– Но, полагаю, вы немного разбираетесь в психологии, не в одной только биологии, да? Обезьяна, способная изыскать способ лишить себя жизни, уже обладает чем-то, что отличает человека от остальных животных. Если не нужно разжевывать вам этот простой факт, то, может быть, удастся объяснить кое-что, что мне не удалось втолковать… неким представителям тех, кто стоит здесь у власти.
Он сжал кулаки, словно физически пытался слепить из воздуха слова.
– Прошу прощения, если несколько коряво выражаю мои мысли. Я сам едва понимаю, чего боюсь, но совершенно определенно знаю, что мне страшно. Я скажу это без гордости, мистер Хоган, – поверьте мне, без гордости, так как то, что казалось мне божественным даром, вдруг превратилось в не выносимое бремя, поистине нет в мире никого, кто сделал бы то, что сделал я. Вдумайтесь! Язык, способность воспринимать символы и ассоциации и воображать себе объекты и события, отсутствующие в реальном восприятии, – качества, присущие исключительно человеку. Я улучшил гены орангутанга и создал пять младенцев, у которых и это могло бы быть с нами общее. Но язык сотворили мы! Мы, люди! А это были обезьяны, и выросли они в мире, который принадлежал людям, но не им. Пятый жив. Можете познакомиться с ним, если захотите, поговорить с ним – он способен произносить несколько сотен простых слов…
– Но это же поразительно! – вырвалось у Дональда, которому на ум пришли сотни трансгенных домашних животных, жалких представителей тысяч своих собратьев, нежизнеспособных потому, что человек напортачил с генофондом их естественных предков.
– Производит впечатление, да? Тогда позвольте вас спросить: что бы вы сделали, если бы к вам пришли, как пришли ко мне, и сказали, мол, хватит возиться с обезьянами, которые все равно неполноценны, твоя страна требует, чтобы ты работал с плазмой человеческой клетки, а если будут неудачные экземпляры, просто посади их в вольер, как результаты любого провалившегося эксперимента?
– Вы хотите сказать, что пока не добились успеха с человеческим материалом?
– Успех? Что такое успех? – горько возразил Сугайгунтунг. – Думается, в некотором смысле я преуспел. Я многократно извлекал ядро из донорской клетки и имплантировал ее в яйцеклетку, и она росла. Иногда я изменял какую-нибудь хромосому, и люди рожали здоровых детей от своих собственных плоти и крови, а ведь в противном случае эти дети могли бы быть больными или безумными… Думаю, родители довольны. Наверное, это можно назвать успехом.
– Вы пытались исцелить ген порфирии у Солукарты?
– И это тоже, – признался Сугайгунтунг, не слишком удивленный тем, что Дональду известна эта тщательно охраняемая тайна. – Но был побочный эффект. Появилось рассеченное небо.
– Это можно было бы выправить хирургическим путем…
– А также «циклопов глаз» и незарастающий родничок.
– Понимаю. Продолжайте.
– Я даже не знаю как. – Не замечая окружающего и словно бы всматриваясь за стены в непредсказуемое будущее, Сугайгунтунг снова сел, на ощупь отыскав стул. – Код человека много сложнее, но он не обязательно отличается от кода бактерии. Код человека приказывает делиться и комбинироваться, а код бактерии – делиться и рассеиваться. Но в обоих случаях главное – «делиться».
Он умолк.
– Но если вы можете наделить обезьяну способностью пользоваться языком, я бы сказал, от этого рукой подать как раз до того, что пообещало ваше правительство! – подстегнул его, сгорая от нетерпения, Дональд.
– Гм?.. – Сугайгунтунг очнулся от раздумий. – Ах да… С учетом имеющихся знаний, с помощью методик клонирования и тектогенетических изменений в дефектных генах Ятаканг мог бы в следующем столетии более-менее избавиться от наследственных заболеваний.
– Но ваше правительство как раз это и утверждает!
