– Вы тоже не историк, насколько я знаю. Но Перка больше нет и поговорить о гномах мне не с кем – только с вами. Перк был убит из-за них?
– Так это убийство… Как странно… Но при чем тут я?
– Лично вы, возможно, и ни при чем, но сами гномы наверняка тут очень даже при чем. И ваше имя упоминается рядом с ними далеко не однажды.
– Хорошо, если вы так настаиваете… Я расскажу, но исключительно из симпатии к вам, поскольку теперь я вижу, что Перк на ваш счет ошибался…
– А что Перк сказал обо мне? – Я попытался поймать его на слове.
– Теперь это уже не важно. – Моя попытка не удалась. – Скажите, как вы думаете, человек по природе своей порочен или нет? – неожиданно спросил Франкенберг. Мне показалось, что он уж слишком издалека начал.
– Непонятно, где начинается человеческая природа, а где заканчивается…
Профессор улыбнулся:
– Ваш ответ вполне в духе человеческой природы. И это несмотря на то, что вы хотели ответить максимально неопределенно. Нет, правильнее сказать так: именно неопределенность и является одной из основных составляющих человеческой природы.
Я возразил:
– Ничего удивительного – ведь нельзя и слова сказать, чтобы потом не посмеяться над тем, что сказано. В конце концов, вся природа состоит из определенности, то есть законов физики, и неопределенности, которая тоже своего рода закон физики.
– Ну да, добавьте сюда свободу воли, и вы получите человека, – согласился Франкенберг и, непонятно чему улыбаясь, уставился в окно.
Мне пришлось напомнить ему о том, с чего он начал:
– Вероятно, вы спросили меня о порочности и непорочности, потому что сами знаете ответ?
– Ответ давно известен. Человек порочен, что бы вы там ни подразумевали под «человеческой природой». Порочен не в бытовом смысле, а, если так можно выразиться, в библейском. То есть несовершенен.
– Это разные вещи, – уточнил я, – порочность и несовершенство. Насчет несовершенства никто не спорит.
– Нет, эти, как вы сказали, веши прочно взаимосвязаны, – возразил он, – порочность – это внешнее проявление несовершенства. А наука имеет дело с внешним, с тем, что на поверхности – с наличием, так сказать. И ищет связи. Но что мы имеем в наличии? Мы имеем простой факт: так называемое «открытое общество», то есть общество, в котором недостатки каждого уравновешиваются недостатками остальных, оказалось наиболее эффективным с исторической точки зрения. Следовательно, речь идет уже не просто о недостатках, а о глубоко укоренившейся порочности всякого человека. Недостатки – это то, что можно подправить, устранить, в конце концов – хотя бы осознать. Порочность можно только уравновесить еще одной – такой же. Открытое общество вынуждено тратить огромные ресурсы на поддержание собственной стабильности, своего существования – точно так, как работающий человек тратит часть заработанных денег на лекарства, чтобы иметь силы ходить на работу, а он должен на нее ходить – иначе не сможет оплатить лекарства. Как общество в целом сжигает свои ресурсы, так и каждая отдельная личность тратит силы на поддержание в равновесии себя, отдельного члена этого общества. Я подхожу к другому примеру распыления ресурсов – сексуальной раздвоенности. Она выжигает человека изнутри, заставляет человеческую душу вечно скитаться в поисках другого, способного дать ей целостность, покой… Поиски бесплодны, ибо самой природой они задуманы быть бесплодными. Природа заставляет нас вести поиски вне себя, в то время как ответ – внутри нас самих… Как проклятие, над нами висит дуализм – дуализм во всем – в обществе, в теле, в душе, наконец. Все это давно известно. Вопрос – есть ли такому положению вещей альтернатива? Ответить на него можно лишь создав альтернативную модель рефлектирующего сознания. Раньше я говорил – альтернатива должна быть – несовершенное не может быть в единственном числе. Несовершенное может быть лишь частью целого. Следовательно, есть и другие части того же целого. И я их нашел. Поэтому теперь я говорю – альтернатива есть. Модель рефлектирующего разума, предложенная давным-давно Лефевром, свою задачу выполнила – надо идти дальше, изменяя сублимационное число. Говоря общими словами, человек находится в тупике, потому что не может как следует взглянуть на себя со стороны, выйти за пределы своего "Я", если угодно. Следовательно, это должен сделать за него кто-то другой…
– И этот другой – это вы, – догадался я, – вы решили заняться улучшением человечества? Профессор досадливо поморщился:
– Ну что вы! Какое там улучшение! Да и к чему? Человечество – оно такое, какое есть, поскольку так задумала природа. А улучшать… Улучшать можно только себя, и не я придумал, что совершенствование – путь сугубо индивидуальный, и реализуется он через творчество. Тот, кто первый изобрел телескоп, усовершенствовал, таким образом, человеческий глаз. Мои гномы – такие же орудия сознания, как телескоп – орудие или, вернее, инструмент для наших глаз. Но в то же время это орудие является мыслящим, сознающим себя и окружающий мир. Вы понимаете, в чем разница между моим открытием и всеми предыдущими человеческими открытиями? Я сотворил разум, способный посмотреть на мир другими глазами!
