Он повторил выражение и подтвердил удовольствие, подняв кулак с оттопыренным большим пальцем:
— Из чего кизяк делается, с каким духом горит — вот и есть их портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других то же сравнение жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в эту весну, при красных, фунт старой муки стоил три рубля.
Гость подхватил:
— В прежнее время, в буфете вокзала, налимью уху получал за сорок копеек.
— Зато подарили нам права-аа! — разжигаясь и играя голосом, насмешливо растянул конец фразы Евстрат. — Пришли ко мне, угнали моих коз и на память оставили бумажку с печатью.
— Коз забрали? — всполошилась Мокеевна.
Олёна кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика:
— Не стало Феденьке молока. А уж козла мы откормили — сала в нём было, как в борове.
— Я им показываю мозоли на руках, — тягуче басил хозяин. — У кого забираете? У пролетария?! А они : козы есть — выходишь не пролетарий, а собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы ещё посмотрим...
Олёна указала на мужа:
— Он их и матернул! — с уважительной гордостью добавила: — Чуть-чуть не увели его.
— Чтоб им пропасть! — Мокеевна тряхнула головой, что-то невнятно бормотнув: в сердцах помянула нечистого. — В Баймаке кто вылез в красное начальство? Один, предводитель-то: бывало, за гривенник говно съест. Человек простой — близко постой: карман будет пустой.
Занявшись щами, оторвалась взволнованно:
— Инженер, у кого я работала, он обдумал за весь посёлок — когда голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он — сколько детишек перемёрло б. Матерям взять было нечего — а он, Семён Кириллыч, добился. Дак что после этого? Хотели его тащить на казнь... — и полился живой рассказ о треволнениях, о стрельбе в ночи.
— А наш-то, — не без задора взглядывала она на хорунжего, — одно ружьё при нём и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать — да от него поди убеги...
Мальчик за своим столиком испуганно и мечтательно слушал, дыша открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом на полу, точь-в-точь скатка войлока. Евстрат, не пропуская ни слова, тихо велел Олёне налить гостю добавки в опустевшую тарелку.
После обеда повёл его в огород.
— Неплоха бывает у меня чёрная редька, — проговорил с расстановкой, помолчал, глядя гостю в глаза, и произнёс ласково-доверительно: — Пахомыч... — Затем продолжил: — Должна хорошо уродиться... редька-то. Попробуете — со студнем.
По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая её, плети тыкв с колокольчиками жёлтых цветков. Горох, пышно завиваясь вокруг натыканных рядами хворостин, молодо зеленел весёлой чащицей. От вида ухоженного участка душа Терентия Пахомовича (будем и мы так именовать героя) исполнилась каким-то трезвым теплом.
— Укропом пахнет.
Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе, подразумевая, что гость при белых имеет нужду в чужом имени:
— И эта, теперь-то, власть — не та.
Пахомыч вдумчиво смотрел на капустную грядку.
— Сказана истина: внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти. — Помешкав, произнёс: — Зависимость русских от лжи не даёт что-либо изменить...
От дальнейшего, впрочем, воздержался, и заговорил Евстрат:
— Видели вы, чтобы утка сама пришла на кухню к поварам? А рабочие, нализавшись лжи, попёрли к красным. Не понимали, что обозначают тем самым: “Жарьте нас для будущего пира!” Те, конечно, всемерно довольны и, не зарезав, принимаются у живых выщипывать перья.
Мастеровой будто дал выход ущемлённой хмурой силе:
— При царе я господ не любил. Начальство — ненавидел. Полицию, за глаза, хаял. Налогообложение — проклинал! А теперь... — говорил почти надрывно, — теперь и за то, и за другое, и за третье, за всё тогдашнее я не устал бы землю целовать! Тогда к нам были несправедливы, но потрошить — не-е-ет, не собирались!
— Ну, так тогдашнее теперь наладится, — отозвался Пахомыч с чуть уловимой улыбкой в голосе.
— Счастливых надежд! — сказал с тоскливым сарказмом Евстрат. — Слыхали о законе “Реквизиции для военных нужд”?
Он имел в виду приказ, дававший военным, к примеру, право конфисковывать у спекулянтов грузы, что занимали необходимые для снабжения фронта вагоны. Мера обеспечила начальство винами и коньяком, провозимыми с Дальнего Востока. Прочие же товары, после жирной “подмазки”, благополучно оставались в вагонах.
