Было вполне естественно предположить, что раненый — человек благородного происхождения, которого подстерегли разбойники.
Никто не верил, что он выживет, но несчастный цеплялся за жизнь с поразительной стойкостью и, хотя почти не приходил в себя, все же с доверчивостью ребенка подчинялся всем лечебным процедурам: глотал отвары и настои, терпел боль от перевязок со стоическим мужеством воина, привыкшего к тяжким испытаниям.
Становилось темно. Скоро колокол позовет в церковь обитателей аббатства, как монахов, так и паломников и случайных путешественников. Вечерний холод вреден для человека, только что вставшего с одра болезни. Брат Арман окликнул человека в саду.
Эдмунд де Брессе поднял голову и приветственно помахал рукой. Однако ему не хотелось входить в здание. Он наслаждался тяжелым трудом простолюдина. Его тело, так долго лишенное движения и упражнений, казалось, крепло от одного удовольствия снова жить полной жизнью, напрягать мышцы и сухожилия, заставлять кровь быстрее течь по венам. Для того, кто почти пересек границу между тем и этим светом, кто много недель пребывал в серых сумерках чистилища, ощущение собственной плоти, пусть даже боли и скованности, приносило чистейшую радость.
Он почти ничего не помнил из того рокового дня. Осталось смутное воспоминание о том, как он медленно тащился по траве, подальше от того места, где разбойники оставили его, посчитав мертвым. Эдмунду хотелось лечь и умереть: смерть неумолимо манила его, предлагая избавление от мук, но какая-то упрямая жажда жизни заставляла отползти на четвереньках от пропитанной кровью земли, на которой он лежал. Потом была поляна… гора хвороста у покосившейся хижины, странный туман, через который он вдруг увидел бородатое лицо, наклонившееся над ним. И все исчезло, кроме боли и боязни выжить, но остаться калекой.
Он не знал, почему этот страх должен быть таким всеобъемлющим, заполнявшим все редкие моменты бодрствования, но так было, пока он как-то не открыл глаза и не обнаружил, что туман развеялся. Боль все еще оставалась, но уже не властвовала над всем и была просто дополнением к его существованию, не более того. Первая его мысль была о жене. Жене, которая не должна иметь мужа-калеку.
Он согнул пальцы рук и ног, провел рукой по своему телу и потребовал подтверждения от сидевшего у постели смиренного монаха.
Он провел много ночей в полусне-полубреду, думая о Магдалене, видя перед собой ясные серые глаза, водопад темных волос, губы, обещающие так много наслаждения. Он был даже рад лежать в лекарне, грезя о ней наяву и во сне. По правде говоря, оба эти состояния для него мало чем отличались, потому что брат Арман поил его сонными зельями, позволявшими выносить долгие пытки выздоровления. Но по мере того как его собственные силы возвращались, действие снадобий заметно уменьшалось, зато пришло сознание того, что окружающий мир по-прежнему продолжает бурлить кипением жизни, но уже без него, и что следует приложить немало усилий, дабы вновь вернуться к своему делу. И вместе с пониманием этого пришла тревога, которая сейчас неотступно терзала Эдмунда. Если его считают мертвым, что стало с Магдаленой? Неужели Ланкастер отдал ее другому рыцарю из политических соображений или чтобы приобрести нового союзника, пока он лежит тут, бессильный и беспомощный, в некоем подобии летаргического сна?
Отец настоятель сочувствовал ему, но твердил, что пациент не сможет вынести тягот пути и не обойдется без ухода брата Армана. Один из монахов через три дня собрался ехать в Суиндонское аббатство. Он-то и пообещал на обратном пути заехать в Вестминстер и передать герцогу известие о чудесном спасении Эдмунда де Брессе.
Эдмунд поднял глаза к темнеющему небу, где галдели грачи на голых верхушках деревьев: стая собиралась на ночь. Брат Феликс отсутствовал три недели. Если он не вернется к завтрашнему дню, Эдмунд все равно уйдет. У него достаточно сил, чтобы одолеть двухдневный путь в Вестминстер, даже если идти не спеша, как и подобает человеку, еще не совсем оправившемуся после тяжких испытаний.