Я возразил, но скорее из чувства противоречия, чем из-за непонимания:
– Да таким творчеством семейные люди занимаются несколько раз в неделю – в зависимости от темперамента…
– Ваше замечание безусловно остроумно, но не более того, – сказал он в ответ – да так, что не оставалось никаких сомнений – Франкенберг не считал мое замечание не только остроумным, но и даже просто – умным.
Профессор продолжал:
– Простите за трюизм, но дети – они тоже люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, я творю нового Адама Кадмона, нового первочеловека, андрогина, объединяющего в себе всю человеческую раздвоенность. Первочеловека, способного к неограниченному познанию, ибо он сможет по собственному желанию быть и внутри, и одновременно вне всего сущего. Он будет одновременно всем и никем – ведь только так можно и испытать Мир и посмотреть на Мир со стороны. Но сейчас у меня есть только четыре гнома, они – это первые четыре шага к пониманию природы разума, и каждый шаг – совершенней предыдущего. Они – это мой пробный шар, но и он способен пробить брешь в антропоцентристском самомнении и проложить путь для постижения истинного единства природного и разумного. Гномы – знающие существа – освободят дорогу для Великого Нуса, для его следующего шага. И пусть я уже не застану тот момент, когда этот шаг будет сделан, – как любой творец, я мечтаю, чтобы мои творения пережили меня…
С того момента, как он помянул Адама Кадмона, я перестал его понимать. Слова профессора все больше и больше наполнялись пророческим пафосом, а я сидел и хлопал глазами – вести беседу в подобном ключе я не был готов. Да и когда мне было готовиться, ведь события развивались слишком быстро, и с некоторого момента – независимо от меня. Нить его рассказа окончательно от меня ускользнула. Заполняющие кабинет загадочные безделушки постоянно отвлекали мое внимание. У Шефа, кроме терминала, на столе нет ничего. Правда, его дурацкая медная проволочка отвлекает внимание больше, чем если б на его столе стоял магический кристалл. С другой стороны, я бы сильно удивился, если бы среди обилия таинственных предметов у Франкенберга не нашлось магического кристалла. И он был – прозрачный икосаэдр на невысокой бронзовой подставке. Я не знаю, насколько он и в самом деле магический, но когда я стал наблюдать, как все вокруг отражается и преломляется в его треугольных гранях, мне показалось, что каждая грань обращается с реальностью по-своему. Легче всего это можно было проследить на примере изображения самого профессора. В то время как одна, ближайшая ко мне, грань была полностью согласна с моими глазами и изображала Франкенберга седым старцем, произносившим речь не мне, но к Вечности, другая, словно насмехаясь и над соседкой, и над хозяином, демонстрировала мне разевающую рот глупую рыбу в шутовском наряде звездочета. На третьей грани профессор вообще молчал и хитро так поглядывал в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что он едва заметно подмигнул…
Не стану спорить – скорее всего, увидев, что я засмотрелся на кристалл, он и в самом деле замолчал, но вот чтоб подмигивал – не похоже.
– Вас что-то отвлекло? – спросил профессор.
– Да, – признался я, – необычный язычок у вашего колокольчика – длинный, но, кажется, бесполезный…
– Это «Колокольчик с примерзшим языком», – пояснил Франкенберг, – вы когда-нибудь в детстве пробовали во время сильного мороза коснуться языком голого металла?
– Да где сейчас вы найдете голый металл! – воскликнул я и переспросил: – Так он что, примерз к столу?
