Небрежно и гадливо, будто делая по принуждению что-то низкое, он выхватывал из портфеля круг копчёной колбасы, банки консервов, бутылку водки — поставил её на стол так, что она упала и покатилась, и была ловко поймана Юрием.
— Старообрядцы! — произнёс Житоров в окостенении злобы, глядя мимо стола и словно видя двух незабываемых до каждой их чёрточки людей. — Слаженно молчат! Мне совершенно и абсолютно понятно: им есть о чём молчать ... Ничего — размотаю.
Приятель про себя заметил: “Пытает их! А если в Москве шепнуть?..” (14) Мысль так озаботила, что он не сразу отдал другу бутылку — тот выдернул её из рук, водка забулькала в стаканы.
— Один писатель любит повторять: французы называют водку “вода жизни”, — сказал Юрий с приятной лукавинкой.
Житоров, морщась и не отрываясь, выпил полный стакан, отхватил зубами кусок колбасы от круга и, нетерпеливо жуя, уронил:
— Привыкаю...
Вакер, имевший вкус к выпивке, помнил, что друг спиртным не баловался. “Значит, разговорится!” — сделав вывод и показывая, будто его интерес витает вокруг иных предметов, сообщил:
— В ресторане внизу иногда чебуреки жарят — объеденье! Куснёшь свеженький, а в нём такой сок — ум отъешь! Распорядишься, чтобы пожарили?
Марат благосклонно кивнул, и приятель выглянул из номера. Разумеется, в гостинице знали о приходе важнейшего начальника: по ворсистому ковру коридора прогуливался взад-вперёд директор, потирая руки так, будто они отчаянно зябли. Услышав просьбу, он игриво издал горловой смешок, вытянул губы трубочкой и, точно сам безумно захотев чебуреков, пустился бегом проследить за их приготовлением.
Юрий придвинул к столу кресло, уселся с вальяжностью и, как бы нечаянно проглотив свою порцию водки, сказал шутливо:
— А в столовой у вас перечниц нет. Зато гостеприимство налицо... может, их кто-то уносит?
— А-аа, ты всё о старом! — вырвалось у Марата в перегоревшей ярости. — Так и быть, слушай и не вали на меня, если кусок в горло не полезет. Здешняя ЧК с чем в девятнадцатом году столкнулась? Сторож на кладбище трупами откармливал свиней!
— Х-хо?.. — выразил любопытство и удивление приятель.
— Скороспелых свиней сальной породы. Семи месяцев были уже по шесть пудов каждая... У выродка этого — лачуга, сарай в слободке. Расстрелянных откапывал... — Житоров поморщился и пересилил себя, чтобы не плюнуть на пол, — да что их откапывать? они только присыпаны землёй — каждую ночь новые добавляются. На ручную тележку клал, прикрывал хворостом, увозил, разделывал, кормил... Собрался резать свиней, как его взяли. Расстреляли вместе с женой!
Рассказчик выпил водки и утёрся рукавом:
— Не могу есть!
Вакер изобразил уважительное понимание. Сам он закусывал как ни в чём не бывало.
— Брали в сторожа другого — знал, за что предыдущий расстрелян. И тем же самым занялся! Пустили его в расход со всей семейкой: с бабой, с тёщей, с сыном — тот в комсомоле состоял, ублюдок!
А в двадцать первом оказался в сторожах ловкач — на свиней не отвлекался. Свежие трупы шли у него на пирожки и котлеты. Продавали жена и дочь-девчонка... — глаза Житорова округлились в ледяной недвижности. — Всех историй, эпизодов, деталей раскрывать не буду, уже хватит для твоих ушей... В наше время сторожа обшаривают трупы. Расстреливать за это не имеем права, но нашему аппарату противно, что это делается. Так дед Пахомыч — уж как за ним следили! — чист. По тому профилю, о чём мы говорим, это пока единственный случай в истории местных органов.
В голове журналиста всплывало услышанное о детоубийствах, о людоедстве в жуткий голод 1921 в Поволжье. Не забылся, разумеется, и недавний тридцать третий год, когда, по причине коллективизации, из-за голодухи так же прибегали к человечинке.
История сторожей заострила мысль на вопросе: впрямь ли старичишка — исключение из правил? а если да, то — почему? Судя по рассказу, расстрелянные поступают на кладбище не голыми. Пиджаки, конечно, с них сняты — но рубаху содрать, подштанники... Сбыл дюжину — вот и приварок.
— Он верующий? Не сектант?
