— Приятного сна... — пробормотал Вакер и вышел.
73
На улице он ощутил себя уравновешенно острым и точным в мыслях и невольно возникавших представлениях. Вообразился старец, вытянувшийся на топчане, уверенный, что журналист спешит к горчичному зданию НКВД. А тот идёт к себе в гостиницу, удовлетворённый тем, что он хищник с бархатисто-ласковой повадкой, который совершит изящный прыжок на спину раздувающего ноздри буйвола. Момент будет подготовлен, всё — безукоризненно рассчитано...
Но сейчас положить клад к копытам необузданного животного?! Какой надо быть угодливо-придурковатой тварью, чтобы испытать радость, отличившись доносом (и отдав в чужие руки невероятное сокровище!) Разумеется, Марат не вернул бы записи старика.
А смирился ли бы с тем, что другу теперь известно, как герой-отец, легендарный несгибаемый комиссар Житор ползал на карачках перед хорунжим и его подручными? Зная Марата, стоило подумать, увидел ли бы Юрий Белокаменную?.. Бандитское нападение, несчастный случай (скажем, самый непритязательный: отравление колбасой). Положение Житорова не очень стесняет его в выборе...
Запершись в номере, Вакер с нервной стремительностью разделся догола и открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом на внутренней стороне. Игриво переступая с ноги на ногу, покачиваясь и извиваясь, он сгибал в локте руку и, демонстрируя зеркалу непристойные жесты, мысленно бросал Марату: “Вот тебе! вот тебе! А не моё открытие!!! ”
Затем он лёг в постель. Московский скорый отправлялся в тринадцать двадцать: можно было пару часов поспать. Возбуждение, однако, не желало отступать, и сознание в дремотной рассеянности склонялось к размышлениям высшего порядка. Юрию казалось, он понял то, о чём думал не раз. Русские — это железный народ-младенец, которому свойственно наивно-молитвенное благоговение перед словом — олицетворением правды . Старец чутьём самородка узнал в госте носителя художественного слова — и потому была ему открыта тайна, которая не далась ничем не стесняемому государственному насилию с его пытками и казнями.
Мысль эта топила в сумасшедшей усладе гордости...
Воображение занимал таинственный старик-хорунжий. Так сверхъестественно-великолепно играть выбранную роль! Вот кто поистине легендарное, почти мифическое существо... Безусловно, он видел в Юрии врага. И принёс себя в жертву ради того, чтобы он, Вакер, из его записок создал неумирающее творение . Осознавал, что у писателя-коммуниста всё прозвучит не так, как хотелось бы? Осознавал, несомненно! Но пересилила вера в магию слова, в то, что талант неминуемо выразит в нём непреложную, самодовлеющую, доступную посвящённым правду...
Приятное убаюкивало Вакера, но перед тем как сон поглотил мысли, прогорела последняя: “И тщеславный же старик! Всё одно вот-вот умирать — ну и пусть, мол, помогут. Зато в книге останусь!”
...В это время Пахомыч давно уже спал — и сном таким глубоким, какого не бывало много лет. На топчан укладывался спокойным. Он знал, что такое Марат Житоров, и понимал: московский журналист его тоже знает. И потому не донесёт. По крайней мере, теперь.
* * *
Вакер прощался с Маратом: сидел на мягком стуле напротив служебного стола, который был нами столь детально описан. Сам начальник, стоя у дальней стены, отпирал вделанный в неё сейф, откуда затем достал бутылку коньяка.
— На работе не держу! Исключение — для тебя, — положив на середину стола лист бумаги, поставил на него бутылку.
Юрий распустился в улыбке, словно несказанно облагодетельствованный. Друг пренебрежительно, “размашисто”, будто минеральную воду, налил ему в стакан коньяку; себе плеснул чуть на донышко.
— Хоть десять капель добавь... — сказал Юрий шутливо-моляще.
Марат долил в свой стакан.
— Был у дедухи? Чего он хотел-то?
Вакер представил, что сталось бы с другом — услышь тот правду. Внезапно, принуждённо расхохотался б! Осатанело застыл. Бешенство обнажило бы белки над зрачками...
— Беспокоился старик, — уронил Юрий бегло-равнодушно, как о пустяке.
— О чём? — с вниманием спросил Житоров.
