравился им; им понравилось ощущение проверки
сил, чувство опасности. Засуха, начавшаяся летом 163 года, не ослабела и
зимой. К лету 164 года начались трудности и появилась угроза катастрофы в
случае, если засуха не кончится.
Нормы питания были строго ограничены; наборы рабочей силы были строго
обязательны. Усилия вырастить достаточное количество пищи и распределить ее
стали судорожными, отчаянными. Но люди нисколько не отчаивались. Одо
писала: "Ребенок, свободный от вины владения и от бремени экономической
конкуренции, вырастет согласным
делать то, что нужно сделать, и способным радоваться тому, что он это
делает. Сердце гнет лишь бесполезная работа. Радость кормящей матери,
ученого, удачливого охотника, хорошего повара, искусного умельца, любого,
кто делает нужную работу и делает ее хорошо,- эта долговечная, прочная
радость, быть может, есть глубочайший источник человеческих привязанностей
и социального чувства в целом". В этом смысле в Аббенае тем летом во всем
была некая скрытая радость. Как бы ни тяжела была работа - все работали с
легким сердцем, готовые отбросить все заботы в ту же минуту, как будет
сделано все, что возможно сделать. Старое, затертое слово "солидарность" о
брело новую жизнь. Есть радость в том, чтобы обнаружить, что связь
оказалась прочнее, чем все, что грозит ее разорвать.
В начале лета КПР расклеило плакаты, предлагавшие людям сократить свой
рабочий день примерно на час, потому что норма белков, которую сейчас
выдают в столовых, недостаточна для компенсации полного нормального расхода
энергии. Бившая ключом жизнь городских улиц уже начала притихать. Люди,
рано закончив работать, слонялись по площадям, играли в кегли в засохших
парках, сидели в дверях мастерских и заговаривали с прохожими. Население
города заметно уменьшилось, потому что несколько тысяч человек отправились,
добровольно или по мобилиза ции, на неотложные сельскохозяйственные работы.
Но взаимное доверие ослабляло подавленность и тревогу. Люди безмятежно
говорили: "Поможем друг другу продержаться - и продержимся". Под самой
поверхностью лежали огромные запасы жизнеспособности. Когда в северных
предместьях высохли источники, добровольцы - специалисты и не специалисты,
взрослые и подростки - работая в свободное время, проложили временные
трубопроводы из других районов города, причем управились за тридцать часов.
В конце лета Шевека мобилизовали на сельскохозяйственные работы на
Южное Взгорье, в общину Красные Ключи. Возлагая надежды на дождь, который
прошел в сезон экваториальных гроз, там пытались получить урожай зернового
холума, посеяв и сжав его до того, как возобновится засуха.
Шевек знал, что его должны мобилизовать, потому что его работа на
стройке закончилась, и он записался в общие списки свободной рабочей силы.
Все лето он был занят только тем, что преподавал свой курс, читал,
добровольно участвовал в экстренных работах в квартале и возвращался домой
к Таквер и малышке. Через пять декад после родов Таквер снова начала ходить
в лабораторию, но только по утрам. Как кормящей матери, ей полагались
дополнительные белки и углеводы, и она всегда брала в столовой и то, и
другое: теперь ее друзья уже не могли делиться с ней лишней едой, потому
что лишней еды не было. Она похудела, но выглядела хорошо, а ребенок был
маленький, но крепкий.
Шевеку ребенок доставлял уйму радости. По утрам он оставался с дочкой
один (они оставляли ее в яслях только на то время, что он преподавал или
был на добровольных работах) и чувствовал себя необходимым; а в этом
чувстве заключается и бремя отцовства или материнства, и его награда.
Девочка была умненькая, очень живо на все реагировала; для Шевека она была
идеальной слушательницей его постоянно подавляемых словесных фантазий,
которые Таквер называла его сумасшедшинкой. Он сажал малышку к себе на
колени и читал ей фантастические лекции по космологии, объяснял, как
получается, что время - это самом деле пространство, только вывернутое
наизнанку, и, таким образом, хрон - это вывернутые наизнанку внутренности
кванта, а расстояние - одно из случайных свойств света. Он давал девочке
пышные и постоянно меняющиеся прозвища и декламировал ей нелепые
мнемонические стишки: "Время быстротечно, вечно-бесконечно, супермеханично,
суперорганично - ОП!" - и на "оп" невысоко подбрасывал малышку в воздух,
а она пищала и размахивала пухлыми ручонками. Оба получали от этих
упражнений огромное удовольствие. Когда Шевек получил вызов на
сельхозработы, ему было очень тяжело расставаться со всем этим. Он
надеялся, что его направят поближе к Аббенаю, а не на другой край планеты,
на Южное Взгорье. Но вместе с неприятной необходимостью на шестьдесят дней
покинуть Таквер и дочку пришла твердая уверенность, что он к ним вернется.