– Разве вы не понимаете, мистер Хоган? Меня не интересует, повторяю, не интересует, что они там утверждают! Они не ученые, а политики! – Сугайгунтунг тяжело вздохнул. – Что, собственно говоря, такое человек, мистер Хоган? Одна его часть – послание, веками передаваемое химическим кодом. Но это очень малая часть. Возьмите младенца и отправьте его расти среди зверей, как Маугли. В половозрелый период будет ли это человек, пусть даже не способный совокупляться и размножаться в своей физической форме? Нет, это будет плохая копия животного, которое его вырастило! Послушайте, есть участок хромосомы, который я могу – думаю, что могу, – исправить. После пятидесяти, сотни неудач я могу увеличить младенцу передний мозг настолько, что в сравнении с нами он будет все равно что мои орангутанги в сравнении со своими матерями. Кто станет учить подобного ребенка? Четыре из пяти моих обезьян убили себя потому, что мы не смогли научить их, как жить иначе, нежели по-людски. А они ведь не были людьми! Я мог бы изменить другой участок хромосомы, в котором закодированы определенные мышцы и кости, и создать человека ростом в три метра и с костями достаточно прочными, чтобы поддерживать его вес, и мышцами, чтобы он бегал, прыгал и бросал быстрее и дальше нас. В этом я уверен меньше, потому что огромная сила в моих обезьянах не требовалась. Но думаю, я сумел бы этого добиться. Возможно, у него были бы розовые глаза и отсутствовали бы волосы, но… По телу Дональда пробежал холодок.
– Но, значит, вы могли бы вывести супермена.
– Я могу читать загогулины хромосом в ваших клетках, как карту улиц этого города, – без тени тщеславия сказал Сугайгунтунг. – Дайте мне миллион клеток вашего тела – размножьте их в культурах, выращенных из срезов вашей кожи, утраты которых вы не заметите, не почувствуете, – и я скажу вам, почему, с точки зрения биохимии, вы такого, а не другого роста, почему у вас волосы именно такого цвета, почему кожа у вас светлая, а не темная, почему вы умны, почему у вас хорошее пищеварение и почему линии жизни у вас на ладонях раздваиваются в сантиметре от своего начала. Я ваших ладоней не видел – они под повязками. Но у вашего генотипа, как и любого другого, целая галактика сопутствующих характеристик.
Я мог бы имплантировать клонированное ядро из одной такой клетки в другую и дать вам идентичного брата-близнеца, который был бы вашим сыном. Я могу утверждать, что, если повезет, есть значительный шанс сделать его выше, сильнее, подвижнее, предположительно даже на несколько процентов умнее вас. Если бы вы настаивали на светлых волосах, я, вероятно, мог бы сделать его блондином. Я бы пошел даже дальше: если бы вы хотели девочку, я мог бы сделать вам весьма сносную имитацию. У ребенка были бы некоторые мужские атрибуты: плоская грудь, усы. Но пениса у него не было бы.
– Но если вы можете это уже сейчас, через двадцать пять лет…
– А по прошествии этого времени кто научит мое правительство не делать ничем не подкрепленных заявлений? – прервал его Сугайгунтунг.
Дональд откинулся на подушки, голова у него начинала ныть.
– Извините, – сказал он, – я безнадежно запутался. Но с ваших слов выходит, что вы можете выполнить вторую часть программы оптимизации, ту самую, которую все считают фантастической, а вот первая, основанная на реально доступном всем знании, как раз и не может быть воплощена… Я правильно понял?
Сугайгунтунг пожал плечами.
– Я знаю, какой уровень интеллекта необходим, чтобы из абитуриента вышел хороший тектогенетик. Генофонд Ятаканга не предоставит… армию тектогенетиков, которая в ближайшие сто лет потребуется для этой программы. Если все остальное в стране будет насильственно оставаться таким, как сегодня, такой армии у нас не будет никогда.
– Правительство это сознает?
– Я говорил об этом открыто и часто, но мне отвечали, что им лучше судить о политической целесообразности, а я пусть возвращаюсь в мою лабораторию и делаю как приказано. – Сугайгунтунг помялся. – В этой стране, как, я уверен, и в вашей тоже, все склонны верить специалистам. Но специализация в одном означает невежество во всем остальном, и есть ряд неопровержимых фактов…
– Если они упрутся в факты, – рискнул высказать догадку Дональд, – то скорее всего спустят на тормозах первую часть программы и больший упор сделают на вторую. Запустят интенсивный, бьющий на немедленный эффект проект по созданию модифицированных и улучшенных людей!