– Это метафора. У колокольчика вытянулся язык, когда он пытался оторвать его. Язык стал длинным, но бесполезным.
– А змею зачем вы привязали?
– Змею? Ах да, вы говорите об оркусовском удаве. Он душит жертву, завязываясь вокруг нее узлом, но и сам при этом становится беспомощным, поскольку может развязаться, лишь когда высосет из жертвы всю кровь и прочие мягкие внутренности… Вот видите, теперь вы и меня отвлекли, – добавил он.
– Предлагаю вернуться к гномам.
– Сейчас я вам кое-что покажу… – сказал он серьезно и как будто на что-то решившись. Затем обратился к своему компьютеру. Но показать он мне ничего не успел – взвыл сигнал тревоги, и тут же страшный удар сотряс башню. В момент удара Франкенберг стоял, склонившись над экраном, и от сильного сотрясения не смог удержаться на ногах. Он упал навзничь, сильно ударившись головой о твердый, как мрамор, подлокотник своего старинного кресла. Я бросился его поднимать. Одновременно я пытался разглядеть в окно атакующих. Удар импульсного излучателя ни с чем не спутаешь. В окне промелькнула черная точка. Неизвестный флаер находился далеко – вне зоны действия защитного поля, поэтому импульсы были не столь опасны для профессорского убежища. Но они могли разрушить генераторы защитного поля, и тогда, уже с близкого расстояния, нападавшие могли уничтожить нас вместе с башней.
Я разрывался: нужно было помочь профессору, нужно было уносить отсюда ноги, и в то же время я не мог не взглянуть на экран.
– Уходите, это пришли за мной, а не за вами, – хрипел Франке нберг.
Я усадил его в кресло. Рана на затылке была пустяковой – шишка, только и всего. Но профессор заметно ослаб: его физические силы истощились задолго до моего прихода, а удар о подлокотник кресла был последней каплей… или предпоследней, поскольку Франкенберг еще мог кое-как двигаться и говорить.
Явно или косвенно, я послужил причиной смерти Перка. Если погибнет и Франкенберг, то это будет уже вторая смерть за два дня, и все по моей вине. Да даже и без меня – две смерти за два дня для нашей планеты – это перебор. Не знаю, как там на Земле, но на Фаоне такое редко бывает – я говорю о насильственной смерти. Не удержался, взглянул на экран. С него на меня смотрели ОНИ.
Не знаю, откуда взялась уверенность, что это были именно ОНИ, – наверное, я все еще находился под впечатлением от рассказа Франкенберга. Четыре лица, четыре взрослых человека – при других обстоятельствах я не увидел бы в них ничего особенного, но теперь… Я увеличил изображение. В воздухе повисла голограмма, стала медленно поворачиваться. Под рукою не было ничего, чем бы я мог скопировать, отсканировать или любым другим способом зафиксировать увиденное. Я боялся снова притронуться к компьютеру – было такое чувство, что изображение вот-вот пропадет, исчезнет навсегда, как те локусы, с которых началось расследование. Когда в моем распоряжении есть только простая человеческая память, я запоминаю лица, срисовывая их в нее. То есть, я представляю себе, как я нарисовал бы то или иное лицо, будь я художником. Сразу оговорюсь – рисовать я не умею, ну, то есть абсолютно. Но зато не раз видел, как это делается. Татьяна неплохо рисует. Тем не менее она запоминает лица совсем по-другому. Про первого из четверых она бы сказала: «Не идет ему такая прическа, да и цвет волос никуда не годится, надо бы его перекрасить в блондина». Так она бы запомнила его прическу. Или воскликнула бы: "Да он косит! " – так она про Верха однажды сказала, хорошо, он не слышал. Но зато она запомнила, какие у Верха глаза.
– Это и есть ваши гномы? – спросил я профессора. Дом сотряс еще один удар, и я не расслышал ответ. «Гомоиды» – так он их назвал и сказал что-то еще – про рекомбинацию синапсов, если я правильно его понял.
Все четверо были молоды, лет двадцати плюс-минус пять – точнее никак сказать нельзя. Лица вытянутые, с тонкими, правильными чертами, но скорее мужскими, чем женскими. Светлые глаза зеленоватого оттенка, исключая одного – у него глаза были темные, но не черные. В глазах – никакого выражения, взгляд – устремленный в бесконечность, пустой и оттого страшный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59