Аббатство находилось в безлюдной местности, в стороне от наезженных дорог. Братия старалась больше молиться, размышлять о бренности всего земного и изучать богословие, а следовательно, сторонилась грешного мира. Правда, монахи довольно гостеприимно встречали путников и пилигримов, готовых углубиться в лес ради того, чтобы получить ночлег и скудный ужин, но больше всего старались заниматься книгами, а главное, кропотливо трудились над иллюстрациями, уделяя весьма мало внимания спасению грешных душ. Настойчивость Эдмунда не трогала их. В конце концов, он был для них чужаком. Но теперь для него настала пора снова взять свою судьбу в собственные руки.
В церкви зазвонил колокол к вечерне. Эдмунд неохотно покинул капустные грядки, вернул мотыгу в маленький сарай и направился к церкви, ощущая запах доброй земли, забившейся под ногти, шершавую, колючую шерсть одежды, щекочущей кожу, первобытную радость бытия. И он снова поблагодарил Бога за дар жизни.
Отец Феликс появился в церкви с последним ударом колокола. Эдмунд со своей скамьи для послушников заметил его, и сердце радостно затрепетало. Он никак не мог сосредоточиться на молитве, хотя слышал ее с детства и губы механически шептали нужные слова.
Когда служба кончилась и все вышли из церкви, отец настоятель махнул рукой Эдмунду.
— Брат Феликс вернулся, сын мой. Он привез тебе письмо от герцога Ланкастерского.
Улыбнувшись нетерпению молодого человека, он отступил. Эдмунд мгновенно очутился возле принесшего послание монаха. Все обитатели монастыря слышали бред раненого, метавшегося в жару, и знали о некоей Магдалене, занимавшей каждый уголок, каждую частичку воспаленного мозга. Теперь стало понятно, что речь шла о жене, беременной жене, которую он, похоже, безумно любил. Находились такие, которые считали, что подобная большая любовь должна быть скорее направлена к Богу, но аббат, ставший монахом только на склоне лет, знавал радости и горести плоти и сочувствовал любви молодого человека.
Эдмунд взял пергаментный свиток, увешанный тяжелыми печатями Ланкастеров, слегка дрожащими пальцами сломал печать и развернул свиток. Послание герцога было кратким. Он выражал удовлетворение тем, что зятю удалось выжить, и требовал его присутствия в Савойском дворце, как только состояние здоровья позволит ему путешествовать. Оказалось, что жена Эдмунда отправилась в Пикардию вскоре после исчезновения мужа, чтобы в его отсутствие закрепить права Ланкастеров и де Брессе на тамошние владения. Кроме того, герцог считал, что Эдмунду было бы неплохо как можно скорее отправиться следом за ней, чтобы развеять неприятные слухи о своей гибели. Послание кончалось пожеланием всех благ и милостей Господних.
— Хорошие новости, сын мой? — спросил аббат, наблюдавший за Эдмундом.
— Неплохие, отец настоятель, — кивнул тот, сворачивая пергамент. — Но я должен немедленно отправиться в Вестминстер. Герцог требует моего присутствия.
— Но прежде вы должны спросить разрешения у брата Армана, — с улыбкой напомнил аббат. — Он наверняка не пожелает, чтобы результаты его упорного труда были испорчены молодым человеком, переоценившим свои силы. Я прошу вас уважать его желания.
— Я был бы неблагодарным негодяем, отец мой, если бы поступил иначе, — заверил Эдмунд галантно, но совершенно искренне. — Однако я считаю, что вполне окреп для долгого путешествия.
— Давайте сначала поужинаем и только потом поговорим с аптекарем.
Аббат направился к трапезной. Сгоравший от нетерпения Эдмунд шагал рядом. Но он постарался взять себя в руки, чтобы, как подобает послушникам, услужить старшим монахам, прежде чем занять место за длинным столом. Он просил позволения служить аббатству и братии во время выздоровления, с радостью приветствуя самый унизительный труд, в благодарность за заботу и милость Господню. В этой службе он обрел мир и удовлетворенность, неизвестные и непонятные рыцарю-воину, но теперь был готов снова взять меч и шпоры, искать славы и чести во имя Англии и святого Георгия и следовать за женой хоть на край света во имя любви и вожделения.
Наутро, все еще в одежде послушника, с деревянными сандалиями монаха на ногах, в простом плаще — единственной защите от февральского холода и с тяжелым посохом — единственной защитой от разбойников, — Эдмунд отправился в Вестминстер. Его путь лежал через лес, но теперь он не представлял опасности для путника, одетого почти что в лохмотья. И даже если его замечали отвергнутые законами и людьми обитатели леса, сидевшие в засадах на верхушках деревьев и в кустах, никто ни разу не причинил ему ни малейших неприятностей.