– А этого ни в коем случае нельзя делать! – воскликнул Сугайгунтунг, каждое слово подчеркивая ударом кулака о ладонь. – Из пяти моих обезьян четыре покончили с собой. Мы обращались с ними крайне бережно. Но сколько бы мер предосторожности мы ни принимали, любая из них могла бы убить человека. Можно посадить в вольер и охранять сверхобезьяну. Но кто из нас, людей, попытается контролировать сверхчеловека? Если он пожелает убивать, его нельзя будет отвратить от убийства. И почти неслышно добавил:
– Уж кто-кто, а вы-то должны это понимать. Всего несколько часов прошло с тех пор, как вы сами убили.
Не следовало ему этого говорить. Дональду было рукой подать до его старого «я», того, которое привыкло бесстрастно впитывать информацию, упорядочивать ее, как кусочки головоломки, пока не выстроятся новые модели. Его даже почти не беспокоил тот факт, что он не записывает, как сделал бы настоящий репортер, слова ученого на диктофон, он полагался на свою давнюю выучку просеивать и усваивать ключевые моменты.
Но когда ему напомнили о том, что он совершил, у него не осталось иного выхода: чтобы смириться со случившимся и не потерять рассудок, он мог только заново осознать себя Дональдом Хоганом Модели II, опустошенным убийцей, для которого чужая смерть – повседневная работа.
А этот Дональд Хоган понимал, что должен максимально использовать уникальное признание запутавшегося Сугайгунтунга. И одновременно он испытывал жалость к гениальному ученому, которого любовь к своей стране привела к сообщничеству во лжи, вынудила благословить пропагандистскую выходку и толкнула на преступление против наиболее чтимых своих идеалов. Попытка примирить эти две половины оказалась непосильной, и одна половина канула в подсознание, точно атомы в перегруженной молекуле, которые только и ждут случая выпустить хранящуюся в них энергию по достижении критической массы.
– И что вы думаете о своем правительстве теперь, профессор? – поинтересовался он. Каждое слово в его вопросе кололо как шип.
– Я страшусь за мою страну, если оно останется у власти, – прошептал Сугайгунтунг.
– Чего вы бы хотели? Чего вы хотели больше всего?
– Чего бы я хотел? – Сугайгунтунг моргнул. – Мне бы хотелось… Мне бы хотелось избавиться от этого давления. Я становлюсь консервативен, мне пятьдесят четыре года, но у меня есть идеи, которые я еще не испробовал, я еще не стар, я могу учить молодых тому, что знаю сам и чего не могу записать на бумаге… Мне бы хотелось быть тем, кем меня готовили быть, – ученым, а не марионеткой политиков!
– Как по-вашему, есть у вас шанс получить желаемое, пока у власти в Ятаканге остается нынешнее правительство?
Повисло и затянулось молчание. Наконец Сугайгунтунг сказал:
– Я все надеялся и надеялся. Теперь… Сейчас мне приходится делать вид, что надежда еще остается.
– Вы должны дать мне записку, – немного подумав, сказал Дональд. – Вы должны написать, что я могу прийти по вашему домашнему адресу для интервью, и указать, как вас найти. Вы получите то, что хотите. Клянусь, я позабочусь о том, чтобы вы получили то, что хотите.
КОНТЕКСТ (22)
МАТЬ И ДИТЯ ЗДОРОВЫ?
«Привет всем, кто от ярости бьет себя пяткой в грудь и восстает на Департамент евгенической обработки, лишивший вас права быть родителями! Клево было бы, если бы патернализм вообще вышел из моды, а? Но это нутрее, чем нутро. Вы миритесь с тысячей и одной вещью, которые вам запрещают «ради вашего же блага», и если есть что-то, что вам позволено делать, то это, вероятно, для блага тех, кто мог бы вам запретить, но не запрещает.
Мне повезло, ведь мне говорят, что у меня пара хороших здоровых вундеров. Правду сказать, они оба, узнав, что я решил не удобрять собой планету, недавно мне позвонили. Их звонки подтолкнули меня задуматься, на какой же риск я пошел, весело и с кайфом запустив их в производство, и кое-какие факты, которые я раскопал, в общем-то пугают. Я вот о чем: без компьютерного анализа стали бы вы в обычных обстоятельствах делать что-то, в результате чего в восьми шансах из ста на ближайшие десять – пятнадцать лет – а может, и на всю жизнь – обременили бы себя жадным, требовательным и глупым животным?
Правильно. Я говорю о слабоумном ребенке.
