Сырость от реки стала гуще, улеглась ночь. Варвара Тихоновна, легонько пристанывая, жаловалась на колотьё в сердце и на то, что “в поясницу вступило”.
Лодка обогнула гористый мыс, и впереди зажелтели в темноте огоньки хутора. С хозяином баркаса было обусловлено, что батрак сплавит их до этого места. Причалили к неструганым сосновым мосткам, парень побежал на хутор — раздобыл опорки разутому пассажиру.
Прокл Петрович и парнишка, поднатужившись, помогли Варваре Тихоновне взобраться на причал. В ближнем дворе путники упросились на ночлег.
На другой день они попрощались с гребцом и на нанятой повозке начали беспокойный путь к Баймаку. В дороге, занявшей не одни сутки, дважды возбуждали интерес красных разъездов. В первый случай среди красноармейцев оказался знакомый возницы: обошлось разговором между земляками. Но в другой раз поворачивалось так, что впору подержаться за сердце.
От полуденного солнца слезились глаза. Под колкими лучами выпаривались весенние лужи, и дорога извилисто убегала к Баймаку подсушенная, исчерна-коричневая, изморщиненная начинающими черстветь колеями. До посёлка оставалось вёрст двадцать. Поворот уводил за расплывчато-серый массив голого кустарника, а там и открылась — будто их и поджидала — стоянка красных.
Один, верхом, отделился от дюжины товарищей. Он с видом невозмутимого в чванливом равнодушии бека покачивался на иноходи высоконогого савраски, драгунская трёхлинейка висела на передней луке седла. Человек усиленно сжимал губы, чтобы не сказать слова — не повредить производимому впечатлению. Те, что были невдали, посматривали угрюмо-любопытно, и Прокл Петрович ощущал скобление тупым ножом по нервам. Взяв тон незаслуженной обиды, со стариковской слезой в голосе сообщил, что не чужой в этом краю: в Баймаке проживает дочь. А едут они к ней с пепелища: от постоя пьяных казаков сгорел дом.
Всадник спешился и оказался низеньким. Нахраписто схватив пристяжку под уздцы, другой рукой махнул Байбарину: вон с подводы! Но неуверенность в могуществе жеста подгадила.
— Ничо не знаю! Слазь! — прервал он кичливое безмолвие.
Хорунжего окатило дерзновенное исступление жертвы, полыхнув удавшейся угрозой:
— В Совете Баймака разберут ваш произвол.
Красноармеец зыркнул исподлобья и вдруг разразился бранчливым многословием. Суть сводилась к тому, что он делает как надо.
— Теперь так! Теперь поверь кому!
Прокл Петрович, при острие риска у горла, отдался инстинкту дерзости:
— Совет на то и поставлен, чтобы проверять! И вас — в первую голову!
Красный, словно задумавшись, неторопливо взял в руки винтовку и, всем видом показывая, что сейчас направит её на Байбарина, спросил со зловещей вежливостью:
— Ваша дочь за кем будет замужем?
Вопрос — а не враг ли его зять красным? — лишь сбивал порыв, не суля чем-то помочь. Прокл Петрович призвал мысленно Бога и в чувстве броска с высоты в воду ответил:
— За инженером Лабинцовым.
Красноармеец принял ремень ружья на плечо, повернулся к своим и, воздев руку, прокричал дважды:
— К Лабинцову едут! К Семёну Кириллычу!
Хорунжий, в натянутой недоверчивости к происшедшему, теперь имел перед собой лицо не только не злобное, но даже дружественное.
— Родня Семёна Кириллыча? — сказал человек с симпатией и фамильярностью. — Давай, ехайте! Можно!
Возчик, сгорбленный, внешне хранивший смиренное бесстрастие, потянулся, сжимая вожжи, к красноармейцу и осторожно уточнил:
— Пропускашь, благодетель?
Тот властно и лихо указал рукой:
— Вези-ии!
Торчащий из глины камень дал искру о копыто коренника; запряжка трусила мелкой рысью, поблескивая отбелёнными подковами. Прокл Петрович смахнул с носа капли пота и, качнувшись от тряски телеги, заглянул в лицо жены. Она казалась рассеянно-спокойной, но когда заговорила, дребезжащий голос выдал смертное изнурение:
— Нельзя Бога гневить — а хоть бы уж один конец...
Близкая встреча с дочерью, переживания: что там у них? — вскоре, однако, оживили её. Между тем погода сгрубела, как говорят в народе. Вечером, когда въезжали в Баймак, солнце чуть виднелось, запелёнутое в тучи.
