Кто ее делает? И
почему? Им больше платят?
- За опасную работу - иногда больше. Просто за черную работу - нет.
Меньше.
- Так зачем же они ее делают?
- Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой не
получать,- сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его
жена нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал:
- Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные
простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он
делал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью.- Оииэ внезапно
замолчал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым
взглядом - и на жену - почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она
улыбнулась и сказала нервным, детским тоном:
- Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владельцем
четырех компаний.- Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стиснула
узкие смуглые руки.
- Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов,- с неуклюжим
сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу
замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не
возобновится, сказал:
- Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру?
Когда они вернулись в гостиную, Ини позволила принести свою любимицу
- почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе животное. Оииэ
объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале - чтобы
они отыскивали рыбу, потом - как друзей. У зверька были короткие ноги,
гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра была
первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и она
отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы
очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил
зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были
темные, отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные.
- Аммар,- прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным
через пропасть бытия,- брат.
Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом
обследовала ботинки Шевека.
- Вы ей понравились,- сказал Ини.
- И она мне понравилась,- ответил Шевек с легкой грустью. Всякий
раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней
листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В
такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее
отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней.
Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось
некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам
которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха
зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.
Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно (и
это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком
натоплено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы,
комод, стул и крашеный деревянный стол. "Как дома",- подумал Шевек, не
обращая внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой
шерсти и шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на
комоде, на кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом,
в котором она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной
собственностью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в
нем полы... Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в
сущности, не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке.
В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она - рядом с
ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу... но где они, в какой
они комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там
холодно, и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь
засыпанной голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко
было отбросить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она
была мертвая, это было мертвое место.
- По правде она не такая,- сказал он Таквер, потому что знал, что ей
страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной,
как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой
заснеженной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал
Таквер:
- Мы уже скоро дойдем.
Она ничего не ответила.
Глава шестая АНАРРЕС
Когда Шевека выписали из больницы, где он провел декаду, навестить его
зашел сосед из 45-ой комнаты, математик. Он был очень высокий и худой. Один
глаз у него косил - вовремя не провели коррекцию - и поэтому невозможно
было понять, действительно ли он смотрит на тебя, а ты - на него. Он и
Шевек уже год мирно сосуществовали в бараке Института, ни разу не
обменявшись целой фразой.
Теперь Десар вошел и внимательно посмотрел на Шевека (или мимо него).
- Как? - спросил он.
- Спасибо, отлично.
- Может, обед сюда?
- С твоим? - спросил Шевек, невольно переняв телеграфный стиль
Десара.
- Ладно.
Десар принес из институтской столовой поднос с двумя обедами, и они
вместе поели в комнате Шевека. Три дня, пока Шевек не окреп настолько, что
смог выходить из дома, Десар по утрам и по вечерам носил из столовой еду.
Почему Десар делал это, понять было трудно. Он не был общителен, и
перспективы братства для него, по-видимому, значили мало. Одной из причин,
по которым он сторонился людей, было стремление скрыть свою нечестность: он
был либо ужасающим лентяем, либо откровенным собственником, потому что 45-я
комната была забита вещами, держать которые у себя он не имел ни права, ни
основания: там были тарелки из столовой, библиотечные книги, набор
инструментов для резьбы по дереву со склада, снабжающего инструментом и
материалом ремесленников, микроскоп из какой-то лаборатории, восемь разных
одеял, полный стенной шкаф одежды, часть которой явно была велика Десару не
только сейчас, но и всегда, а остальную он, по-видимому, носил, когда ему
было лет десять. Похоже было, что он ходит по распределителям и берет вещи
охапками - и нужные, и ненужные.
- Зачем ты держишь у себя весь этот хлам? - спросил Шевек, когда
Десар в первый раз пустил его в свою комнату. Десар задумчиво уставился
кудато между Шевеком и стеной и рассеянно ответил:
- Накапливается.