— Давай, что ли, выпьем... — Вакер поднял стакан.
Закусывали шоколадом, и Юрий рассказывал:
— Говорит, хотел в отряде с твоим отцом пойти, но тот не взял его из-за возраста. Сокрушался дед передо мной. Эх, мол, выпало бы мне руководить! И попались бы те, кто комиссара Житора убил. Как я велел бы их казни-ить!.. сперва б заставил на карачках ползать и вымаливать пощаду...
Житоров улыбнулся.
— Дедуха свой с потрохами! — сказал с симпатией.
— Представь, это было отнюдь не смешно — как он сумел произнести: “Я велел казнить!” Старичишка — сторож кладбищенский...
— А что, — благодушно сказал Марат, — если бы не старость, он под влиянием... под влиянием революционеров мог бы подняться из истопников...
“Ну да — восприняв талантливое партийное слово из талантливых уст!” — повторил про себя друг однажды слышанное. Он мстительно наслаждался игрой.
— Так о чём он беспокоился? — напомнил Житоров.
— А догадайся! — как бы невинно шаля, воскликнул Юрий.
— Что там такое? — притворно укорчиво спросил Марат. — Хотел, чтобы ты о нём в книге написал?
Вакер почувствовал задрожавший в глазах издевательский смех и изобразил восторг:
— Как шпильку из дамской причёски вынул! — Окидывая друга взглядом умилённым и завидующим, проговорил: — Так моментально определить...
— То же мне загадка, — проявил скромность приятель. — Но ты, в самом деле, удели ему место.
— Ещё как уделю! — с чувством заверил Юрий, сладко-глумливо презирая начальника.
Тот благосклонно подтвердил обещанное: сообщать другу новые сведения, какие могут помочь в работе над книгой. Затем оба встали и обнялись. Начальник нажал кнопку.
— Машина ждёт. Шаликин подвезёт тебя к гостинице — возьмёшь вещи, и он доставит тебя на вокзал.
Юрий поблагодарил с трогающей сердечностью.
— Коньяк забери — в поезде допьёшь, — Марат был сама доброта.
74
У Вакера сложился план, которым он мечтательно любовался на досуге в купе спального вагона... Однажды, когда Житоров окажется в столице, Юрий пригласит его в любимое литераторами кафе и закажет царский ужин. К тому времени завершённая рукопись уже станет известной корифеям Союза писателей. Облечённые доверием вождя, они будут испещрять страницы замечаниями. Оставят или удалят комиссара, который обнажил свою мелкобуржуазную сущность троцкиста, пытаясь предательством купить жизнь? Гадать покамест рановато.
Важно, что за ужином Юрий расскажет Марату правду...
И прелестная же будет картинка!.. Тот позеленеет. Взбеленится. Смахнёт со скатерти рюмку? Двинет по столу кулаком?..
Фантазия играла неудержимо, и Вакер “отрезвлял” себя: он представляет Житорова совсем уже спятившим...
Так или иначе — но тот непременно что-нибудь отколет! И это заметят ужинающие в кафе писатели. Позднее с ними можно будет разговориться и пролить свет на причину сцены... Рассказ произведёт эффект. Он, Вакер, выделится.
Ну, а что сможет Марат? Обратиться наверх? Чем же виноват перед центральной властью, перед вождём журналист, нашедший обличительный документ о карьеристе и подлом трусе, которого вознесла волна первых месяцев революции? Эпизод далёкой весны восемнадцатого года... Болезненно нервировать он может только родственников. Да, дед Марата сидит весьма высоко. Но и внук и он служат вождю, а не вождь им. Хорошему же хозяину всегда пригодится любая, а тем более такая правда о родне его служащих. В угоду им с их понятной озабоченностью — наказывать за находку журналиста?
Желательные выводы давались Юрию без заминки, поскольку рассуждения не покидали область воображаемого. Через несколько недель упоительных упражнений ума он до того свыкся со “сценой в кафе”, что порой забывал о её принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным “выглядело”, как Марат в исступлении сбрасывает со стола снедь...
И вдруг излюбленный эпизод зловеще канул во тьму. Будто в кафе выключили электричество. Мысленному взору явилась не отварная, под белым соусом индейка, а баланда с перловкой.