Пока он в этом уверен, ему не на что жаловаться.
Вечером накануне его отъезда пришел Бедап. Он поел вместе с ними в
институтской столовой, и они вместе вернулись в комнату. Они сидели и
разговаривали. Вечер был жарким, они не стали включать лампу и открыли
окна. Бедап, который питался в маленькой столовой, где поварам не было
трудно выполнять специальные просьбы, всю д екаду копил свою норму напитков
и принес ее всю - литровую бутылку фруктового сока. Он с гордостью
выставил ее на стол: отвальная вечеринка. Они разделили сок и с
наслаждением смаковали, причмокивая языками.
- Помнишь,- сказала Таквер,- сколько было еды на вечеринке перед
твоим отъездом с Северного Склона? Я этих жареных лепешек тогда девять штук
съела.
- У тебя тогда были короткие волосы,- сказал Шевек, изумленный этим
воспоминанием, которое он раньше никогда не связывал с Таквер.- Это ведь
была ты, правда?
- А ты думал, кто?
- Черт возьми, каким ты тогда была ребенком!
- И ты тоже, ведь десять лет прошло. Я постриглась, чтобы выглядеть
интересной, не такой, как все. Но это ничуть не помогло! - Она рассмеялась
своим громким, жизнерадостным смехом, но быстро подавила его, чтобы не
разбудить малышку, спавшую в кроватке за ширмой. Впрочем, разбудить эту
девочку, когда она уже заснула, не могло ничто.
- Мне все время хотелось быть не такой, как все. Интересно, почему?
- Примерно в двадцать лет наступает момент,- сказал Бедап,- когда
приходится выбирать, быть ли таким, как все, или всю жизнь ставить свои
странности себе в заслугу.
- Или, по крайней мере, принимать их со смирением,- добавил Шевек.
- У Шева приступ смирения,- сказала Таквер.- Это старость подошла.
Ужасно, должно быть, когда тебе тридцать лет.
- Не беспокойся, ты и в девяносто не смиришься,- сказал Бедап,
похлопав ее по спине.- Ты хоть с именем своего ребенка смирилась или нет?
Пяти и шестибуквенные имена, которые выдавал компьютер центральной
регистратуры, не повторялись: имя каждого человека, живущего в данное время
на Анарресе, было уникально. Эти имена заменяли номера, которые в противном
случае компьютеризованное общество должно было бы присваивать своим членам.
Анаррести не нужно было никакое удостоверение личности, кроме его имени.
Поэтому имя считалось существенной частью личности, хотя человек точно
также не выбирал его, как свой нос или рот. Таквер не нравилось имя,
которое получила девочка: Садик.
- Все равно, оно звучит, словно тебе напихали полный рот гравия,-
сказала она. Оно ей не подходит.
- А мне оно нравится,- возразил Шевек.- Оно звучит, как имя
высокой, стройной девушки с длинными черными волосами.
- Но она-то - маленькая толстенькая девочка с невидимыми волосами,-
заметил Бедап.
- Дай ей время подрасти, брат! Слушайте, я хочу сказать речь.
- Речь! Речь!
- Шшш...
- Чего "шшш", этого ребенка и землетрясение не разбудит.
- Тихо. Я расчувствовался.- Шевек поднял чашку с фруктовым соком.-
Я хочу сказать... Вот что я хочу сказать. Я рад, что Садик родилась сейчас.
В трудный год, в тяжелое время, когда нам необходимо наше общество. Я рад,
что она родилась сейчас и здесь. Я рад, что она - одна из нас, одонианка,
наша дочь и наша сестра. Я рад, что она - сестра Бедапа. Что она - сестра
Сабула, даже Сабула! Вот за какую надежду я пью: что всю свою жизнь Садик
будет любить своих братьев и сестер так же сильно, так же радостно, как я
сейчас, в этот вечер. И что пойдет дождь...