Избранная Десаром область математики была до такой степени сложна, что
никто в ни в Институте, ни в Математической Федерации не мог толком следить
за его работой. Именно поэтому он ее и выбрал. Он был уверен, что Шевек
руководствовался теми же мотивами.
- Да ну, к черту,- говорил он,- работа? Место здесь хорошее.
Последовательность, Одновременность - фигня.
Порой Десар нравился Шевеку, порой те же самые качества вызывали у
Шевека отвращение. Однако, он намеренно не отдалялся от Десара - это было
частью его решения изменить образ жизни.
Болезнь заставила его понять, что если он и дальше будет пытаться жить
в одиночестве, то вообще не выдержит. Он рассматривал это в нравственном
аспекте и безжалостно судил себя. До сих пор он хранил себя для себя,
вопреки этическому императиву братства. Шевек в двадцать один год не был
ханжой в строгом смысле слова, пот ому что его нравственность была
страстной и решительной; но она все еще была лишена гибкости - упрощенное
одонианство, преподанное детям взрослыми посредственностями, проповедь,
ставшая частью его внутреннего мира.
До сих пор он поступал неправильно. Теперь он должен поступать
правильно. Так он и сделал.
Он запретил себе заниматься физикой пять вечеров из десяти. Он
добровольно вызвался работать в комиссиях по управлению институтскими
бараками. Он стал ходить на собрания Физической Федерации и Синдиката
Членов Института. Он вступил в группу, занимавшуюся упражнениями по
биологической обратной связи и тренировкой биотоков мозга. В столовой он
заставлял себя садиться за большие столы, а не сидеть за маленьким столом,
загородившись книгой.
Удивительно: люди, казалось, давно ждали его. Они принимали его в свою
компанию, радовались ему, приглашали делить с ними постель и досуг. Они
всюду водили его с собой, и за три декады он узнал об Аббенае больше, чем
за весь предыдущий год. Он ходил с компаниями жизнерадостной молодежи на
стадионы, в ремесленные центры, в бассейны, в музеи, в театры, на
фестивали, на концерты.
Концерты: они были откровением, потрясающей радостью.
Здесь, в Аббенае, он до сих пор не бывал на концертах, отчасти потому,
что считал музыку не столько тем, что слушают, сколько тем, что исполняют.
Ребенком он всегда пел или играл на каком-нибудь инструменте в местных
хорах и ансамблях; это доставляло ему удовольствие, но способности у него
были небольшие. И это было все, что он знал о музыке.
В учебных центрах преподавались все технические навыки, необходимые
для того, чтобы заниматься искусствами: там обучали пению, ритмике, танцам,
учили владеть кистью, резцом, ножом, работать на токарном станке и так
далее. Все это был чистый прагматизм: детей обучали видеть, слышать,
двигаться, обращаться с тем или иным инструментом. Между искусствами и
ремеслами не делали никаких различий; искусство считалось не
самостоятельным явлением, занимающим в жизни собст венное мнение, а одним
из основных жизненных навыков, как речь. Поэтому архитектура возникла рано
и развивалась свободно, стиль ее соответствовал этой точке зрения, он был
чист и строг, пропорции изящны. Живопись и скульптура использовались в
основном как архитектурные элементы и при планировке городов. Что касается
словесности, то поэзия и искусство повествования занимали скорее
подчиненное положение, были связаны в основном с песней и танцем; лишь
театральное искусство не имело себе равных, и только театр порой называли
"Искусством", считая его совершенно самостоятельным. Всюду было множество
местных и гастролирующих трупп актеров и танцовщиков, репертуарных трупп,
очень часто - с собственным драматургом. Они играли траге дии,
полуимпровизированные комедии, пантомимы. В затерявшихся в пустыне городках
им радовались, как дождю, каждый их приезд был ярчайшим событием года.
Возникнув из изолированности и общинности анарресского духа и воплощая его,
драматургия достигла необычайной силы и блеска.
Однако, Шевек не очень воспринимал театр. Ему нравилась пышность
речей, но сама идея актерской игры была ему совершенно чужда. Только прожив
в Аббенае больше года, он нашел, наконец, свое Искусство: искусство,
сделанное из времени. Кто-то повел его на концерт в Синдикат Музыки. На
следующий вечер он вернулся туда. Он с тал ходить на каждый концерт, если
была возможность - со своими новыми знакомыми, если нет - то и без них.