Он прибыл в Савойский дворец во время ужина и был немедленно встречен камергером герцога, который с низкими поклонами сообщил, что его светлость примет гостя, как только тот умоется и переоденется. Его покои убраны, а оруженосца и пажей немедленно оторвут от ужина и призовут к господину.
Эдмунд понятия не имел, что все эти распоряжения были отданы заранее, дабы подтвердить сочиненную герцогом историю о том, что сьер де Брессе испросил дозволения отлучиться от двора. Но сейчас он едва держался на ногах и не обратил внимания на такое гостеприимство. Немедленно призвали парикмахера, чтобы коротко подстричь отросшие за время болезни волосы и бороду, к которой он так привык, что не мог себя представить без нее. Эдмунд надел тунику и шоссы, накинул поверх темно-красное бархатное сюрко, препоясал чресла серебряным поясом, повесил у бедра кинжал с двумя лезвиями и почувствовал себя заново родившимся, словно чудесная энергия наполнила его мускулы и руки.
Джон Гонт принял его во внутренней комнате, за приемной. Худой бледный мужчина мало напоминал молодого, пышущего здоровьем рыцаря, отважно сражавшегося на ристалище в Вестминстере в тот жаркий августовский полдень. Так выглядят люди, перенесшие глубокие страдания. Люди, навсегда распростившиеся с юностью.
Эдмунд встал на колени в знак повиновения сюзерену и тестю, ощущая пристальный, оценивающий взгляд герцога, сидевшего в массивном резном кресле у стола и рассеянно игравшего огромным рубином на среднем пальце.
— Опиши разбойников, ранивших тебя, — без лишних слов велел Ланкастер, знаком приказывая Эдмунду подняться. Потом велел пажу налить вина и уходить.
Эдмунд медленно, с запинкой, перечислял подробности того дня, гадая, почему тестя интересуют детали предательского нападения. В конце концов такие случаи были нередки.
Живые голубые глаза герцога не отрывались от лица собеседника. Он задумчиво гладил остроконечную бородку, не пытаясь перебить Эдмунда. Даже когда тот рассказал об уходе и лечении в аббатстве Святого Иуды и рассыпался в похвалах монахам, Джон Гонт продолжал молчать. В похожей на пещеру комнате стояла невыносимая жара, и у Эдмунда внезапно закружилась голова. Он почти ничего не ел и сразу опьянел от вина.
— Садись же, парень! — воскликнул герцог, видя, что Эдмунд пошатнулся и схватился за край резного дубового стола. — Кровь Христова, да ты едва оправился!
Эдмунд бессильно рухнул на стул, слишком слабый и больной, чтобы заботиться о столь непростительном нарушении этикета. Ланкастер собственноручно наполнил драгоценные кубки и подтолкнул один Эдмунду.
— Пей, а то у тебя кровь совсем жидкой стала. — Он подождал, пока Эдмунд осушит кубок и на впалые щеки вернется легкий румянец, и только потом заметил: — Пора узнать об опасности, грозящей тебе и моей дочери. Мы с лордом Жерве думали отвести беду без вашего ведома, но, похоже, этому не суждено было сбыться.
Эдмунд, не перебивая, слушал, как Джон Гонт рассказывал о миссии де Борегаров, по доброй воле ставших шпионами французского короля, об их намерении вырвать владения де Брессе из-под влияния Англии и вернуть Франции. Но ни слова не было сказано о неудавшемся покушении, кровавой сцене в крепости Каркасон и обстоятельствах рождения девочки, от чьей жизни зависела преданность де Брессе английскому королю. Эдмунду стало известно только о семье, безусловно преданной Франции, глава которой пришел в ярость, узнав, что одну из них, Магдалену Ланкастер, можно использовать против Франции, и о решимости Борегаров разрушить планы герцога любыми, по большей части нечестными, средствами.
— Так что ты должен быть настороже, — заключил Ланкастер, вставая. — Поедешь во Францию — возьми отряд побольше для защиты от возможного нападения, открытого или из засады. Сейчас лорд де Жерве охраняет Магдалену и твои владения. Когда ты окажешься там, он сможет вернуться ко мне на службу.
Герцог снова дернул себя за бороду.