КПР, которое больше всех пользовалось радио, телефоном и почтой,
координировало работу средств дальней связи, так же, как и движение поездов
и кораблей дальнего следования. Поскольку на Анарресе не было "бизнеса" в
смысле рекламы, капиталовложений, сделок и т. п., почта состояла в основном
из переписки между промышленными и профессиональными синдикатами, их
директив и информационных бюллетеней КПР и небольшого числа личных писем.
Живя в обществе, где каждый может, как только захочет, переехать туда, куда
захочет, анаррести были склонны искать друзей там, где они находились
сейчас, а не там, где они были раньше. Внутри общины телефонами
пользовались редко - не настолько велики были общины. Даже Аббенай в своих
"кварталах" придерживался строгой региональности: полуавтономных
"соседств", где каждый мог пешком добраться к любому ему человеку или в
любое нужное ему место. Поэтому телефонные разговоры были главным образом
междугородными, и ими занималось КПР: личные разговоры надо было заказывать
заранее, по почте, или вместо личного разговора просто сообщали в центр
КПР, что нужно передать такому-то. Письма отправляли незапечатанными,
разумеется, не по закону, а по традиции. Личное общение на дальнем
расстоянии обходилось дорого - и в смысле материалов, и в смысле труда,-
а так как и частная, и общественная экономика бы ли одинаковы, то к
переписке или телефонным разговорам, в которых не было необходимости,
относились неодобрительно. Это была пошлая привычка, отдававшая
эгоизированием. Вероятно, поэтому письма и не запечатывали: ты не имел
права просить людей передавать письма, которые они не могут прочесть. Если
тебе везло, твое письмо отправлялось на одном из почтовых дирижаблей КПР, а
если не везло - на товарном поезде. В конце концов оно попадало в почтовое
депо того города, куда было адресовано, и - поскольку почт альонов не было
- лежало там, пока кто-нибудь не говорил адресату, что ему письмо, и он не
приходил за ним. Однако, что необходимо, а что не нужно, человек решал сам.
Шевек и Таквер писали друг другу регулярно, примерно раз в декаду. Он
писал:
Поездка была неплохая, три дня, без пересадки, пассажирским гусеничным
автофургоном. Набор наш большой, говорят, три тысячи человек. На эти края
засуха повлияла гораздо сильнее. Но не на нехватку продуктов. Нормы еды в
столовых такие же, как в Аббенае, только здесь каждый день оба раза дают
вареную зелень гара, потому что местный избыток. Мы уже тоже начинаем
чувствовать, что она здесь в избытке. Но самое тяжелое здесь - климат.
Здесь - Пыль. Воздух сухой, и все время дует ветер. Бывают недолгие дожди,
но уже через час после дождя земля подсыхает, и начинает подниматься пыль.
В этом сезоне здесь выпало меньше половины годовой нормы осадков. У всех,
кто приехал по набору, потрескались губ ы, идет носом кровь, воспалились
глаза и начался кашель. Из тех, кто живет в Красных Ключах постоянно, очень
многие болеют пыльным кашлем. Особенно достается маленьким детям, у многих
воспалены глаза и кожа. Интересно, а полгода назад я бы это заметил? Когда
становишься родителем, наблюдательность обостряется. Работа - как работа,
все относятся друг к другу по-товарищески, но этот сухой ветер изматывает.
Вчера ночью я вспомнил Нэ-Тэра, и звук ветра в ночи был, как звук той
речки. Я не стану жалеть об этой разлуке. Она позволила мне понять, что я
начал отдавать меньше, как будто я владею тобой, а ты - мной, и больше
делать уже нечего. Но реальность не имеет ничего общего с владением. Вот
что мы делаем: мы утверждаем цельность Времени. Расскажи мне, что делает
Садик. В свободные дни я преподаю группе, состоящей из нескольких человек,
которые об этом попросили; одна девушка - прирожденный математик, я буду
рекомендовать ее в Институт.
Твой брат Шевек.
Таквер писала ему:
Меня беспокоит довольно странная вещь. Три дня назад вывесили
расписание лекций на третью четверть, и я пошла посмотреть, какое у тебя
будет расписание в Ин-те, но там для тебя не указаны ни группа, ни
аудитория. Я подумала, что тебя пропустили по ошибке, и пошла в Синд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42