Перед тем как ответить, Марат налил стаканы и поставил пустую бутылку на пол.
— Иногда перекрестится — что ты хочешь от старика? Но ни в церковь, ни в молельные дома ни старуха его, ни он не ходят. Причину его честности я знаю. Это — воспринятое в революцию талантливое партийное слово из талантливых уст!
Умело скрывая иронию, журналист сказал проникновенно:
— Ты знаешь — это действительно трогательно.
— Он общался с моим отцом! — внушительно произнёс Житоров, подтвердив догадку Юрия: “Вот откуда такая симпатия...”
— Думаешь, я не проверил, что он не врёт? При его годах он совершенно точно описал портрет моего отца: множество морщинок у рта, цвет глаз тёмно-карий, даже — что на подбородке нервно билась жилка! Передал, как отец обращался к нему: “Я прошу вас понять...” — произнеся фразу, Марат постарался отобразить убеждающую жаркую искренность. — Имелось в виду понять, что жизнь при социализме — это ни на что не похожая заря...
Вакер коснулся о старике: он и до революции служил сторожем?
— Да, но не на кладбище. А создался губком — пошёл в истопники и заодно в сторожа.
Официант доставил на подносе горку чебуреков, только что извлечённых из кипящего масла. Им весьма шло соседство с бутылкой жёлтой, как липовый мёд, старки.
Житоров сейчас говорил о приятном и потому не остался глух к соблазнительности чебуреков. Взяв один и предусмотрительно подув, он осторожно надкусил его, втянул ртом сок. Друг был польщён редкостным простодушием замечания:
— И гурман же ты, Юрка! Ну как тебя не уважать?
Застолье протекало своим порядком; отнимая руку от опустевшего стакана, Марат восклицал: — Уф-ф, отпускают нервы! — и: — Фх-хы, хорошо!
Он вдруг признался — видимо, поверив в это, — что и сам хотел позднее “угостить” друга Пахомычем, который, несомненно, обогатит роман.
— Но ты прыгу-у-ч! Уже сунулся, уже полез, и я...
— Приревновал! — договорил Юрий улыбчиво и кротко.
— Ладно, пусть так. А живёт он, я тебе скажу, улице Кржижановского, дом номер ...
Отрада дышала в подробном рассказе о том, как он, Марат, расспрашивал Пахомыча о встрече с отцом. Человек погрузился, словно в целебную и возбуждающую воду источника, в своё незабываемое...
Прощание с отцом под алыми знамёнами на вокзале, оркестр исполняет “Интернационал”. Отец в солдатской шинели, в белой папахе молодцевато вскакивает в вагон...
А семь или восемь дней спустя — “траурное”, под теми же красными флагами собрание в бывшем епархиальном училище. Марата и мать, заплаканных, придавленных бедой, усадили в президиум. Новый вожак оренбургских коммунистов, напрягая лёгкие до отказа, будто командуя на плацу, провозглашал с пафосом: “В этот скорбный и торжественный час мы клянёмся революционной памяти товарища Житора...”
Когда, наконец, все речи и клятвы отзвучали, мать, промокая глаза платочком, стала напоминать руководителям: надо привезти тело комиссара для погребения... Её заверяли: “Это вне сомнений!”, “Священный ритуал Революции...”, “Красных героев ждёт вечная память!”
Каратели воротились из Изобильной с предлинным обозом: зерно, яйца, сало, разнообразное имущество. Мать услышала: “Их там, порубленных, всех зарыли в одной яме. Нынче не зима, покойник уже не терпит... Как же мы, на боевом задании, будем копаться-искать?”
С братского захоронения привезли мешочек земли, в Оренбурге выбрали место, высыпали её там и объявили: это считается могилой павших героев, и тут будет возвышаться памятник!
Марата с матерью из их квартиры переместили в дом поплоше, заселённый низовым составом, дали две смежных комнатки; кухня предназначалась на полдюжины семей. Никто уже не обслуживал вдову и её сына, она сама ходила в распределитель за пайком.
— А то и в очереди стояла... — проговорил Житоров зловеще, и неизбывная обида отразилась в игре лицевой мускулатуры; лоб и щёки стали серыми.
Страдания, правда, не затянулись. Дед по матери устроил переезд в Москву, их поселили в гостинице “Метрополь”, где тогда проживали многие из руководства. Мимоходом к фамилии приросло окончание “ов”.
— И всё встало на свои места! — сказал Юрий весело, будто ничего так не желая, как отвлечь друга от тягостного момента. Про себя договорил не без зависти: “Опять окружили заботой...”