— Я нуждаюсь в нем и его советах. Крестьяне становятся непокорными, а проклятые лолларды (Последователи религиозного реформатора Джона Уиклифа, активно выступавшие против папства, церковного землевладения и социального неравенства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Никто не верил, что он выживет, но несчастный цеплялся за жизнь с поразительной стойкостью и, хотя почти не приходил в себя, все же с доверчивостью ребенка подчинялся всем лечебным процедурам: глотал отвары и настои, терпел боль от перевязок со стоическим мужеством воина, привыкшего к тяжким испытаниям.
Становилось темно. Скоро колокол позовет в церковь обитателей аббатства, как монахов, так и паломников и случайных путешественников. Вечерний холод вреден для человека, только что вставшего с одра болезни. Брат Арман окликнул человека в саду.
Эдмунд де Брессе поднял голову и приветственно помахал рукой. Однако ему не хотелось входить в здание. Он наслаждался тяжелым трудом простолюдина. Его тело, так долго лишенное движения и упражнений, казалось, крепло от одного удовольствия снова жить полной жизнью, напрягать мышцы и сухожилия, заставлять кровь быстрее течь по венам. Для того, кто почти пересек границу между тем и этим светом, кто много недель пребывал в серых сумерках чистилища, ощущение собственной плоти, пусть даже боли и скованности, приносило чистейшую радость.
Он почти ничего не помнил из того рокового дня. Осталось смутное воспоминание о том, как он медленно тащился по траве, подальше от того места, где разбойники оставили его, посчитав мертвым. Эдмунду хотелось лечь и умереть: смерть неумолимо манила его, предлагая избавление от мук, но какая-то упрямая жажда жизни заставляла отползти на четвереньках от пропитанной кровью земли, на которой он лежал. Потом была поляна… гора хвороста у покосившейся хижины, странный туман, через который он вдруг увидел бородатое лицо, наклонившееся над ним. И все исчезло, кроме боли и боязни выжить, но остаться калекой.
Он не знал, почему этот страх должен быть таким всеобъемлющим, заполнявшим все редкие моменты бодрствования, но так было, пока он как-то не открыл глаза и не обнаружил, что туман развеялся. Боль все еще оставалась, но уже не властвовала над всем и была просто дополнением к его существованию, не более того. Первая его мысль была о жене. Жене, которая не должна иметь мужа-калеку.
Он согнул пальцы рук и ног, провел рукой по своему телу и потребовал подтверждения от сидевшего у постели смиренного монаха.
Он провел много ночей в полусне-полубреду, думая о Магдалене, видя перед собой ясные серые глаза, водопад темных волос, губы, обещающие так много наслаждения. Он был даже рад лежать в лекарне, грезя о ней наяву и во сне. По правде говоря, оба эти состояния для него мало чем отличались, потому что брат Арман поил его сонными зельями, позволявшими выносить долгие пытки выздоровления. Но по мере того как его собственные силы возвращались, действие снадобий заметно уменьшалось, зато пришло сознание того, что окружающий мир по-прежнему продолжает бурлить кипением жизни, но уже без него, и что следует приложить немало усилий, дабы вновь вернуться к своему делу. И вместе с пониманием этого пришла тревога, которая сейчас неотступно терзала Эдмунда. Если его считают мертвым, что стало с Магдаленой? Неужели Ланкастер отдал ее другому рыцарю из политических соображений или чтобы приобрести нового союзника, пока он лежит тут, бессильный и беспомощный, в некоем подобии летаргического сна?
Отец настоятель сочувствовал ему, но твердил, что пациент не сможет вынести тягот пути и не обойдется без ухода брата Армана. Один из монахов через три дня собрался ехать в Суиндонское аббатство. Он-то и пообещал на обратном пути заехать в Вестминстер и передать герцогу известие о чудесном спасении Эдмунда де Брессе.
Эдмунд поднял глаза к темнеющему небу, где галдели грачи на голых верхушках деревьев: стая собиралась на ночь. Брат Феликс отсутствовал три недели. Если он не вернется к завтрашнему дню, Эдмунд все равно уйдет. У него достаточно сил, чтобы одолеть двухдневный путь в Вестминстер, даже если идти не спеша, как и подобает человеку, еще не совсем оправившемуся после тяжких испытаний.
Аббатство находилось в безлюдной местности, в стороне от наезженных дорог. Братия старалась больше молиться, размышлять о бренности всего земного и изучать богословие, а следовательно, сторонилась грешного мира. Правда, монахи довольно гостеприимно встречали путников и пилигримов, готовых углубиться в лес ради того, чтобы получить ночлег и скудный ужин, но больше всего старались заниматься книгами, а главное, кропотливо трудились над иллюстрациями, уделяя весьма мало внимания спасению грешных душ. Настойчивость Эдмунда не трогала их. В конце концов, он был для них чужаком. Но теперь для него настала пора снова взять свою судьбу в собственные руки.
