“Венеция — поэзия, да и только! Одно ужасно: проклятые австрияки на каждом шагу! уж эти мне австрияки!”
Не отсылает ли высказанное к эпизоду в подмосковном Царицыне? Перечитывая восхитительное описание Царицынских прудов, как не произнести слово “поэзия”?.. добавив: “Одно ужасно: краснорожие бесчинствующие немцы!”
Русский путешественник, однако, о немцах не вспоминает. Он восхищён войной славян против турок, тем, что Сербия уже объявила себя независимою, он сообщает, что в нём самом “славянская кровь так и кипит!” После его ухода Инсаров произносит полные горького значения слова о “славянских патриотах” России: “Вот молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин”.
Юрия будоражило изощрённое, жгучее чувство: в какое оригинальное, щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он разъясняет русской публике (пусть пока в воображении) противонемецкую нацеленность романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас, когда немцы подступили к Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как динамит, имя Тургенева, известное каждому красноармейцу со школьной парты, здорово бы добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при царях-немцах, прятавшихся под русской фамилией, то что будет с народом — начни открыто властвовать германский фашизм? Гитлер?
Юрий представил свою брошюру с новой трактовкой романа “Накануне”. Брошюру зачитывают, разъясняют политруки в ротах, выдержки из неё перепечатывают газеты от дивизионных до центральных, её текст звучит по радио... Взыгравшему воображению явился плакат... плакат с портретом Тургенева в верхнем правом углу; посередине же — Инсаров, эффектно поднявший в воздух дебёлого, с выпученными глазами немца, который сейчас полетит в пруд...
Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу. В конце её Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю Увару Ивановичу в Москву: будут ли в России “люди” — те, надо понять, люди, которые не потерпят национального унижения? Увар Иванович “поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор”.
“Вот, вот что надо будет сказать...” — окрылило Юрия: на плакате представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся за ним на врага бойцы, у них грозные лица, руки крепко сжимают автоматы ППШ. “Это они — те самые люди, которых так жаждал увидеть русский классик! Сегодня их — целая армия. Какою тоской по ним дышат строки романа “Накануне”! Но только Советская Родина смогла дать их — мужественные, сознательные, они ненавидят поработителей святой ненавистью...”
Вакер стал прикидывать, какой срок, при загрузке газетной работой, понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит и переменой национальности, и возвращением в Москву; вознаградит возможностями, какие открыты перед публицистом с именем.
Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он кутался в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец, сонное забытье не снизошло к нему. Когда же он вышел в белесо-серое, обдавшее морозом утро с розовой полосой над дальним лесом, — пристукнула сухо выстудившая трезвость. В ночном хмельном возбуждении рисовалось, как кому-то наверху придётся по душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть в русской литературе ещё неизученные предостережения о немецкой опасности! Собрал, систематизировал доказательства того, что его соплеменники, его предки отнюдь не чувствовали благодарности к принявшему их народу... Коммунист, который нашёл в себе силы преподать такое открытие, заслуживает особых отличий.
От свежего ли воздуха, но теперь мышление обрело строгую ясность: а если наверху решат, что его работа должна принадлежать перу публициста, писателя с уже прославленным русским именем?..
Оно и впрямь оказалось бы гораздо действеннее. Много ли могла сказать массам неизвестная, да ещё и немецкая фамилия? Меж тем как чтимое имя сделало бы работу сразу же бьющей в цель. Ну, и само оно, разумеется, запламенело бы в ещё большем почёте... От представления, что его лавровый венок водружает себе на голову литературный корифей, Юрий вдруг до костей замёрз и пришёл на работу с сильным насморком.
82
Зима неохотно, мало-помалу сдавалась; по утрам лучи быстро съедали бахромчатый иней на густохвойных ветвях. Санный путь испортился, к полдню ухабы наполнялись грязно-жёлтой водой. В такой день расправляющей крылья весны Вакера вызвал по телефону районный уполномоченный НКВД. Не приглашая сесть, дал вопросительно-кротко улыбающемуся Юрию повестку о явке на лесозаготовительный участок. На вопрос, а как же с работой в газете, ответил отчуждённо ровным голосом:
— Есть постановление Государственного Комитета Обороны. Все немцы — независимо от партийной принадлежности, воинского звания, выборных партийных и советских должностей — мобилизуются в рабочие колонны на время войны!