Был август 1936, когда жирной чернотой газетных заголовков грянуло: “Иуды!”, “Диверсанты!”, “Бешеные собаки!” В Москве начался процесс по делу об “Антисоветском объединённом троцкистско-зиновьевском центре”. Среди подсудимых фигурировал дед Марата — и был приговорён к расстрелу.
Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьёзной болезнью. Внуку теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью и гнилью? Неотступно-методично рисовалось: Марат, арестованный, налитыми кровью глазами уставился в миску с баландой.
Не так давно Юрий баловался мыслишкой просигналить наверх о “перегибах”, которые позволяет себе Житоров, впадая в палаческий раж. Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало сохранять, после нанесённых им обид, душевное равновесие. Но далее вдохновенных прикидок о “сигнале” Вакер бы не пошёл. Вредить карьере друга не следовало — это могло сказаться на задуманной книге. И сейчас именно её судьба, судьба начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия.
Он уехал в командировку на Дальний Восток. Там, в местном райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьёй в “Правде” о перерожденцах. Засорённость ими аппарата власти, говорилось в статье, особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались враги народа. Как пример была названа Оренбургская область.
Вернувшись в Москву, Вакер пришёл на редакционную летучку осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть пружины. Зам главного редактора, который был и секретарём партийной организации, взглянул на него раз-второй: с “деланно-отстранённым любопытством”, — определил Юрий.
По окончании летучки зам пригласил его в свой кабинет. Когда они оказались наедине, Вакер спросил принуждённо-независимо и, вопреки намерению, развязно:
— У вас новость для меня?
— Оренбург... — произнёс парторг тихо и мрачно, посматривая на Юрия каким-то боковым, шарящим взглядом.
— Житоров — перерожденец и самодур! — начал Вакер неожиданным для него странно гортанным голосом. — Помпадур! — прибавил со страстью как нечто необыкновенно бранное и гневно перевёл дух.
— Вы были с ним дружны...
— Как я мог с ним дружить, — зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя, — если мы работаем в совершенно разных структурах?! И уровни — абсолютно разные?!
Парторг сделал вывод о манёвренности коммуниста и не счёл нужным цепляться.
— Нас в горкоме собирали, секретарей, ориентировали на бдительность... поставили в известность о выявленных врагах... Житоров расстрелян.
Юрий с тяжёлой тщательностью готовился к тому, что услышит это. Настраивал себя на нужную реакцию — настраивал с тех минут, когда прочитал статью в “Правде”. И всё равно теперь коробяще стянуло сухостью лоб, холодок внезапно побежал под ворот рубашки.
Отчаянно и скандально-легковесно вырвалось то, что он хотел произнести сурово:
— По делам и наказание!
Придя в свою квартиру на Неглинном проезде, он присел на табуретку у двери, будто проситель в учреждении. “Я деморализован. Так нельзя!” — повторил в себе несколько раз, прежде чем, наконец, встал. Пора было ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что в нынешнем состоянии “вибрирующе-критического натяжения” уже не окоротит себя... идти утром на работу в мёртво-тошнотном похмелье?
Надо подтянуться, взять себя в руки. Эта внутренняя команда обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал вытирать пыль: с книг — сухой тряпкой, с мебели — влажной. Затем вымыл пол. За делом казалось, что скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за письменный стол, достал рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за фразой — несмотря на усталость от дневной беготни корреспондента... Понимание, что всё пошло насмарку, что его могут и арестовать, — нахлынуло вдруг, будто в первый раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу.
“Бац — и вдребезги!” — повторялось в уме как бы с удовлетворением полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу — и включил снова. На рукопись больно было смотреть... Весна восемнадцатого в Оренбуржье, история с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия Житора. Неважно, каким он там показан: достаточно того, что вспомнят — его сын и автор были дружны... Юрий, по всей вероятности, и так уже “проходит в связях Житорова”. Рукопись окажется жерновом на шее.
На миг в сознании затлело: а что если отнести записки хорунжего в органы? Каким, мол, дерьмом был отец Житорова! А яблочко от яблони, известно, недалеко падает!.. Нет — на этом-то как раз шею и сломишь. Марат расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот лицо, которое принесло занятный документ, враз получит прописку в казённой папке: а они так любят пухнуть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61