В церкви зазвонил колокол к вечерне. Эдмунд неохотно покинул капустные грядки, вернул мотыгу в маленький сарай и направился к церкви, ощущая запах доброй земли, забившейся под ногти, шершавую, колючую шерсть одежды, щекочущей кожу, первобытную радость бытия. И он снова поблагодарил Бога за дар жизни.
Отец Феликс появился в церкви с последним ударом колокола. Эдмунд со своей скамьи для послушников заметил его, и сердце радостно затрепетало. Он никак не мог сосредоточиться на молитве, хотя слышал ее с детства и губы механически шептали нужные слова.
Когда служба кончилась и все вышли из церкви, отец настоятель махнул рукой Эдмунду.
— Брат Феликс вернулся, сын мой. Он привез тебе письмо от герцога Ланкастерского.
Улыбнувшись нетерпению молодого человека, он отступил. Эдмунд мгновенно очутился возле принесшего послание монаха. Все обитатели монастыря слышали бред раненого, метавшегося в жару, и знали о некоей Магдалене, занимавшей каждый уголок, каждую частичку воспаленного мозга. Теперь стало понятно, что речь шла о жене, беременной жене, которую он, похоже, безумно любил. Находились такие, которые считали, что подобная большая любовь должна быть скорее направлена к Богу, но аббат, ставший монахом только на склоне лет, знавал радости и горести плоти и сочувствовал любви молодого человека.
Эдмунд взял пергаментный свиток, увешанный тяжелыми печатями Ланкастеров, слегка дрожащими пальцами сломал печать и развернул свиток. Послание герцога было кратким. Он выражал удовлетворение тем, что зятю удалось выжить, и требовал его присутствия в Савойском дворце, как только состояние здоровья позволит ему путешествовать. Оказалось, что жена Эдмунда отправилась в Пикардию вскоре после исчезновения мужа, чтобы в его отсутствие закрепить права Ланкастеров и де Брессе на тамошние владения. Кроме того, герцог считал, что Эдмунду было бы неплохо как можно скорее отправиться следом за ней, чтобы развеять неприятные слухи о своей гибели. Послание кончалось пожеланием всех благ и милостей Господних.
— Хорошие новости, сын мой? — спросил аббат, наблюдавший за Эдмундом.
— Неплохие, отец настоятель, — кивнул тот, сворачивая пергамент. — Но я должен немедленно отправиться в Вестминстер. Герцог требует моего присутствия.
— Но прежде вы должны спросить разрешения у брата Армана, — с улыбкой напомнил аббат. — Он наверняка не пожелает, чтобы результаты его упорного труда были испорчены молодым человеком, переоценившим свои силы. Я прошу вас уважать его желания.
— Я был бы неблагодарным негодяем, отец мой, если бы поступил иначе, — заверил Эдмунд галантно, но совершенно искренне. — Однако я считаю, что вполне окреп для долгого путешествия.
— Давайте сначала поужинаем и только потом поговорим с аптекарем.
Аббат направился к трапезной. Сгоравший от нетерпения Эдмунд шагал рядом. Но он постарался взять себя в руки, чтобы, как подобает послушникам, услужить старшим монахам, прежде чем занять место за длинным столом. Он просил позволения служить аббатству и братии во время выздоровления, с радостью приветствуя самый унизительный труд, в благодарность за заботу и милость Господню. В этой службе он обрел мир и удовлетворенность, неизвестные и непонятные рыцарю-воину, но теперь был готов снова взять меч и шпоры, искать славы и чести во имя Англии и святого Георгия и следовать за женой хоть на край света во имя любви и вожделения.
Наутро, все еще в одежде послушника, с деревянными сандалиями монаха на ногах, в простом плаще — единственной защите от февральского холода и с тяжелым посохом — единственной защитой от разбойников, — Эдмунд отправился в Вестминстер. Его путь лежал через лес, но теперь он не представлял опасности для путника, одетого почти что в лохмотья. И даже если его замечали отвергнутые законами и людьми обитатели леса, сидевшие в засадах на верхушках деревьев и в кустах, никто ни разу не причинил ему ни малейших неприятностей.