По берегу Енисея теснились палатки; бараки из свежесрубленных сосен ещё не были выведены под крышу. Пейзаж, однако, уже получил категорическое завершение в колючей проволоке, вышках с часовыми, в насторожённых овчарках. Вакер, обрубая с поваленных стволов ветви и волоча их за сотню и более метров, по-новому оценил всю задушевность когда-то читанного стихотворения: “Отмотались мои рученьки, ломотой налились ноженьки...” После ледохода начался сплав леса. Работая на плоту, который течением ударило о затопленное дерево, Юрий сорвался в тяжело клокочущую ледяную воду.
Вытащили его чуть живого. Охрана позволила двоим лагерникам под руки отвести его в больничный барак. Лекпом (лекарский помощник) дал аспирину, а в спирте отказал. Мольбы Юрия, чтобы его растёрли сухим полотенцем, тоже не имели успеха — его выпроводили. Но через сутки он вновь был в больнице, врач определил острое воспаление почек. Не один день пролежал Вакер посинелым, хрипя туго, надсадно. Выкарабкался. Когда его выписали, лицо оставалось землистым.
Лесным воздухом подышать не привелось: ждала дорога. Он был внесён в список немцев, которых отправляли в Оренбургскую область, где для нужд нефтедобычи формировался один из отрядов Трудармии. В конце пути за дверным проёмом скотного вагона поплыла знакомая южноуральская степь. По прошлогодней щетинистой стерне мчался низовой ветер, кое-где пространство сияюще зеленело прошвой пробившихся всходов, увалы по горизонту угольно чернели пятнами свежераспаханного пара.
Со станции конвой погнал прибывших дорогой, обсаженной тополями, с их веток капал сок; над палой подгнившей листвой доцветали ландыши. Потом глазу открылся сизоватый, в ряби от ветра пруд, который лежал на плоской, без кустика, равнине. За прудом врос в землю серый деревянный домик. Перед ним была произведена перекличка. Стройный с седыми висками мужчина, державший в руках тетрадь, назвав фамилию Вакера, приостановил на нём взгляд, а после поверки спросил:
— Вы в газете не печатались?
Он помнил кое-какие выступления Юрия и, оказалось, знал разницу между репортажем и очерком. Человека звали Аксель Киндсфатер, до выселения он преподавал русский язык в Саратовском университете, а теперь состоял помощником начальника колонны (колонной именовалось рабочее формирование).
— Вы ведь сын Иоханна Гуговича? — заинтересованно и уважительно спросил Киндсфатер. — Где он теперь?
В лагере на Енисее Юрий получил письмо от отца. Его с матерью выселили в Зауралье, и отец сообщал: мобилизованный в Трудармию, он назначен начальником коммунально-бытовой службы строительного треста. Огромный трест был в ведении НКВД.
Киндсфатер выслушал Вакера с серьёзностью человека, делающего определённые выводы.
— Распределение на работы лежит на мне, — сказал он. — Хотите на маслозавод? Там подсолнечное масло вырабатывают. В конвое — парень сговорчивый: дадите ему жмыха и с собой принесёте.
Подсобная работа на маленьком заводике не шла в сравнение с каторгой лесоповала, и тоска Вакера стала ровнее, порой окрашиваясь в светлые тона надежд. Вечерами он приходил в землянку к Киндсфатеру и, пока тот ещё корпел над отчётностью, разживлял печку. В жестяном дымоходе взрёвывал раскалённый вихрь, и хлопотную занятость вытягивало из тесного, похожего на нору жилища. Юрий приноровился жарить жмых, который они с Киндсфатером проворно поедали, облизывая замасленные пальцы.
— Я говорил о вас с Юстом, — сообщил однажды Аксель Давидович. — У нас как заведено... я не могу постоянно заниматься бумагами, ибо по идее... — он усмехнулся, — мы все должны выполнять тяжёлые физические работы. Возможно, вас возьмут на моё место.
Юст, начальник колонны, ранее заведовал свинофермой в самом крупном совхозе Немреспублики. Плечистый мужчина с размеренными жестами имел то спокойно-лихое выражение, с каким начальники, без лишних слов, угощают подчинённых пинком. Юрию он сказал, что знает его отца “как требовательного руководителя”.