Покопавшись, я выудил приблизительную статистику, какую привел в 1959 году одному стокгольмскому репортеру профессор Линус Паулинг, тот самый человек, который идентифицировал и дал название болезни, известной как фенилкетонурия. Хронологически это самый ранний документ, в котором я наткнулся на бездушную, холодную цифру – восемь процентов, и я слишком ленив, чтобы сей момент копать дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Он сжал кулаки, словно физически пытался слепить из воздуха слова.
– Прошу прощения, если несколько коряво выражаю мои мысли. Я сам едва понимаю, чего боюсь, но совершенно определенно знаю, что мне страшно. Я скажу это без гордости, мистер Хоган, – поверьте мне, без гордости, так как то, что казалось мне божественным даром, вдруг превратилось в не выносимое бремя, поистине нет в мире никого, кто сделал бы то, что сделал я. Вдумайтесь! Язык, способность воспринимать символы и ассоциации и воображать себе объекты и события, отсутствующие в реальном восприятии, – качества, присущие исключительно человеку. Я улучшил гены орангутанга и создал пять младенцев, у которых и это могло бы быть с нами общее. Но язык сотворили мы! Мы, люди! А это были обезьяны, и выросли они в мире, который принадлежал людям, но не им. Пятый жив. Можете познакомиться с ним, если захотите, поговорить с ним – он способен произносить несколько сотен простых слов…
– Но это же поразительно! – вырвалось у Дональда, которому на ум пришли сотни трансгенных домашних животных, жалких представителей тысяч своих собратьев, нежизнеспособных потому, что человек напортачил с генофондом их естественных предков.
– Производит впечатление, да? Тогда позвольте вас спросить: что бы вы сделали, если бы к вам пришли, как пришли ко мне, и сказали, мол, хватит возиться с обезьянами, которые все равно неполноценны, твоя страна требует, чтобы ты работал с плазмой человеческой клетки, а если будут неудачные экземпляры, просто посади их в вольер, как результаты любого провалившегося эксперимента?
– Вы хотите сказать, что пока не добились успеха с человеческим материалом?
– Успех? Что такое успех? – горько возразил Сугайгунтунг. – Думается, в некотором смысле я преуспел. Я многократно извлекал ядро из донорской клетки и имплантировал ее в яйцеклетку, и она росла. Иногда я изменял какую-нибудь хромосому, и люди рожали здоровых детей от своих собственных плоти и крови, а ведь в противном случае эти дети могли бы быть больными или безумными… Думаю, родители довольны. Наверное, это можно назвать успехом.
– Вы пытались исцелить ген порфирии у Солукарты?
– И это тоже, – признался Сугайгунтунг, не слишком удивленный тем, что Дональду известна эта тщательно охраняемая тайна. – Но был побочный эффект. Появилось рассеченное небо.
– Это можно было бы выправить хирургическим путем…
– А также «циклопов глаз» и незарастающий родничок.
– Понимаю. Продолжайте.
– Я даже не знаю как. – Не замечая окружающего и словно бы всматриваясь за стены в непредсказуемое будущее, Сугайгунтунг снова сел, на ощупь отыскав стул. – Код человека много сложнее, но он не обязательно отличается от кода бактерии. Код человека приказывает делиться и комбинироваться, а код бактерии – делиться и рассеиваться. Но в обоих случаях главное – «делиться».
Он умолк.
– Но если вы можете наделить обезьяну способностью пользоваться языком, я бы сказал, от этого рукой подать как раз до того, что пообещало ваше правительство! – подстегнул его, сгорая от нетерпения, Дональд.
– Гм?.. – Сугайгунтунг очнулся от раздумий. – Ах да… С учетом имеющихся знаний, с помощью методик клонирования и тектогенетических изменений в дефектных генах Ятаканг мог бы в следующем столетии более-менее избавиться от наследственных заболеваний.
– Но ваше правительство как раз это и утверждает!