Он прибыл в Савойский дворец во время ужина и был немедленно встречен камергером герцога, который с низкими поклонами сообщил, что его светлость примет гостя, как только тот умоется и переоденется. Его покои убраны, а оруженосца и пажей немедленно оторвут от ужина и призовут к господину.
Эдмунд понятия не имел, что все эти распоряжения были отданы заранее, дабы подтвердить сочиненную герцогом историю о том, что сьер де Брессе испросил дозволения отлучиться от двора. Но сейчас он едва держался на ногах и не обратил внимания на такое гостеприимство. Немедленно призвали парикмахера, чтобы коротко подстричь отросшие за время болезни волосы и бороду, к которой он так привык, что не мог себя представить без нее. Эдмунд надел тунику и шоссы, накинул поверх темно-красное бархатное сюрко, препоясал чресла серебряным поясом, повесил у бедра кинжал с двумя лезвиями и почувствовал себя заново родившимся, словно чудесная энергия наполнила его мускулы и руки.
Джон Гонт принял его во внутренней комнате, за приемной. Худой бледный мужчина мало напоминал молодого, пышущего здоровьем рыцаря, отважно сражавшегося на ристалище в Вестминстере в тот жаркий августовский полдень. Так выглядят люди, перенесшие глубокие страдания. Люди, навсегда распростившиеся с юностью.
Эдмунд встал на колени в знак повиновения сюзерену и тестю, ощущая пристальный, оценивающий взгляд герцога, сидевшего в массивном резном кресле у стола и рассеянно игравшего огромным рубином на среднем пальце.
— Опиши разбойников, ранивших тебя, — без лишних слов велел Ланкастер, знаком приказывая Эдмунду подняться. Потом велел пажу налить вина и уходить.
Эдмунд медленно, с запинкой, перечислял подробности того дня, гадая, почему тестя интересуют детали предательского нападения. В конце концов такие случаи были нередки.
Живые голубые глаза герцога не отрывались от лица собеседника. Он задумчиво гладил остроконечную бородку, не пытаясь перебить Эдмунда. Даже когда тот рассказал об уходе и лечении в аббатстве Святого Иуды и рассыпался в похвалах монахам, Джон Гонт продолжал молчать. В похожей на пещеру комнате стояла невыносимая жара, и у Эдмунда внезапно закружилась голова. Он почти ничего не ел и сразу опьянел от вина.
— Садись же, парень! — воскликнул герцог, видя, что Эдмунд пошатнулся и схватился за край резного дубового стола. — Кровь Христова, да ты едва оправился!
Эдмунд бессильно рухнул на стул, слишком слабый и больной, чтобы заботиться о столь непростительном нарушении этикета. Ланкастер собственноручно наполнил драгоценные кубки и подтолкнул один Эдмунду.
— Пей, а то у тебя кровь совсем жидкой стала. — Он подождал, пока Эдмунд осушит кубок и на впалые щеки вернется легкий румянец, и только потом заметил: — Пора узнать об опасности, грозящей тебе и моей дочери. Мы с лордом Жерве думали отвести беду без вашего ведома, но, похоже, этому не суждено было сбыться.
Эдмунд, не перебивая, слушал, как Джон Гонт рассказывал о миссии де Борегаров, по доброй воле ставших шпионами французского короля, об их намерении вырвать владения де Брессе из-под влияния Англии и вернуть Франции. Но ни слова не было сказано о неудавшемся покушении, кровавой сцене в крепости Каркасон и обстоятельствах рождения девочки, от чьей жизни зависела преданность де Брессе английскому королю. Эдмунду стало известно только о семье, безусловно преданной Франции, глава которой пришел в ярость, узнав, что одну из них, Магдалену Ланкастер, можно использовать против Франции, и о решимости Борегаров разрушить планы герцога любыми, по большей части нечестными, средствами.
— Так что ты должен быть настороже, — заключил Ланкастер, вставая. — Поедешь во Францию — возьми отряд побольше для защиты от возможного нападения, открытого или из засады. Сейчас лорд де Жерве охраняет Магдалену и твои владения. Когда ты окажешься там, он сможет вернуться ко мне на службу.
Герцог снова дернул себя за бороду.
— Я нуждаюсь в нем и его советах. Крестьяне становятся непокорными, а проклятые лолларды (Последователи религиозного реформатора Джона Уиклифа, активно выступавшие против папства, церковного землевладения и социального неравенства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56