— Напишите от меня привет!
Предупредил, что быть или нет Вакеру его помощником, решает “опер”. Ему надо просительно улыбаться, но сразу же рассказать о “деятельности в московской газете”, упомянуть “больших деятелей”, с какими встречался.
Оперуполномоченный НКВД Милёхин был местным уроженцем, держался с немцами просто, как деревенский с деревенскими, отличался склонностью к шутке — и при всём при том перед ним дрожали мелкой дрожью. Говорили, что до назначения в трудотряд он “своих русских рабочих” отдавал под суд за социальную пассивность (умеренность в увлечении общим делом).
Вакер ждал, когда Юст представит его, но Милёхин вечером вдруг сам зашёл в землянку к Киндсфатеру. Тот вскочил так резво, что керосиновая лампа на столе покачнулась. Юрий мгновенно отвлёкся от шипящей сковороды и встал навытяжку.
На Милёхине форма сидела мешковато, но сапоги были начищены. Он обзыркал помещение тёмными юркими глазами и указал пальцем на сковороду:
— Ещё раз увижу — заведу дело о покраже жмыха! — Повернув голову к Киндсфатеру, добавил высоким крикливым голосом: — А завтра на строительство плотины пойдёшь, потаскаешь камни, Давыдыч! — он по-сельски питал слабость к “ы”, которое произносил с нажимом.
Сев на табурет, заговорил с Вакером:
— Вы от газеты приезжали в наши края?
Тот, подтвердив, сказал, что написал повесть о Гражданской войне в здешних местах. Милёхин тут же достал из планшетки записную книжку:
— Ну-ка — название!
Юрий указал и журнал, в котором повесть была напечатана. Опер смотрел с откровенной любознательностью:
— Золотое перо, значит? Повидал я ваших, — и привёл в виде всеобъясняющего довода: — Мой отец — мастер в типографии района! — Затем поведал с незлобивой насмешливостью: — Начальник мой называет ваших — златоперники! — Помолчав, сказал с вкрадчивостью понимания: — Дневничок ведёте? заметочки какие-нибудь себе записываете?
Вакер знал запрет на подобное и покамест не пытался его нарушать.
— У меня и карандаша нет, — сказал честно и горько.
— Верю и хочу убедиться! — воскликнул опер с видом своего в доску мужика и принялся за обыск в землянке. Завершая, перебрал служебные бумаги на столе Киндсфатера, после чего велел ему и Вакеру вывернуть карманы, а затем разуться и “потрясти” обувь. — Запомнили? — произнёс с многообещающей угрозой. — Найду что-нибудь записанное — поздно будет жалеть!
83
Милёхин разрешил “подержать” Вакера на месте Киндсфатера, и утро теперь начиналось у Юрия с котелка каши, принесённого вестовым в землянку. Потом приходил народ, и Юрий Иванович, глядя на заявки и в список, объявлял, где кому сегодня работать. Большинство отправлялось на буровые установки; другие шли копать траншеи под газовые трубы, обжигать кирпич, плотничать. Не без самоуважения держались перед Вакером шофёры. Их русских коллег повытребовал фронт, и они были в цене: обретя привилегию работать бесконвойно. Колхозницы, собравшись на базар и поджидая на обочине попутную машину, с чувством отрады смотрели на молодое мужское лицо... Подвозить пассажиров запрещалось, но кто нынче мог уследить? С каждой ездки шоферам доставалось то с мешочек муки, то с десяток яиц, то с литр сметаны. Они приносили дань Юсту, и тот ревниво следил, чтобы помощника не разобрало желание приобщиться к священному праву...
В колонне было немало женщин, их направляли, главным образом, в цех, где валяли валенки, или на прополку картофельного поля. Юрий взглядывал на хорошеньких, и ответное гордо-занозистое выражение говорило ему: эта снискала расположение Юста. Доставало, впрочем, тех, кто расположение уже утратил.