— Взятки и при царе брали, но чтобы так похабно... — Евстрат сжал кулак и притиснул к груди. — Вот тут бурлит и гложет — спасу нет!
Рассказал, как у сукновалов ремесленной артели была конфискована шерсть и продана хозяевам фабрики. И разве это единственный случай? Чины военно-хозяйственного управления за казённые деньги вовсю скупают хлеб, чтобы вызвать его нехватку и нажиться на распродаже, как уже наживаются на торговле дровами, для чего реквизируют у лесорубов лес. Начальники, большие и малые, знают одно: искать поживу, роскошествовать, кутить по ресторанам — искалеченные же на фронте солдаты и семьи погибших не получают никакого пособия. А при царе — получали!
— И разве тогда, — продолжал Евстрат в неотпускающем злом азарте, — поутру встретишь офицера под мухой? А теперь ходят с красными рожами — хоть прикуривай! Почему они не на фронте? Отродясь в нашем городе столько офицеров не было. Обсели тыл, как лягушки болото.
60
Пахомыч и Мокеевна, как и подобало их летам, обвенчались тихо и нашли квартиру в крепко строенном флигеле близ Конносенной площади. По нонешним временам, повторяла Мокеевна, перво-наперво надо беречься от голода. Она водила Пахомыча на базар, где неправдоподобно дёшево продавалась свежая мелкая рыбёшка. В это лето она заполонила Урал, поминутно всплёскивала у самого берега: рыбаки таскали её бреднями, “зачерпывали” наметками — большими сетчатыми кошелями на шестах — и торопились сбыть.
Маненьковы носили её с базара пудами. Незаменимая спутница бывшего хорунжего по случаю запаслась солью и управлялась с посолом рыбной мелочи ловко и вдохновенно:
— Не дай Бог бесхлебицу, но если что — у нас будет и похлебать, и пожевать.
На базаре услышали о расправе с отрёкшимся монархом. Поговаривали: и вся его семья беспощадно побита красными. Люд, однако, более склонен был верить, будто царские дети, как заявляли большевики, “содержатся в надёжном месте”.
В Пахомыче ожили недавние захватывающие беседы с Лабинцовым. Помогая Мокеевне потрошить рыбу, он поинтересовался её мнением об убийстве царя.
— За Богом не шёл, старую веру гнал, — послышалось в ответ.
— Ну, а будь он старой веры, была бы у бедноты лучше жизнь?
Женщина поглядела на него с выражением: “А как же иначе? Ишь, проверить меня решил!”
Он спросил, каким она хотела бы видеть царя.
— Мне его видать не надо. Пусть бы себе сидел, где ему положено. Только б от него шло, чтобы в местностях не умирали от голода.
— Как же он из Петербурга за каждым местом уследит?
— Если царь уместный, — убеждённо сказала Мокеевна, — то от него будут по местам, кто и уследит, и обдумает, и не допустит никого до голодной смерти.
Пахомыч, под впечатлением этих слов, обрадованно осваивался с тем, что перед ним женщина непростая — мыслящая . Спросил, знает ли она, что царь обманывал, будто его фамилия Романов? Ведь был-то он немецкого рода...
Мокеевна, разумеется, не знала — однако любопытство в ней не возбудилось. Она стряхнула с пальцев в лохань прилипшие рыбьи внутренности:
— Ну и если б он был русский, а за Богом бы не шёл?.. — в её глазах проглядывала отстоявшаяся опытность. — Кто в Баймаке при красных верховодил? Кто хотел убить Семёна Кириллыча? Русские.
Простота умозаключения была восхитительна. У Пахомыча едва не вырвались похвалы — но он смекнул: с Мокеевной так не годится. Она в них увидит либо несерьёзность, либо снисходительность.
На ночь он читал Библию, а на другой день ноги понесли в публичную библиотеку. Снаружи стена её вдоль всей панели была оклеена известиями о победах белых воинов. Лубочные Илья Муромец и Добрыня Никитич поддевали пиками паукообразных человечков, чьи физиономии имели отдалённое сходство с Лениным и Троцким. Сообщалось, между прочим, что кайзер Вильгельм распорядился приготовить “ферму под Берлином” для красных правителей, которые “уже пакуют чемоданы”.
В библиотеке Терентий Пахомович встретил вопросительный взгляд девушки, державшейся чинно-официально, её цвет лица намекал на слабость к папиросам. Она услышала, что посетителя интересует рассказ Льва Толстого “Божеское и человеческое”. Со вчерашнего дня это произведение напрягало память хорунжего.
