– Это верно, – ухмыльнулся таможенник, отрываясь от досмотра имущества Дональда. – С тех пор, как о ней объявили, к нам сюда репортеры со всего мира приезжают.
– Кроме Америки, – возразил иммиграционный чиновник. – Если уж на то пошло, я слышал, что американцы и прочие, – он употребил слово для обозначения европейцев, которое приблизительно соответствовало афрамовскому выражению «бледнозадый», – отрицают правдивость этого заявления. – Он бросил на Дональда хмурый взгляд. – Вы сказали, она вызвала огромный интерес?
– Именно из-за нее меня сюда и послали.
– И, чтобы добраться сюда, вам потребовалась неделя? – скривил губы иммиграционный чиновник. Он снова очень внимательно прочел каждую страницу паспорта.
Тем временем его коллега перерыл содержимое сумок Дональда, не столько их обыскивая, сколько комкая вещи. Страдая от уязвленной гордости, Дональд стоял молча и ждал, когда досмотр им наскучит.
Наконец иммиграционный чиновник закрыл паспорт, шлепнув им по столу, и протянул другую руку. Он сказал что-то, чего Дональд не понял, и ему пришлось просить повторить.
– Покажите мне ваше доказательство безотцовства!
– У меня нет детей, – рискнул Дональд.
Подняв бровь, иммиграционный чиновник глянул на своего коллегу.
– Слушайте! – сказал он, словно обращаясь к идиоту. – Пока вы в Ятаканге, вам нельзя делать детей. Это помешает программе оптимизации. Покажите мне документ, который подтверждает, – на сей раз он употребил более простой оборот, чем вербальная скоропись первого требования, – что вы не в состоянии делать детей.
«Им нужно свидетельство о стерилизации. Вот что пропустил паршивец Делаганти! »
– Я не стерилен, – сказал он, прибегнув к выражению, обозначающему импотенцию и мужскую несостоятельность того, к кому применено, и пытаясь выглядеть оскорбленным.
Иммиграционный чиновник нажал на кнопку под стойкой и повернулся вместе с вращающимся креслом. В дальней стене открылась дверь, за которой возник мужчина в медицинском комбинезоне с аптечкой в руке, штемпельной коробочкой и толстым справочником. Увидев Дональда, он остановился как вкопанный.
– Вот этот? – переспросил он.
Получив в ответ утвердительный жест, он ушел за дверь, где, наверное, заменил свою аптечку на другую, похожую. Вернувшись, он поглядел на Дональда изучающе.
– Вы говорите по-английски? – вопросил он.
– И по-ятакангски тоже! – отрезал Дональд.
– Вы понимаете, что необходимо сделать?
– Нет.
По закону, все иностранцы, въезжающие нашу страну, должны быть стерильны. Мы не хотим, чтобы вы загрязняли наш генофонд. У вас нет свидетельства о стерильности?
– Нет.
«Что они собираются делать? Отослать меня назад?
Мужчина в комбинезоне полистал свой справочник и нашел таблицу дозировок. Проведя пальцем по столбцу до нужной графы, он со щелчком открыл аптечку.
– Это полагается жевать, потом проглотить, – сказал он, протягивая белую пилюлю.
– Что это?
– Это на сорок восемь часов стерилизует мужчину вашей расы и телосложения. В противном случае вам предоставят на выбор три варианта: вы дадите согласие на немедленную вазектомию, вы согласитесь подвергнуться радиационному облучению, достаточному, чтобы лишить дееспособности ваши половые железы, или вы можете ближайшим же рейсом покинуть страну. Это вам понятно?
Дональд медленно протянул руку за пилюлей, жалея, что не может вместо этого сломать шею наглому желтопузому.
– Дайте мне ваш паспорт, – продолжал мужчина в комбинезоне, переходя на ятакангский. Из штемпельной коробочки он извлек самоклеющийся ярлык, который налепил на переднюю обложку паспорта. – Вы это сможете прочесть, да? – сказал он, снова вернувшись на английский и показывая наклейку Дональду.
Там говорилось, что, если владелец паспорта в течение ближайших двадцати четырех часов не явится в больницу на обратимую операцию по стерилизации, его заключат в тюрьму сроком на один год и депортируют с конфискацией всего имущества.
Пилюля на вкус была сплошь пыль и пепел, но ему пришлось ее проглотить, а вместе с ней и почти неконтролируемую ярость при виде ликования, с которым узкоглазые недоноски наблюдали за унижением белого человека.