С Вакером начальник колонны обращался покровительственно-любезно. Однажды он его “посадил на контору” — уступил комнатёнку в домишке у пруда. Юрий должен был “оформлять распределение” телогреек и рукавиц. Однако то, что груз прибыл, Юст и Милёхин держали в секрете — помощник получил от них соответствующее предупреждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Не отсылает ли высказанное к эпизоду в подмосковном Царицыне? Перечитывая восхитительное описание Царицынских прудов, как не произнести слово “поэзия”?.. добавив: “Одно ужасно: краснорожие бесчинствующие немцы!”
Русский путешественник, однако, о немцах не вспоминает. Он восхищён войной славян против турок, тем, что Сербия уже объявила себя независимою, он сообщает, что в нём самом “славянская кровь так и кипит!” После его ухода Инсаров произносит полные горького значения слова о “славянских патриотах” России: “Вот молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин”.
Юрия будоражило изощрённое, жгучее чувство: в какое оригинальное, щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он разъясняет русской публике (пусть пока в воображении) противонемецкую нацеленность романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас, когда немцы подступили к Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как динамит, имя Тургенева, известное каждому красноармейцу со школьной парты, здорово бы добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при царях-немцах, прятавшихся под русской фамилией, то что будет с народом — начни открыто властвовать германский фашизм? Гитлер?
Юрий представил свою брошюру с новой трактовкой романа “Накануне”. Брошюру зачитывают, разъясняют политруки в ротах, выдержки из неё перепечатывают газеты от дивизионных до центральных, её текст звучит по радио... Взыгравшему воображению явился плакат... плакат с портретом Тургенева в верхнем правом углу; посередине же — Инсаров, эффектно поднявший в воздух дебёлого, с выпученными глазами немца, который сейчас полетит в пруд...
Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу. В конце её Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю Увару Ивановичу в Москву: будут ли в России “люди” — те, надо понять, люди, которые не потерпят национального унижения? Увар Иванович “поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор”.
“Вот, вот что надо будет сказать...” — окрылило Юрия: на плакате представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся за ним на врага бойцы, у них грозные лица, руки крепко сжимают автоматы ППШ. “Это они — те самые люди, которых так жаждал увидеть русский классик! Сегодня их — целая армия. Какою тоской по ним дышат строки романа “Накануне”! Но только Советская Родина смогла дать их — мужественные, сознательные, они ненавидят поработителей святой ненавистью...”
Вакер стал прикидывать, какой срок, при загрузке газетной работой, понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит и переменой национальности, и возвращением в Москву; вознаградит возможностями, какие открыты перед публицистом с именем.
Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он кутался в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец, сонное забытье не снизошло к нему. Когда же он вышел в белесо-серое, обдавшее морозом утро с розовой полосой над дальним лесом, — пристукнула сухо выстудившая трезвость. В ночном хмельном возбуждении рисовалось, как кому-то наверху придётся по душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть в русской литературе ещё неизученные предостережения о немецкой опасности! Собрал, систематизировал доказательства того, что его соплеменники, его предки отнюдь не чувствовали благодарности к принявшему их народу... Коммунист, который нашёл в себе силы преподать такое открытие, заслуживает особых отличий.
От свежего ли воздуха, но теперь мышление обрело строгую ясность: а если наверху решат, что его работа должна принадлежать перу публициста, писателя с уже прославленным русским именем?..
Оно и впрямь оказалось бы гораздо действеннее. Много ли могла сказать массам неизвестная, да ещё и немецкая фамилия? Меж тем как чтимое имя сделало бы работу сразу же бьющей в цель. Ну, и само оно, разумеется, запламенело бы в ещё большем почёте... От представления, что его лавровый венок водружает себе на голову литературный корифей, Юрий вдруг до костей замёрз и пришёл на работу с сильным насморком.
82
Зима неохотно, мало-помалу сдавалась; по утрам лучи быстро съедали бахромчатый иней на густохвойных ветвях. Санный путь испортился, к полдню ухабы наполнялись грязно-жёлтой водой. В такой день расправляющей крылья весны Вакера вызвал по телефону районный уполномоченный НКВД. Не приглашая сесть, дал вопросительно-кротко улыбающемуся Юрию повестку о явке на лесозаготовительный участок. На вопрос, а как же с работой в газете, ответил отчуждённо ровным голосом:
— Есть постановление Государственного Комитета Обороны. Все немцы — независимо от партийной принадлежности, воинского звания, выборных партийных и советских должностей — мобилизуются в рабочие колонны на время войны!