Барышня, которая видела перед собой, если судить по одежде, крестьянина, решила, что это — опростившийся толстовец. Она принесла второй том издания “Круг чтения” за 1906 год, и Терентий Пахомович увидел здесь нужный рассказ. Расположившись с книгой в пустом, с запахом сырости и прелой бумаги зале, нашёл эпизод, где старик-раскольник, умирая в Красноярской тюрьме, попросил позвать другого узника — революционера Меженецкого. Хорунжий, читавший рассказ довольно давно, убедился, что описываемое время помнилось ему верно. Это было царствование Александра Третьего, 1886 год.
Раскольник поведал революционеру пророчество о царях. Хорунжий перечитывал слова старца: “А ты понимай в Духе. Цари область приимут...” Меженецкий не понял: “Какие цари?” Ему было объяснено: “И цари седмь суть: пять их пало и един остался, другий ещё не прииде, не пришёл, значит. И егда приидет, мало ему есть... значит, конец ему придёт... понял?”
Это были слова из Апокалипсиса, и хорунжий, казалось ему, со всей ясностью понимал, почему они вложены Толстым в уста старца, умирающего в царствование Александра Третьего. Лев Толстой взял выдержку из Библии, чтобы указать на фон Гольштейн-Готторпов.
Если исключить Екатерину Вторую — она была как-никак не царём, а царицей, — то вот пять царей: Пётр Третий, Павел Первый, Александр Первый, Николай Первый и Александр Второй.
Слова “един остался” относятся к шестому — к тому, кто правит в описываемый момент: к Александру Третьему. А седьмой царь, которому должен был прийти конец, — это расстрелянный Николай Второй.
Мне возразят, представлял привычное Терентий Пахомович, что Толстой мог вовсе и не иметь в виду голштинскую династию. Но тогда цитата из Библии оказывается не связанной с Россией. А старец-то говорит о ней! Он перед смертью передаёт понятое им о царях — владетелях России! Если Гольштейн-Готторпы не подразумеваются, то число “семь” повисает в воздухе. Царей — считать ли с Ивана Третьего или с Михаила Романова — было больше.
Размышляя над обоснованностью своего вывода, Терентий Пахомович сказал себе: писатель не мог не видеть того, что стало явным для отставного хорунжего. Лев Толстой вывел на свет столько несносного в русской жизни, так основательно проследил, как оно накапливалось и привело к Первой русской революции, что вполне мог предвидеть конец главного виновника — династии, державшейся на обмане.
61
Терентию Пахомовичу иногда встречались знакомые по довоенной поре. Его вид если и удивлял, то не особенно: делалась поправка на переживаемый момент, полный нежданного. Бывший хорунжий с грустно-насмешливой покорностью судьбе произносил: “Увы-с, погорелец!” — и не продолжал разговора — как правило, к удовлетворению собеседника. Однажды отставной столоначальник в старомодном галстуке кручёной верёвочкой предложил “вспомоществование” — и Терентий Пахомович взял, кивнув в благодарность.
Мокеевна, стараясь тратить поменьше из денег, полученных от Лабинцова, жарила рыбные котлетки и торговала ими с лотка. Вязала на продажу носки из собачьей шерсти: Пахомыч, по примеру другого старика, научился подманивать бродячих собак и стричь их. Он ходил со стариками и ватагой мальчишек за город, в поля: ловить силками перепелов.
Потом ему подфартило: дворника, на чьём участке проживали Маненьковы, скрутил ревматизм, больной перебрался к дочери, и Пахомыч получил освободившуюся должность. Ему удалось более или менее очистить двор от мусора, но общая обстановка мало располагала к порядку.
Город, продуваемый жарким пыльным ветром, выглядел сутолочно-взъерошенным. Под солнцем гудело многолюдье: атаман Дутов сумел обеспечить разовый подвоз большой партии сапог и обмундирования, сёдел, другой амуниции, и из станиц нахлынули те, кто пока что задерживался с выступлением на фронт. Перед зданиями комендантского управления и воинского присутствия стояло скопище телег, заморённо томились кони; с уходящими воевать понаехали жёны, матери, отцы. По слухам, семьям должны были “выделять” ситец. Писари, перекрывая гомон, надсаживали горло: выкликали фамилии казаков. Офицеры выстраивали в ряды тех, кто уже надел новенькие гимнастёрки и шаровары с лампасами.