Музыка была более насущной потребностью, она давала более глубокое
удовлетворение, с ней он не чувствовал себя одиноким.
Его попытки вырваться из созданного им самим и ставшего частью его
самого затворничества, в сущности, не удались, и он понимал это. Он не
сумел найти себе близкого друга. Он совокуплялся со многими девушками, но
совокупление не приносило ему той радости, какую должно было бы давать. Оно
было просто удовлетворением потребности, как опорожнение кишечника, и потом
ему становилось стыдно, потому что при этом другой человек служил для него
объектом. Уж лучше мастурбация, самое подходящее для такого, как он. Ему
суждено одиночество, его наследственность держит его, словно капкан. Она
сама сказала тогда: "Работа - главное". Рулаг тогда сказала это спокойно,
констатируя факт, не в силах изменить его, вырваться из своей холодной
камеры. Вот и у него то же самое. Его сердце рвется к ним, к этим юным,
добрым людям, которые зовут его братом, но он не может достучаться до них,
а они - до него. Он рожден для одиночества, проклятый холодный
интеллектуал, эгоист.
Работа была для него главным; но она никуда не вела. Как секс, она
должна была быть наслаждением, но не была им. Он потел все над теми же
проблемами, но ни на шаг не приблизился к решению Парадокса Времени То, не
говоря уже о Теории Одновременности - а ведь в прошлом году он думал, что
она у него почти в руках. Сейчас эта самоуверенность казалась ему
невероятной. Неужели он и вправду считал себя способным, в двадцать лет,
разработать теорию, которая изменит основы космологической физики? Как
видно, он еще задолго до высокой температуры был не в своем уме. Он
записался в в две рабочие группы по философской математике, убеждая себя,
что они ему необходимы, и не признаваясь себе, что мог бы вести оба курса
не хуже своих преподавателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
почему? Им больше платят?
- За опасную работу - иногда больше. Просто за черную работу - нет.
Меньше.
- Так зачем же они ее делают?
- Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой не
получать,- сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его
жена нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал:
- Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные
простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он
делал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью.- Оииэ внезапно
замолчал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым
взглядом - и на жену - почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она
улыбнулась и сказала нервным, детским тоном:
- Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владельцем
четырех компаний.- Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стиснула
узкие смуглые руки.
- Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов,- с неуклюжим
сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу
замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не
возобновится, сказал:
- Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру?
Когда они вернулись в гостиную, Ини позволила принести свою любимицу
- почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе животное. Оииэ
объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале - чтобы
они отыскивали рыбу, потом - как друзей. У зверька были короткие ноги,
гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра была
первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и она
отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы
очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил
зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были
темные, отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные.
- Аммар,- прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным
через пропасть бытия,- брат.
Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом
обследовала ботинки Шевека.
- Вы ей понравились,- сказал Ини.
- И она мне понравилась,- ответил Шевек с легкой грустью. Всякий
раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней
листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В
такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее
отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней.
Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось
некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам
которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха
зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.
Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно (и
это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком
натоплено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы,
комод, стул и крашеный деревянный стол. "Как дома",- подумал Шевек, не
обращая внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой
шерсти и шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на
комоде, на кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом,
в котором она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной
собственностью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в
нем полы... Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в
сущности, не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке.
В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она - рядом с
ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу... но где они, в какой
они комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там
холодно, и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь
засыпанной голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко
было отбросить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она
была мертвая, это было мертвое место.
- По правде она не такая,- сказал он Таквер, потому что знал, что ей
страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной,
как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой
заснеженной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал
Таквер:
- Мы уже скоро дойдем.
Она ничего не ответила.