– Разве вы не понимаете, мистер Хоган? Меня не интересует, повторяю, не интересует, что они там утверждают! Они не ученые, а политики! – Сугайгунтунг тяжело вздохнул. – Что, собственно говоря, такое человек, мистер Хоган? Одна его часть – послание, веками передаваемое химическим кодом. Но это очень малая часть. Возьмите младенца и отправьте его расти среди зверей, как Маугли. В половозрелый период будет ли это человек, пусть даже не способный совокупляться и размножаться в своей физической форме? Нет, это будет плохая копия животного, которое его вырастило! Послушайте, есть участок хромосомы, который я могу – думаю, что могу, – исправить. После пятидесяти, сотни неудач я могу увеличить младенцу передний мозг настолько, что в сравнении с нами он будет все равно что мои орангутанги в сравнении со своими матерями. Кто станет учить подобного ребенка? Четыре из пяти моих обезьян убили себя потому, что мы не смогли научить их, как жить иначе, нежели по-людски. А они ведь не были людьми! Я мог бы изменить другой участок хромосомы, в котором закодированы определенные мышцы и кости, и создать человека ростом в три метра и с костями достаточно прочными, чтобы поддерживать его вес, и мышцами, чтобы он бегал, прыгал и бросал быстрее и дальше нас. В этом я уверен меньше, потому что огромная сила в моих обезьянах не требовалась. Но думаю, я сумел бы этого добиться. Возможно, у него были бы розовые глаза и отсутствовали бы волосы, но… По телу Дональда пробежал холодок.
– Но, значит, вы могли бы вывести супермена.
– Я могу читать загогулины хромосом в ваших клетках, как карту улиц этого города, – без тени тщеславия сказал Сугайгунтунг. – Дайте мне миллион клеток вашего тела – размножьте их в культурах, выращенных из срезов вашей кожи, утраты которых вы не заметите, не почувствуете, – и я скажу вам, почему, с точки зрения биохимии, вы такого, а не другого роста, почему у вас волосы именно такого цвета, почему кожа у вас светлая, а не темная, почему вы умны, почему у вас хорошее пищеварение и почему линии жизни у вас на ладонях раздваиваются в сантиметре от своего начала. Я ваших ладоней не видел – они под повязками. Но у вашего генотипа, как и любого другого, целая галактика сопутствующих характеристик.
Я мог бы имплантировать клонированное ядро из одной такой клетки в другую и дать вам идентичного брата-близнеца, который был бы вашим сыном. Я могу утверждать, что, если повезет, есть значительный шанс сделать его выше, сильнее, подвижнее, предположительно даже на несколько процентов умнее вас. Если бы вы настаивали на светлых волосах, я, вероятно, мог бы сделать его блондином. Я бы пошел даже дальше: если бы вы хотели девочку, я мог бы сделать вам весьма сносную имитацию. У ребенка были бы некоторые мужские атрибуты: плоская грудь, усы. Но пениса у него не было бы.
– Но если вы можете это уже сейчас, через двадцать пять лет…
– А по прошествии этого времени кто научит мое правительство не делать ничем не подкрепленных заявлений? – прервал его Сугайгунтунг.
Дональд откинулся на подушки, голова у него начинала ныть.
– Извините, – сказал он, – я безнадежно запутался. Но с ваших слов выходит, что вы можете выполнить вторую часть программы оптимизации, ту самую, которую все считают фантастической, а вот первая, основанная на реально доступном всем знании, как раз и не может быть воплощена… Я правильно понял?
Сугайгунтунг пожал плечами.
– Я знаю, какой уровень интеллекта необходим, чтобы из абитуриента вышел хороший тектогенетик. Генофонд Ятаканга не предоставит… армию тектогенетиков, которая в ближайшие сто лет потребуется для этой программы. Если все остальное в стране будет насильственно оставаться таким, как сегодня, такой армии у нас не будет никогда.
– Правительство это сознает?
– Я говорил об этом открыто и часто, но мне отвечали, что им лучше судить о политической целесообразности, а я пусть возвращаюсь в мою лабораторию и делаю как приказано. – Сугайгунтунг помялся. – В этой стране, как, я уверен, и в вашей тоже, все склонны верить специалистам. Но специализация в одном означает невежество во всем остальном, и есть ряд неопровержимых фактов…
– Если они упрутся в факты, – рискнул высказать догадку Дональд, – то скорее всего спустят на тормозах первую часть программы и больший упор сделают на вторую. Запустят интенсивный, бьющий на немедленный эффект проект по созданию модифицированных и улучшенных людей!
– А этого ни в коем случае нельзя делать! – воскликнул Сугайгунтунг, каждое слово подчеркивая ударом кулака о ладонь. – Из пяти моих обезьян четыре покончили с собой. Мы обращались с ними крайне бережно. Но сколько бы мер предосторожности мы ни принимали, любая из них могла бы убить человека. Можно посадить в вольер и охранять сверхобезьяну. Но кто из нас, людей, попытается контролировать сверхчеловека? Если он пожелает убивать, его нельзя будет отвратить от убийства. И почти неслышно добавил:
– Уж кто-кто, а вы-то должны это понимать. Всего несколько часов прошло с тех пор, как вы сами убили.