Войско строилось перед собором, и с колокольным звоном, под пение хора, выносилась предшествуемая хоругвями икона;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Из чего кизяк делается, с каким духом горит — вот и есть их портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других то же сравнение жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в эту весну, при красных, фунт старой муки стоил три рубля.
Гость подхватил:
— В прежнее время, в буфете вокзала, налимью уху получал за сорок копеек.
— Зато подарили нам права-аа! — разжигаясь и играя голосом, насмешливо растянул конец фразы Евстрат. — Пришли ко мне, угнали моих коз и на память оставили бумажку с печатью.
— Коз забрали? — всполошилась Мокеевна.
Олёна кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика:
— Не стало Феденьке молока. А уж козла мы откормили — сала в нём было, как в борове.
— Я им показываю мозоли на руках, — тягуче басил хозяин. — У кого забираете? У пролетария?! А они : козы есть — выходишь не пролетарий, а собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы ещё посмотрим...
Олёна указала на мужа:
— Он их и матернул! — с уважительной гордостью добавила: — Чуть-чуть не увели его.
— Чтоб им пропасть! — Мокеевна тряхнула головой, что-то невнятно бормотнув: в сердцах помянула нечистого. — В Баймаке кто вылез в красное начальство? Один, предводитель-то: бывало, за гривенник говно съест. Человек простой — близко постой: карман будет пустой.
Занявшись щами, оторвалась взволнованно:
— Инженер, у кого я работала, он обдумал за весь посёлок — когда голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он — сколько детишек перемёрло б. Матерям взять было нечего — а он, Семён Кириллыч, добился. Дак что после этого? Хотели его тащить на казнь... — и полился живой рассказ о треволнениях, о стрельбе в ночи.
— А наш-то, — не без задора взглядывала она на хорунжего, — одно ружьё при нём и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать — да от него поди убеги...
Мальчик за своим столиком испуганно и мечтательно слушал, дыша открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом на полу, точь-в-точь скатка войлока. Евстрат, не пропуская ни слова, тихо велел Олёне налить гостю добавки в опустевшую тарелку.
После обеда повёл его в огород.
— Неплоха бывает у меня чёрная редька, — проговорил с расстановкой, помолчал, глядя гостю в глаза, и произнёс ласково-доверительно: — Пахомыч... — Затем продолжил: — Должна хорошо уродиться... редька-то. Попробуете — со студнем.
По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая её, плети тыкв с колокольчиками жёлтых цветков. Горох, пышно завиваясь вокруг натыканных рядами хворостин, молодо зеленел весёлой чащицей. От вида ухоженного участка душа Терентия Пахомовича (будем и мы так именовать героя) исполнилась каким-то трезвым теплом.
— Укропом пахнет.
Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе, подразумевая, что гость при белых имеет нужду в чужом имени:
— И эта, теперь-то, власть — не та.
Пахомыч вдумчиво смотрел на капустную грядку.
— Сказана истина: внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти. — Помешкав, произнёс: — Зависимость русских от лжи не даёт что-либо изменить...
От дальнейшего, впрочем, воздержался, и заговорил Евстрат:
— Видели вы, чтобы утка сама пришла на кухню к поварам? А рабочие, нализавшись лжи, попёрли к красным. Не понимали, что обозначают тем самым: “Жарьте нас для будущего пира!” Те, конечно, всемерно довольны и, не зарезав, принимаются у живых выщипывать перья.
Мастеровой будто дал выход ущемлённой хмурой силе:
— При царе я господ не любил. Начальство — ненавидел. Полицию, за глаза, хаял. Налогообложение — проклинал! А теперь... — говорил почти надрывно, — теперь и за то, и за другое, и за третье, за всё тогдашнее я не устал бы землю целовать! Тогда к нам были несправедливы, но потрошить — не-е-ет, не собирались!
— Ну, так тогдашнее теперь наладится, — отозвался Пахомыч с чуть уловимой улыбкой в голосе.
— Счастливых надежд! — сказал с тоскливым сарказмом Евстрат. — Слыхали о законе “Реквизиции для военных нужд”?
Он имел в виду приказ, дававший военным, к примеру, право конфисковывать у спекулянтов грузы, что занимали необходимые для снабжения фронта вагоны. Мера обеспечила начальство винами и коньяком, провозимыми с Дальнего Востока. Прочие же товары, после жирной “подмазки”, благополучно оставались в вагонах.
— Взятки и при царе брали, но чтобы так похабно... — Евстрат сжал кулак и притиснул к груди. — Вот тут бурлит и гложет — спасу нет!