Глава шестая АНАРРЕС
Когда Шевека выписали из больницы, где он провел декаду, навестить его
зашел сосед из 45-ой комнаты, математик. Он был очень высокий и худой. Один
глаз у него косил - вовремя не провели коррекцию - и поэтому невозможно
было понять, действительно ли он смотрит на тебя, а ты - на него. Он и
Шевек уже год мирно сосуществовали в бараке Института, ни разу не
обменявшись целой фразой.
Теперь Десар вошел и внимательно посмотрел на Шевека (или мимо него).
- Как? - спросил он.
- Спасибо, отлично.
- Может, обед сюда?
- С твоим? - спросил Шевек, невольно переняв телеграфный стиль
Десара.
- Ладно.
Десар принес из институтской столовой поднос с двумя обедами, и они
вместе поели в комнате Шевека. Три дня, пока Шевек не окреп настолько, что
смог выходить из дома, Десар по утрам и по вечерам носил из столовой еду.
Почему Десар делал это, понять было трудно. Он не был общителен, и
перспективы братства для него, по-видимому, значили мало. Одной из причин,
по которым он сторонился людей, было стремление скрыть свою нечестность: он
был либо ужасающим лентяем, либо откровенным собственником, потому что 45-я
комната была забита вещами, держать которые у себя он не имел ни права, ни
основания: там были тарелки из столовой, библиотечные книги, набор
инструментов для резьбы по дереву со склада, снабжающего инструментом и
материалом ремесленников, микроскоп из какой-то лаборатории, восемь разных
одеял, полный стенной шкаф одежды, часть которой явно была велика Десару не
только сейчас, но и всегда, а остальную он, по-видимому, носил, когда ему
было лет десять. Похоже было, что он ходит по распределителям и берет вещи
охапками - и нужные, и ненужные.
- Зачем ты держишь у себя весь этот хлам? - спросил Шевек, когда
Десар в первый раз пустил его в свою комнату. Десар задумчиво уставился
кудато между Шевеком и стеной и рассеянно ответил:
- Накапливается.
Избранная Десаром область математики была до такой степени сложна, что
никто в ни в Институте, ни в Математической Федерации не мог толком следить
за его работой. Именно поэтому он ее и выбрал. Он был уверен, что Шевек
руководствовался теми же мотивами.
- Да ну, к черту,- говорил он,- работа? Место здесь хорошее.
Последовательность, Одновременность - фигня.
Порой Десар нравился Шевеку, порой те же самые качества вызывали у
Шевека отвращение. Однако, он намеренно не отдалялся от Десара - это было
частью его решения изменить образ жизни.
Болезнь заставила его понять, что если он и дальше будет пытаться жить
в одиночестве, то вообще не выдержит. Он рассматривал это в нравственном
аспекте и безжалостно судил себя. До сих пор он хранил себя для себя,
вопреки этическому императиву братства. Шевек в двадцать один год не был
ханжой в строгом смысле слова, пот ому что его нравственность была
страстной и решительной; но она все еще была лишена гибкости - упрощенное
одонианство, преподанное детям взрослыми посредственностями, проповедь,
ставшая частью его внутреннего мира.
До сих пор он поступал неправильно. Теперь он должен поступать
правильно. Так он и сделал.
Он запретил себе заниматься физикой пять вечеров из десяти. Он
добровольно вызвался работать в комиссиях по управлению институтскими
бараками. Он стал ходить на собрания Физической Федерации и Синдиката
Членов Института. Он вступил в группу, занимавшуюся упражнениями по
биологической обратной связи и тренировкой биотоков мозга. В столовой он
заставлял себя садиться за большие столы, а не сидеть за маленьким столом,
загородившись книгой.
Удивительно: люди, казалось, давно ждали его. Они принимали его в свою
компанию, радовались ему, приглашали делить с ними постель и досуг. Они
всюду водили его с собой, и за три декады он узнал об Аббенае больше, чем
за весь предыдущий год. Он ходил с компаниями жизнерадостной молодежи на
стадионы, в ремесленные центры, в бассейны, в музеи, в театры, на
фестивали, на концерты.
Концерты: они были откровением, потрясающей радостью.