По берегу Енисея теснились палатки; бараки из свежесрубленных сосен ещё не были выведены под крышу. Пейзаж, однако, уже получил категорическое завершение в колючей проволоке, вышках с часовыми, в насторожённых овчарках. Вакер, обрубая с поваленных стволов ветви и волоча их за сотню и более метров, по-новому оценил всю задушевность когда-то читанного стихотворения: “Отмотались мои рученьки, ломотой налились ноженьки...” После ледохода начался сплав леса. Работая на плоту, который течением ударило о затопленное дерево, Юрий сорвался в тяжело клокочущую ледяную воду.
Вытащили его чуть живого. Охрана позволила двоим лагерникам под руки отвести его в больничный барак. Лекпом (лекарский помощник) дал аспирину, а в спирте отказал. Мольбы Юрия, чтобы его растёрли сухим полотенцем, тоже не имели успеха — его выпроводили. Но через сутки он вновь был в больнице, врач определил острое воспаление почек. Не один день пролежал Вакер посинелым, хрипя туго, надсадно. Выкарабкался. Когда его выписали, лицо оставалось землистым.
Лесным воздухом подышать не привелось: ждала дорога. Он был внесён в список немцев, которых отправляли в Оренбургскую область, где для нужд нефтедобычи формировался один из отрядов Трудармии. В конце пути за дверным проёмом скотного вагона поплыла знакомая южноуральская степь. По прошлогодней щетинистой стерне мчался низовой ветер, кое-где пространство сияюще зеленело прошвой пробившихся всходов, увалы по горизонту угольно чернели пятнами свежераспаханного пара.
Со станции конвой погнал прибывших дорогой, обсаженной тополями, с их веток капал сок; над палой подгнившей листвой доцветали ландыши. Потом глазу открылся сизоватый, в ряби от ветра пруд, который лежал на плоской, без кустика, равнине. За прудом врос в землю серый деревянный домик. Перед ним была произведена перекличка. Стройный с седыми висками мужчина, державший в руках тетрадь, назвав фамилию Вакера, приостановил на нём взгляд, а после поверки спросил:
— Вы в газете не печатались?
Он помнил кое-какие выступления Юрия и, оказалось, знал разницу между репортажем и очерком. Человека звали Аксель Киндсфатер, до выселения он преподавал русский язык в Саратовском университете, а теперь состоял помощником начальника колонны (колонной именовалось рабочее формирование).
— Вы ведь сын Иоханна Гуговича? — заинтересованно и уважительно спросил Киндсфатер. — Где он теперь?
В лагере на Енисее Юрий получил письмо от отца. Его с матерью выселили в Зауралье, и отец сообщал: мобилизованный в Трудармию, он назначен начальником коммунально-бытовой службы строительного треста. Огромный трест был в ведении НКВД.
Киндсфатер выслушал Вакера с серьёзностью человека, делающего определённые выводы.
— Распределение на работы лежит на мне, — сказал он. — Хотите на маслозавод? Там подсолнечное масло вырабатывают. В конвое — парень сговорчивый: дадите ему жмыха и с собой принесёте.
Подсобная работа на маленьком заводике не шла в сравнение с каторгой лесоповала, и тоска Вакера стала ровнее, порой окрашиваясь в светлые тона надежд. Вечерами он приходил в землянку к Киндсфатеру и, пока тот ещё корпел над отчётностью, разживлял печку. В жестяном дымоходе взрёвывал раскалённый вихрь, и хлопотную занятость вытягивало из тесного, похожего на нору жилища. Юрий приноровился жарить жмых, который они с Киндсфатером проворно поедали, облизывая замасленные пальцы.
— Я говорил о вас с Юстом, — сообщил однажды Аксель Давидович. — У нас как заведено... я не могу постоянно заниматься бумагами, ибо по идее... — он усмехнулся, — мы все должны выполнять тяжёлые физические работы. Возможно, вас возьмут на моё место.
Юст, начальник колонны, ранее заведовал свинофермой в самом крупном совхозе Немреспублики. Плечистый мужчина с размеренными жестами имел то спокойно-лихое выражение, с каким начальники, без лишних слов, угощают подчинённых пинком. Юрию он сказал, что знает его отца “как требовательного руководителя”.