Рассказал, как у сукновалов ремесленной артели была конфискована шерсть и продана хозяевам фабрики. И разве это единственный случай? Чины военно-хозяйственного управления за казённые деньги вовсю скупают хлеб, чтобы вызвать его нехватку и нажиться на распродаже, как уже наживаются на торговле дровами, для чего реквизируют у лесорубов лес. Начальники, большие и малые, знают одно: искать поживу, роскошествовать, кутить по ресторанам — искалеченные же на фронте солдаты и семьи погибших не получают никакого пособия. А при царе — получали!
— И разве тогда, — продолжал Евстрат в неотпускающем злом азарте, — поутру встретишь офицера под мухой? А теперь ходят с красными рожами — хоть прикуривай! Почему они не на фронте? Отродясь в нашем городе столько офицеров не было. Обсели тыл, как лягушки болото.
60
Пахомыч и Мокеевна, как и подобало их летам, обвенчались тихо и нашли квартиру в крепко строенном флигеле близ Конносенной площади. По нонешним временам, повторяла Мокеевна, перво-наперво надо беречься от голода. Она водила Пахомыча на базар, где неправдоподобно дёшево продавалась свежая мелкая рыбёшка. В это лето она заполонила Урал, поминутно всплёскивала у самого берега: рыбаки таскали её бреднями, “зачерпывали” наметками — большими сетчатыми кошелями на шестах — и торопились сбыть.
Маненьковы носили её с базара пудами. Незаменимая спутница бывшего хорунжего по случаю запаслась солью и управлялась с посолом рыбной мелочи ловко и вдохновенно:
— Не дай Бог бесхлебицу, но если что — у нас будет и похлебать, и пожевать.
На базаре услышали о расправе с отрёкшимся монархом. Поговаривали: и вся его семья беспощадно побита красными. Люд, однако, более склонен был верить, будто царские дети, как заявляли большевики, “содержатся в надёжном месте”.
В Пахомыче ожили недавние захватывающие беседы с Лабинцовым. Помогая Мокеевне потрошить рыбу, он поинтересовался её мнением об убийстве царя.
— За Богом не шёл, старую веру гнал, — послышалось в ответ.
— Ну, а будь он старой веры, была бы у бедноты лучше жизнь?
Женщина поглядела на него с выражением: “А как же иначе? Ишь, проверить меня решил!”
Он спросил, каким она хотела бы видеть царя.
— Мне его видать не надо. Пусть бы себе сидел, где ему положено. Только б от него шло, чтобы в местностях не умирали от голода.
— Как же он из Петербурга за каждым местом уследит?
— Если царь уместный, — убеждённо сказала Мокеевна, — то от него будут по местам, кто и уследит, и обдумает, и не допустит никого до голодной смерти.
Пахомыч, под впечатлением этих слов, обрадованно осваивался с тем, что перед ним женщина непростая — мыслящая . Спросил, знает ли она, что царь обманывал, будто его фамилия Романов? Ведь был-то он немецкого рода...
Мокеевна, разумеется, не знала — однако любопытство в ней не возбудилось. Она стряхнула с пальцев в лохань прилипшие рыбьи внутренности:
— Ну и если б он был русский, а за Богом бы не шёл?.. — в её глазах проглядывала отстоявшаяся опытность. — Кто в Баймаке при красных верховодил? Кто хотел убить Семёна Кириллыча? Русские.
Простота умозаключения была восхитительна. У Пахомыча едва не вырвались похвалы — но он смекнул: с Мокеевной так не годится. Она в них увидит либо несерьёзность, либо снисходительность.
На ночь он читал Библию, а на другой день ноги понесли в публичную библиотеку. Снаружи стена её вдоль всей панели была оклеена известиями о победах белых воинов. Лубочные Илья Муромец и Добрыня Никитич поддевали пиками паукообразных человечков, чьи физиономии имели отдалённое сходство с Лениным и Троцким. Сообщалось, между прочим, что кайзер Вильгельм распорядился приготовить “ферму под Берлином” для красных правителей, которые “уже пакуют чемоданы”.
В библиотеке Терентий Пахомович встретил вопросительный взгляд девушки, державшейся чинно-официально, её цвет лица намекал на слабость к папиросам. Она услышала, что посетителя интересует рассказ Льва Толстого “Божеское и человеческое”. Со вчерашнего дня это произведение напрягало память хорунжего.