29
Заботой хорунжего было “показаться” командиру повстанцев Красноярцеву так, чтобы тот почувствовал, несмотря на возраст Прокла Петровича, его полезность и дал бы приемлемую должность. Антона Калинчина послала судьба: он представил его офицерам, которые замолвят за старика золотое словцо. В столовой офицерского собрания к нему так и пристали с расспросами о западне, устроенной Житору.
К столу Байбарина подходили новые и новые слушатели. Он поведал: казаки прознали, что отряд разделится и артиллерия направится к Изобильной по зимнику. Конный разъезд под началом Никодима Лукахина прорубил на её пути лёд на Илеке, чтобы красные не успели занять холм над станицей до подхода их основных сил по летней дороге.
Как и ожидалось, основная часть отряда вошла в станицу первой и — прямиком к площади, к ограде, за которой затаились стрелки и скрывалась старенькая, но вполне зубастая пушка...
— Итог... — Прокл Петрович говорил тоном как бы извинения за то, что рассказ может показаться хвастливым. — Начисто аннулирована боевая единица: свыше семисот штыков и сабель, при четырёх пушках и двенадцати пулемётах.
Ему зааплодировали. Ротмистр-улан, длинный и тощий, как Дон Кихот, но с круглощёким лицом эпикурейца, в продолжение рассказа с деловым самозабвением крякал и взмыкивал и за этим опустошил тарелку жирной ухи. Во внезапном напряжении подняв указательный палец, словно трудно добираясь до некой догадки, он просиял и выговорил изумлённо:
— Спиртику хряпнуть в честь хорунжего?
Отозвались слаженно и сердечно:
— Беспременно!
— Браво, ротмистр! Вот умница!
— Да не даст спирту буфетчик...
Захлопотали, побежали к буфетчику. Спирту, в самом деле, не достали, но принесли первача. Поначалу поднимали стаканы “за воителя”, “за геройские седины”, “за станичников — сокрушителей красной орды!” Затем стали брать размашистее:
— За возрождение великой России!
— За державу с государем!
— За российские честь и престол!
Кровь в хорунжем кипела жизнерадостно и бесшабашно. Его приняли по достоинству, и сердце перегревал тот пламень, что, бывало, так и перекидывался в души слушателей.
Прокл Петрович начал на возвышенно-ликующей ноте, не совсем учитывая её противоречие с тем, что говорил:
— Господа, не будем забывать — народ пойдёт только за новыми политическими призывами! Слова “государь”, “царь”, “престол” лишь оттолкнут миллионы простых людей. И ни в коем случае нельзя их осуждать за это. Николай Второй совершил беспримерное в русской истории предательство!
Не отвлекаясь на возникшую заминку, оратор взывал к разуму слушателей: законы России не предусматривали отречение правящего императора, и потому он, отрёкшись, тем самым соделал самое тяжкое преступление против государственного строя. В разгар труднейшей, жертвенной войны царь выступил первым и главным — впереди всех революционеров — разрушителем российской законности...
Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон Калинчин, нервно дёрнув ноздрёй, прокричал страдальчески-ломко:
— Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!
— Никакой нажим не может служить оправданием. Законы предоставляли царю полную власть самодержца, — стал доказывать Прокл Петрович. — Никакая угроза не оправдывает уход часового с поста. Присяга обязывает миллионы людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым судом, объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге, плюнул в святую память всех тех часовых, что погибли на посту. Сам он трусливо ретировался со своего поста...
Кругом поднималось закрутевшее озлобление.
— Чёрт-те что — такую гадость говорить! А ещё сединами убелён.
— Самогоночка в голову ударила.
— Что у пьяного на языке — то у трезвого, известное дело...
Тесное окружение героя дня поредело. За столом остались Антон Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно предложил выпить ещё, махом опорожнил стакан, закинув назад голову, и, замедленно устанавливая взгляд в хорунжего, поделился:
— Ненавижу социалистов — и левых, и правых, и каких угодно — но о царе вы правы. Припекло, и он бросил пост: рассчитывал — его ждёт райская частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же — под арест...
Есаул, продолговатым лицом напоминавший щуку, приподнял тонкую губу над выступающими вперёд зубами:
— От вас я не ожидал!
Ротмистр раздражённо вскинулся:
— Я от германцев две пули принял, повалялся в госпиталях! И это обращено в пустой “пшик”! Кто был на войне не дурнем — увидели, чего царь стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61