Здесь, в Аббенае, он до сих пор не бывал на концертах, отчасти потому,
что считал музыку не столько тем, что слушают, сколько тем, что исполняют.
Ребенком он всегда пел или играл на каком-нибудь инструменте в местных
хорах и ансамблях; это доставляло ему удовольствие, но способности у него
были небольшие. И это было все, что он знал о музыке.
В учебных центрах преподавались все технические навыки, необходимые
для того, чтобы заниматься искусствами: там обучали пению, ритмике, танцам,
учили владеть кистью, резцом, ножом, работать на токарном станке и так
далее. Все это был чистый прагматизм: детей обучали видеть, слышать,
двигаться, обращаться с тем или иным инструментом. Между искусствами и
ремеслами не делали никаких различий; искусство считалось не
самостоятельным явлением, занимающим в жизни собст венное мнение, а одним
из основных жизненных навыков, как речь. Поэтому архитектура возникла рано
и развивалась свободно, стиль ее соответствовал этой точке зрения, он был
чист и строг, пропорции изящны. Живопись и скульптура использовались в
основном как архитектурные элементы и при планировке городов. Что касается
словесности, то поэзия и искусство повествования занимали скорее
подчиненное положение, были связаны в основном с песней и танцем; лишь
театральное искусство не имело себе равных, и только театр порой называли
"Искусством", считая его совершенно самостоятельным. Всюду было множество
местных и гастролирующих трупп актеров и танцовщиков, репертуарных трупп,
очень часто - с собственным драматургом. Они играли траге дии,
полуимпровизированные комедии, пантомимы. В затерявшихся в пустыне городках
им радовались, как дождю, каждый их приезд был ярчайшим событием года.
Возникнув из изолированности и общинности анарресского духа и воплощая его,
драматургия достигла необычайной силы и блеска.
Однако, Шевек не очень воспринимал театр. Ему нравилась пышность
речей, но сама идея актерской игры была ему совершенно чужда. Только прожив
в Аббенае больше года, он нашел, наконец, свое Искусство: искусство,
сделанное из времени. Кто-то повел его на концерт в Синдикат Музыки. На
следующий вечер он вернулся туда. Он с тал ходить на каждый концерт, если
была возможность - со своими новыми знакомыми, если нет - то и без них.
Музыка была более насущной потребностью, она давала более глубокое
удовлетворение, с ней он не чувствовал себя одиноким.
Его попытки вырваться из созданного им самим и ставшего частью его
самого затворничества, в сущности, не удались, и он понимал это. Он не
сумел найти себе близкого друга. Он совокуплялся со многими девушками, но
совокупление не приносило ему той радости, какую должно было бы давать. Оно
было просто удовлетворением потребности, как опорожнение кишечника, и потом
ему становилось стыдно, потому что при этом другой человек служил для него
объектом. Уж лучше мастурбация, самое подходящее для такого, как он. Ему
суждено одиночество, его наследственность держит его, словно капкан. Она
сама сказала тогда: "Работа - главное". Рулаг тогда сказала это спокойно,
констатируя факт, не в силах изменить его, вырваться из своей холодной
камеры. Вот и у него то же самое. Его сердце рвется к ним, к этим юным,
добрым людям, которые зовут его братом, но он не может достучаться до них,
а они - до него. Он рожден для одиночества, проклятый холодный
интеллектуал, эгоист.
Работа была для него главным; но она никуда не вела. Как секс, она
должна была быть наслаждением, но не была им. Он потел все над теми же
проблемами, но ни на шаг не приблизился к решению Парадокса Времени То, не
говоря уже о Теории Одновременности - а ведь в прошлом году он думал, что
она у него почти в руках. Сейчас эта самоуверенность казалась ему
невероятной. Неужели он и вправду считал себя способным, в двадцать лет,
разработать теорию, которая изменит основы космологической физики? Как
видно, он еще задолго до высокой температуры был не в своем уме. Он
записался в в две рабочие группы по философской математике, убеждая себя,
что они ему необходимы, и не признаваясь себе, что мог бы вести оба курса
не хуже своих преподавателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42