Барышня, которая видела перед собой, если судить по одежде, крестьянина, решила, что это — опростившийся толстовец. Она принесла второй том издания “Круг чтения” за 1906 год, и Терентий Пахомович увидел здесь нужный рассказ. Расположившись с книгой в пустом, с запахом сырости и прелой бумаги зале, нашёл эпизод, где старик-раскольник, умирая в Красноярской тюрьме, попросил позвать другого узника — революционера Меженецкого. Хорунжий, читавший рассказ довольно давно, убедился, что описываемое время помнилось ему верно. Это было царствование Александра Третьего, 1886 год.
Раскольник поведал революционеру пророчество о царях. Хорунжий перечитывал слова старца: “А ты понимай в Духе. Цари область приимут...” Меженецкий не понял: “Какие цари?” Ему было объяснено: “И цари седмь суть: пять их пало и един остался, другий ещё не прииде, не пришёл, значит. И егда приидет, мало ему есть... значит, конец ему придёт... понял?”
Это были слова из Апокалипсиса, и хорунжий, казалось ему, со всей ясностью понимал, почему они вложены Толстым в уста старца, умирающего в царствование Александра Третьего. Лев Толстой взял выдержку из Библии, чтобы указать на фон Гольштейн-Готторпов.
Если исключить Екатерину Вторую — она была как-никак не царём, а царицей, — то вот пять царей: Пётр Третий, Павел Первый, Александр Первый, Николай Первый и Александр Второй.
Слова “един остался” относятся к шестому — к тому, кто правит в описываемый момент: к Александру Третьему. А седьмой царь, которому должен был прийти конец, — это расстрелянный Николай Второй.
Мне возразят, представлял привычное Терентий Пахомович, что Толстой мог вовсе и не иметь в виду голштинскую династию. Но тогда цитата из Библии оказывается не связанной с Россией. А старец-то говорит о ней! Он перед смертью передаёт понятое им о царях — владетелях России! Если Гольштейн-Готторпы не подразумеваются, то число “семь” повисает в воздухе. Царей — считать ли с Ивана Третьего или с Михаила Романова — было больше.
Размышляя над обоснованностью своего вывода, Терентий Пахомович сказал себе: писатель не мог не видеть того, что стало явным для отставного хорунжего. Лев Толстой вывел на свет столько несносного в русской жизни, так основательно проследил, как оно накапливалось и привело к Первой русской революции, что вполне мог предвидеть конец главного виновника — династии, державшейся на обмане.
61
Терентию Пахомовичу иногда встречались знакомые по довоенной поре. Его вид если и удивлял, то не особенно: делалась поправка на переживаемый момент, полный нежданного. Бывший хорунжий с грустно-насмешливой покорностью судьбе произносил: “Увы-с, погорелец!” — и не продолжал разговора — как правило, к удовлетворению собеседника. Однажды отставной столоначальник в старомодном галстуке кручёной верёвочкой предложил “вспомоществование” — и Терентий Пахомович взял, кивнув в благодарность.
Мокеевна, стараясь тратить поменьше из денег, полученных от Лабинцова, жарила рыбные котлетки и торговала ими с лотка. Вязала на продажу носки из собачьей шерсти: Пахомыч, по примеру другого старика, научился подманивать бродячих собак и стричь их. Он ходил со стариками и ватагой мальчишек за город, в поля: ловить силками перепелов.
Потом ему подфартило: дворника, на чьём участке проживали Маненьковы, скрутил ревматизм, больной перебрался к дочери, и Пахомыч получил освободившуюся должность. Ему удалось более или менее очистить двор от мусора, но общая обстановка мало располагала к порядку.
Город, продуваемый жарким пыльным ветром, выглядел сутолочно-взъерошенным. Под солнцем гудело многолюдье: атаман Дутов сумел обеспечить разовый подвоз большой партии сапог и обмундирования, сёдел, другой амуниции, и из станиц нахлынули те, кто пока что задерживался с выступлением на фронт. Перед зданиями комендантского управления и воинского присутствия стояло скопище телег, заморённо томились кони; с уходящими воевать понаехали жёны, матери, отцы. По слухам, семьям должны были “выделять” ситец. Писари, перекрывая гомон, надсаживали горло: выкликали фамилии казаков. Офицеры выстраивали в ряды тех, кто уже надел новенькие гимнастёрки и шаровары с лампасами.
Войско строилось перед собором, и с колокольным звоном, под пение хора, выносилась предшествуемая хоругвями икона;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61