Повозка встала у палисадника с сиренью, одевшейся пухлыми налитыми почками, за нею голубел штукатуркой фасад каменного дома. У путников после жгучести приключений и от неизвестности впереди сохло во рту. Прокл Петрович, храбрясь, сказал жене с деланной непринуждённостью:
— Так бы и выпил бадью клюквенного морса!
33
Запив морсом полтораста граммов водки, Юрий насладился тем, как кровь плеснула жаром в виски и щёки. Нещадная похмельная подавленность улетучилась. Он босиком потрусил по плюшевому ковру к окну и приотворил створку. Ворвавшийся ветерок колыхнул край скатерти, что свисала со стола до самого пола.
Вдохнув весенней свежести, пахнущей городским садом, омытым дождём, Юрий поморщился от нелёгкого душка в номере. Благоразумно остерегаясь простуды, надел свитер и пиджак и распахнул окно настежь. Незаведённые карманные часы встали, но тикавший на буфете гостиничный будильник показывал без восьми двенадцать.
Начав вчера вечером, Вакер и Житоров “добавляли” всю ночь. В пять Марат грянулся наискось на кровать — Юрию пришлось, страдая и матерясь, искать удобного положения в кресле. Незаметно для себя он сполз с него и уснул на полу. Растолкал поднявшийся около восьми Житоров — больной, придавленно-лютый после пьянки. Стоило оценить, что в таком состоянии он заставил себя побриться и притом с тщанием. Ушёл он, не произнеся ни слова, страдая жестоким отвращением ко всему окружающему.
“Служба зовёт, службист! — мысленно злорадствовал Юрий, ложась на освободившуюся кровать. — Премиленькое самочувствие для хлопот дня!” Расслабленно уплывая в сон, он приголубил мысль: ах, жить бы да поживать в не стеснённой сроками творческой командировке, какие полагаются членам Союза писателей, этого круга избранных, в котором кое-кого недостаёт... Не будь же близорукой, партия: нужен, пойми, нужен тебе писатель Вакер!
Проветрив номер, Юрий нажал кнопку электрического звонка — появившейся горничной было велено сказать официанту, чтобы принёс суп харчо и бутылку “хванчкары” (винную карточку здешнего ресторана гость знал наизусть). Аппетит отсутствовал напрочь, но Вакер, убеждённый в живительности горячего, упрямо съел суп, немилосердно наперчив его. Теперь можно было в полноте интереса призаняться вином...
Вспоминалось, как давеча Марат, донимаемый выспрашиванием о пытках, опускал расширенные подёрнутые слизью зрачки:
— Исключено! В советском государстве этого нет!
(Через год с небольшим, начиная с июля тридцать седьмого, пытки, перестав быть привилегией следователей-энтузиастов, найдут своё постоянное применение в органах — согласно особой секретной директиве).
— Эхе-хе! — с шутливо-показной горечью вздохнул Вакер. — Куда мне, верблюду, знать плакатные истины? — сменив тон, сказал с циничной простотой: — В колхозе ты ему на морду наступил привычно.
Житоров искоса полоснул каким-то дёрганно-вывихнутым взглядом:
— Есть категория нелюдей, которым нет места в социалистическом государстве! Они не должны его законы использовать для прикрытия. Убийцы из белых, из кулаков, поджигатели кулацких восстаний... К этой категории применимы все целесообразные средства...
“Ого, весомо!” — взыграла журналистская жилка у Юрия. Он был уверен “на семьдесят процентов” (оговорку всё же считал необходимой), что, по меркам высшего руководства, Житоров злоупотребляет должностной властью.
“Подбросить в Белокаменной кому повыше — глядишь, и дед не вызволит...” — за стаканом вина он разжигал в себе возмущение садизмом Марата: “Разнуздался, субчик! Перерождаешься в палача”.
Кстати, вот о чём бы написать рассказ! Воображение дарило сцены, которые, вне сомнений, потрясли бы читателя... Но к чему думать о том, что никогда не дозволят воплотить? Не полезнее ли решить вопрос: пойти на прогулку или позвать горничную, которая посматривала вполне обещающе?
Рассудив, что гостиница без горничных не живёт, а проветриться — самое время, — он поспешил на улицу. Энергичным шагом, похожим на бег, шёл под высоким, в таявших облачках небом, и было приятно, что весенний свет нестерпим для глаз, а деревья скоро обымутся зеленоватым дымком.
Отдавшись звучащей в нём легкомысленной мелодии чарльстона, Юрий завернул в библиотеку. Его всегда влекли хранилища книг, где можно рыться с шансом напасть на что-либо малоизвестное, но примечательное — стилем ли, постройкой ли вещи.