ПРОСЛЕЖИВАЯ КРУПНЫМ ПЛАНОМ (18)
В ДНИ МОЕЙ МОЛОДОСТИ
Виктор Уотмог выждал, пока за его женой Мэри не закроется дверь ванной комнаты, потом еще немного, пока раздастся плеск воды, означавший, что она легла в ванну. Потом пошел к телефону и дрожащими пальцами набрал номер.
Ожидая соединения, он слушал тихий шорох ветра в листве деревьев возле дома. Его воображение превратило перестук веток по крыше в барабанный бой, под который, словно муравьи на марше, чужие дома вползали на гребень холма, на который выходили его окна. Они оккупировали дальний склон точно армия, окопавшаяся перед штурмом высоты, которую все равно невозможно защитить. Еще несколько лет, и элегантная вилла посреди холмистой равнины, куда он вынужденно удалился на покой, попадет в окружение. Он скупил, сколько смог, окрестной земли, ведь, когда на горизонте показались застройщики, никто из его соседей не упустил свой шанс получить баснословную прибыль и продать свои участки за ту сумму, какая ему по карману. Но кто теперь купит у него эту пустую землю, если не те самые застройщики, которых он так ненавидит?
Он мрачно нахмурился, представив себе, как по застроенному району слоняются ночами банды буйных подростков и бьют окна, как мальчишки лазят к нему через забор за яблоками, вытаптывают его любовно ухоженные клумбы и растаскивают блестящие, как драгоценности, голыши из сада камней, который он собирал по десятку различных стран.
Ему вспомнился чернокожий мальчик, который однажды забрел к ним в поместье – Виктору было тогда лет восемнадцать, – чтобы украсть яйца. Этот мальчишка больше не возвращался, да и вообще едва ноги унес. Но попробуй только отделать палкой какого-нибудь грязного сорванца в этой новой Великобритании, и уже через час у тебя на пороге будет стоять полицейский с письменным обвинением в нападении, отвечать на которое придется в суде.
Загорелся экран телефона, а в нем засветилось во всем обаянии юных двадцати лет лицо Карин. Внезапно его снова катапультировало в настоящее, и он забеспокоился, как выглядит на ее экране он сам. Пожалуй, не так уж плохо, заверил он себя: для шестидесяти лет он еще видный мужчина, тело сохранил жилистое и крепкое, а припорошившая виски и бороду седина только придает ему внушительности.
– О… привет, Вик, – без особого энтузиазма сказала Карин.
Неделю назад он совершил поразительное открытие, которое подорвало его прежнее стойкое отвращение к современной Великобритании. В лице – или, точнее, в теле – Карин он открыл, что перебросить мостик через разделяющую поколения пропасть все же возможно. Он познакомился с ней в тихой гостинице в Челтенхэме, в бар которой заскочил выпить после совещания со своими юристами, увлекся разговором с ней и без особой суеты был приглашен наверх в ее номер.
Разумеется, она была не местной. Она училась в Бристольском университете и, чтобы проверить какие-то древние записи по программе исторических исследований, на несколько дней приехала в этих края.
Она стала для него откровением: с одной стороны, ее интересовало все, что он мог рассказать о юности, которую провел отчасти в различных школах дома, отчасти в Нигерии, где его семья все цеплялась и цеплялась за свои дома и посты, пока наконец ксенофобия восьмидесятых не сделала их положение невыносимым, с другой стороны – она была прозаичной в том, что касалось секса, поэтому он даже не почувствовал себя неловко из-за собственной ослабевшей потенции. Он был женат уже трижды, но ни одна из его жен – и меньше всего Мэри – не давала ему столь неподдельного удовольствия.
Может, и правда было что-то, что оправдывало перемены в его мире.
Кашлянув, чтобы прочистить горло, он улыбнулся.
– Здравствуй, Карин! – с грубоватым добродушием сказал он. – Держишься молодцом?
– Ага, спасибо. Немного занята. Экзамены на носу, и вообще жизнь суматошная. Но в остальном все путем. А ты?
– Лучше, чем за многие годы. И надо ли говорить, что этим я обязан тебе? – Он постарался произнести эти слова так, чтобы они прозвучали лукаво и заговорщицки.
– Что-то – нет, кто-то! – шевельнулся на плохо сфокусированном фоне в задней части комнаты, где стоял видеотелефон Карен. Размытая человеческая фигура. Виктор ощутил спазм тревоги. Он-то думал, что ему нужно осторожничать из-за Мэри, но почему-то ему не приходило в голову, что скрываться придется и Карен.