— Напишите от меня привет!
Предупредил, что быть или нет Вакеру его помощником, решает “опер”. Ему надо просительно улыбаться, но сразу же рассказать о “деятельности в московской газете”, упомянуть “больших деятелей”, с какими встречался.
Оперуполномоченный НКВД Милёхин был местным уроженцем, держался с немцами просто, как деревенский с деревенскими, отличался склонностью к шутке — и при всём при том перед ним дрожали мелкой дрожью. Говорили, что до назначения в трудотряд он “своих русских рабочих” отдавал под суд за социальную пассивность (умеренность в увлечении общим делом).
Вакер ждал, когда Юст представит его, но Милёхин вечером вдруг сам зашёл в землянку к Киндсфатеру. Тот вскочил так резво, что керосиновая лампа на столе покачнулась. Юрий мгновенно отвлёкся от шипящей сковороды и встал навытяжку.
На Милёхине форма сидела мешковато, но сапоги были начищены. Он обзыркал помещение тёмными юркими глазами и указал пальцем на сковороду:
— Ещё раз увижу — заведу дело о покраже жмыха! — Повернув голову к Киндсфатеру, добавил высоким крикливым голосом: — А завтра на строительство плотины пойдёшь, потаскаешь камни, Давыдыч! — он по-сельски питал слабость к “ы”, которое произносил с нажимом.
Сев на табурет, заговорил с Вакером:
— Вы от газеты приезжали в наши края?
Тот, подтвердив, сказал, что написал повесть о Гражданской войне в здешних местах. Милёхин тут же достал из планшетки записную книжку:
— Ну-ка — название!
Юрий указал и журнал, в котором повесть была напечатана. Опер смотрел с откровенной любознательностью:
— Золотое перо, значит? Повидал я ваших, — и привёл в виде всеобъясняющего довода: — Мой отец — мастер в типографии района! — Затем поведал с незлобивой насмешливостью: — Начальник мой называет ваших — златоперники! — Помолчав, сказал с вкрадчивостью понимания: — Дневничок ведёте? заметочки какие-нибудь себе записываете?
Вакер знал запрет на подобное и покамест не пытался его нарушать.
— У меня и карандаша нет, — сказал честно и горько.
— Верю и хочу убедиться! — воскликнул опер с видом своего в доску мужика и принялся за обыск в землянке. Завершая, перебрал служебные бумаги на столе Киндсфатера, после чего велел ему и Вакеру вывернуть карманы, а затем разуться и “потрясти” обувь. — Запомнили? — произнёс с многообещающей угрозой. — Найду что-нибудь записанное — поздно будет жалеть!
83
Милёхин разрешил “подержать” Вакера на месте Киндсфатера, и утро теперь начиналось у Юрия с котелка каши, принесённого вестовым в землянку. Потом приходил народ, и Юрий Иванович, глядя на заявки и в список, объявлял, где кому сегодня работать. Большинство отправлялось на буровые установки; другие шли копать траншеи под газовые трубы, обжигать кирпич, плотничать. Не без самоуважения держались перед Вакером шофёры. Их русских коллег повытребовал фронт, и они были в цене: обретя привилегию работать бесконвойно. Колхозницы, собравшись на базар и поджидая на обочине попутную машину, с чувством отрады смотрели на молодое мужское лицо... Подвозить пассажиров запрещалось, но кто нынче мог уследить? С каждой ездки шоферам доставалось то с мешочек муки, то с десяток яиц, то с литр сметаны. Они приносили дань Юсту, и тот ревниво следил, чтобы помощника не разобрало желание приобщиться к священному праву...
В колонне было немало женщин, их направляли, главным образом, в цех, где валяли валенки, или на прополку картофельного поля. Юрий взглядывал на хорошеньких, и ответное гордо-занозистое выражение говорило ему: эта снискала расположение Юста. Доставало, впрочем, тех, кто расположение уже утратил.
С Вакером начальник колонны обращался покровительственно-любезно. Однажды он его “посадил на контору” — уступил комнатёнку в домишке у пруда. Юрий должен был “оформлять распределение” телогреек и рукавиц. Однако то, что груз прибыл, Юст и Милёхин держали в секрете — помощник получил от них соответствующее предупреждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61