На библиотеках страны сказывалась партийная забота об идейности, и Вакера заняло, что Есенин, которого пролетарская критика оярлычила как “реакционного религиозника”, присутствует на книжной полке. Только что на улице Юрий видел театральную афишу, свежеукрасившую тумбу. Объявлялось: по драматической поэме Сергея Есенина “Пугачёв” поставлен спектакль. Режиссёр — Марк Кацнельсон.
Заметим, что первая попытка поставить “Пугачёва” относится к 1921 году, в котором поэма увидела свет. Мейерхольд задумывал сценически воплотить произведение в своём Театре РСФСР I — но всё так и окончилось проектом.
34
Наутро, в воскресенье, Житоров позвонил в гостиницу и пригласил приятеля к себе домой. Жил в десяти минутах ходьбы. Встретил он Юрия, облачённый в белые вязаные подштанники и в футболку. Ткань обтягивала развитые округлые мышцы ног, скульптурный торс. Марат выглядел выспавшимся.
— И у такого занятого начальства выдаются выходные! — располагающе улыбнулся гость. — Я свидетель редчайших минут.
— Ничего смешного — в самом деле, замотан. И сегодня свободен только до восьми вечера, — слова эти были произнесены со снисходительным дружелюбием.
Житоров занимал трёхкомнатную квартиру в доме, где обитали исключительно ответственные лица. Жена — спортсменка, инструктор ОСОВИАХИМа по управлению планёром, — не пожелав бросить работу, осталась в Москве. Супруги решили “пожить двумя домами” — учитывая, что Марат назначен в Оренбург не навечно.
Вакер прошёл за другом в гостиную. Полы, недавно вымытые приходящей домработницей, поблескивали бурой, со свинцовым отливом краской, что не шла к весёленьким золотистым обоям. Не под стать им был и тёмно-коричневый — по виду неподъёмно-тяжёлый — диван, обитый толстой кожей. Кроме него, в комнате стояли два кресла в чехлах, голый полированный стол, пара стульев, сосновый буфет (точно такой, как в номере Вакера) и тумбочка с патефоном на ней.
— Ну-у, мы на финише? Можно поздравить? — шаловливо и в то же время торжественно обратился гость к хозяину.
По недовольному выражению догадался: поздравлять-то и не с чем. Тем не менее Житоров произнёс с апломбом:
— В любую минуту мне могут позвонить, что признание есть! — встав перед усевшимся в кресло приятелем, брюзгливо добавил: — Сегодня пить не будем. Хватит! И-и... не знаю, чем тебя угощать...
— Угостишь чем-нибудь! — неунывающе хохотнул Юрий.
Хозяин, будто никакого гостя и нет, прилёг на диван, отстранённо развернул областную газету. Друг внутренне вознегодовал: “Смотри, как козырно держится, скотина!” Стало понятно — его пригласили из самодовольного, показного гостеприимства: “А то скажешь — ни разу в дом не позвал”.
Он, однако, не пролил вскипевшей обиды, а, закинув ногу на ногу, задал тривиальный вопрос:
— Что интересного пишут мои местные коллеги?
— Да вот гляжу... производственные успехи, как обычно, растут... Ага, отмечается успех другого рода: самогоноварение из зерна изжито. Но из свёклы, картошки — продолжается... — пробегая взглядом столбцы, Марат подпустил саркастическую нотку: — Критика в адрес милиции, прокуратуры... куда смотрят органы на местах?
Он уронил газету на пол:
— Вот что я скажу. Какие ни будь у нас достижения, но и через сто лет самогонку будут гнать!
— Интересное убеждение чекиста! — поддел Юрий и, забирая инициативу, “поднял уровень” разговора: — Я вчера перечитывал Есенина — он бы с тобой согласился. Но я не о самогонке, хотя он в ней знал толк. Его поэма “Пугачёв” — вещь, примечательная прозрачными строками... Между прочим, место действия — здешний край. Ты её давно читал? Помнишь начало — калмыки бегут из страны от террора власти?..
Начальство, продолжил он пересказ, посылает казаков в погоню, но те — на стороне калмыков. Казаки и сами хотели бы уйти.
Он процитировал по памяти:
— “Если б наши избы были на колёсах, мы впрягли бы в них своих коней и гужом с солончаковых плёсов потянулись в золото степей...” — Читал дальше умело, напевно — о том, как кони, “длинно выгнув шеи, стадом чёрных лебедей по водам ржи” понесли бы казаков, “буйно хорошея, в новый край...”
Житоров слушал без оживления, покровительственно похвалил:
— Память тебе досталась хорошая.
Друг, считавший свою память феноменальной, обдуманно развивал мысль о поэме:
— Есенин начал писать “Пугачёва” в марте двадцать первого, когда вспыхнул Кронштадтский мятеж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61