– Ну… э… Я вот зачем тебе звоню. Я собираюсь приехать на днях в Бристоль. У меня там есть кое-какие дела. Я думал, что мог бы к тебе заскочить.
Голос – мужской голос – сказал что-то, но микрофон не уловил слов, и Карен бросила говорящему, мол, пусть на минутку застегнется. Виктор добросовестно добавил это выражение в словарик современных фраз, который решил составить, чтобы не казаться невыносимо древним. Теперь говорят «древний», а не «старомодный» или даже «отсталый»; вместо того, чтобы велеть заткнуться, теперь говорят «застегнись». С добродушной насмешкой приятеля называют теперь «кровосос» или «паршивец», потому что такие эпитеты, как «гад» и «педик», перестали быть бранными и перешли в разряд описательных. Когда ему было столько же лет, сколько сейчас Карин, нельзя было даже помыслить о том, чтобы отдавать предпочтение людям одного с тобой пола, но, рассказывая о каком-то своем знакомом, она произнесла это слово походя, как если бы говорила, что у него рыжие волосы, и это глубоко его огорчило.
С другой стороны, ей удалось создать впечатление, что «отпраздновать свой двадцать первый», возможно, не так уж и плохо: отбрасываешь все бессмысленные предрассудки прошлого века и радуешься миру, принимая его таким, как есть, со всеми его недостатками.
– Ну, боюсь, это будет не слишком удобно, – сказала Карен. – Я же сказала, экзамены на носу…
– Но тебе ведь вредно перетруждаться перед экзаменами, а? Вечером надо расслабиться, это только на пользу. – Виктор постарался произнести это как можно более вкрадчиво и убедительно.
– Да застегнись же, Брайан! – бросила она куда-то в сторону размытой фигуры. – Если вы с Томом не можете вести себя тихо, я вас вышвырну. Извини, Вик, – добавила она, снова поворачиваясь к камере. – Но… Нет, лучше не стоит. Но все равно спасибо.
Застывшее мгновение, полная тишина, которую нарушал только плеск воды: Мэри выбиралась из ванны.
Наконец Виктор, уже сознавая, что это выходит одновременно глупо и раздраженно, но не в силах с собой совладать, сказал:
– Но почему?!
– Послушай, Вик, мне правда очень, очень жаль. Мне не следовало этого делать, потому что потом я поняла, что ты все раздуешь до небес, а я не могу. И откровенно говоря, не хочу, но даже если бы и хотела, то все равно не смогла бы. Просто я случайно оказалась в Челтенхэме, где у меня никого знакомых нет, а ты подвернулся, когда мне было одиноко, и был очень-очень милым. И это был очень интересный вечер, мне понравилось слушать про старые времена, особенно то, что ты говорил про Африку, потому что, вернувшись, я смогла рассказать Тому кое-что, чего он не знал, а ведь он родом оттуда…
– Но если ты серьезно это говоришь, то почему бы тебе не?..
– Мне ужасно жаль, Вик, честное слово, жаль. Наверное, надо было сразу тебе сказать, но я не знала, как ты среагируешь, а мне не хотелось тебя расстраивать, потому что уйма людей и впрямь немного расстраиваются.
На лице у нее возникло несчастное выражение – он ни за что бы не поверил, что это притворство.
– Понимаешь, я как бы сговорена. Мы живем втроем: я, Брайан и Том, и у нас почти настоящая семья, и я просто не хожу налево, разве что… ну, сам понимаешь… случайность. Я ведь была далеко от дома, копалась в дурацких старых приходских записях. Ну что я тут могу сказать? Было бы очень мило, если бы ты заскочил поздороваться, когда будешь в Бристоле, но ни на что большее не надейся. Это ведь не слишком прямолинейно?
Прошлое мертвенной хваткой сжало мозг Виктора. Всмотревшись в фон за обеспокоенным лицом Карен, он различил две фигуры, после ее требований заткнуться застывшие как на фотографии. Как на размытой, старой фотографии, но общий смысл они передавали верно: двое мужчин, один бледный, другой темный, оба голые по пояс, на плечах у темного – размытая светлая полоса. Иными – недвусмысленными, мучительно болезненными – словами, два парня Карен сидят на чем-то низком, вероятно, на раскладном диване, и один обнимает другого.
И этот «другой» – она только что сама сказала – африканец.
На втором этаже открылась дверь ванной. Механически он выключил телефон и механически от него отошел. Ярость мешала ему сосредоточиться, не давала связно думать. В дверях появилась в купальном махровом халате Мэри и попросила набрать ей коктейль в робобаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90