Не следовало ему этого говорить. Дональду было рукой подать до его старого «я», того, которое привыкло бесстрастно впитывать информацию, упорядочивать ее, как кусочки головоломки, пока не выстроятся новые модели. Его даже почти не беспокоил тот факт, что он не записывает, как сделал бы настоящий репортер, слова ученого на диктофон, он полагался на свою давнюю выучку просеивать и усваивать ключевые моменты.
Но когда ему напомнили о том, что он совершил, у него не осталось иного выхода: чтобы смириться со случившимся и не потерять рассудок, он мог только заново осознать себя Дональдом Хоганом Модели II, опустошенным убийцей, для которого чужая смерть – повседневная работа.
А этот Дональд Хоган понимал, что должен максимально использовать уникальное признание запутавшегося Сугайгунтунга. И одновременно он испытывал жалость к гениальному ученому, которого любовь к своей стране привела к сообщничеству во лжи, вынудила благословить пропагандистскую выходку и толкнула на преступление против наиболее чтимых своих идеалов. Попытка примирить эти две половины оказалась непосильной, и одна половина канула в подсознание, точно атомы в перегруженной молекуле, которые только и ждут случая выпустить хранящуюся в них энергию по достижении критической массы.
– И что вы думаете о своем правительстве теперь, профессор? – поинтересовался он. Каждое слово в его вопросе кололо как шип.
– Я страшусь за мою страну, если оно останется у власти, – прошептал Сугайгунтунг.
– Чего вы бы хотели? Чего вы хотели больше всего?
– Чего бы я хотел? – Сугайгунтунг моргнул. – Мне бы хотелось… Мне бы хотелось избавиться от этого давления. Я становлюсь консервативен, мне пятьдесят четыре года, но у меня есть идеи, которые я еще не испробовал, я еще не стар, я могу учить молодых тому, что знаю сам и чего не могу записать на бумаге… Мне бы хотелось быть тем, кем меня готовили быть, – ученым, а не марионеткой политиков!
– Как по-вашему, есть у вас шанс получить желаемое, пока у власти в Ятаканге остается нынешнее правительство?
Повисло и затянулось молчание. Наконец Сугайгунтунг сказал:
– Я все надеялся и надеялся. Теперь… Сейчас мне приходится делать вид, что надежда еще остается.
– Вы должны дать мне записку, – немного подумав, сказал Дональд. – Вы должны написать, что я могу прийти по вашему домашнему адресу для интервью, и указать, как вас найти. Вы получите то, что хотите. Клянусь, я позабочусь о том, чтобы вы получили то, что хотите.
КОНТЕКСТ (22)
МАТЬ И ДИТЯ ЗДОРОВЫ?
«Привет всем, кто от ярости бьет себя пяткой в грудь и восстает на Департамент евгенической обработки, лишивший вас права быть родителями! Клево было бы, если бы патернализм вообще вышел из моды, а? Но это нутрее, чем нутро. Вы миритесь с тысячей и одной вещью, которые вам запрещают «ради вашего же блага», и если есть что-то, что вам позволено делать, то это, вероятно, для блага тех, кто мог бы вам запретить, но не запрещает.
Мне повезло, ведь мне говорят, что у меня пара хороших здоровых вундеров. Правду сказать, они оба, узнав, что я решил не удобрять собой планету, недавно мне позвонили. Их звонки подтолкнули меня задуматься, на какой же риск я пошел, весело и с кайфом запустив их в производство, и кое-какие факты, которые я раскопал, в общем-то пугают. Я вот о чем: без компьютерного анализа стали бы вы в обычных обстоятельствах делать что-то, в результате чего в восьми шансах из ста на ближайшие десять – пятнадцать лет – а может, и на всю жизнь – обременили бы себя жадным, требовательным и глупым животным?
Правильно. Я говорю о слабоумном ребенке.
Покопавшись, я выудил приблизительную статистику, какую привел в 1959 году одному стокгольмскому репортеру профессор Линус Паулинг, тот самый человек, который идентифицировал и дал название болезни, известной как фенилкетонурия. Хронологически это самый ранний документ, в котором я наткнулся на бездушную, холодную цифру – восемь процентов, и я слишком ленив, чтобы сей момент копать дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90