Шеф говорит:
– Глаза у него шевелятся, надо бы проверить – шевелятся ли мозги…
Мне захотелось опять закрыть глаза, но заданный синей шапкой вопрос, напротив, заставил меня их открыть еще шире.
– Вы узнали свою супругу? – спросила шапка.
Я перевел взгляд на Шефа и твердо ответил – «нет». Вот уж глупости, думаю, я даже на Татьяне пока еще не женат – по крайней мере так было до спуска в лабиринт.
– Мозги в порядке… – сказал Шеф. – Татьяна, подойди.
Он исчез, и появилась Татьяна. Синяя шапка снова спросила:
– Вы узнаете свою жену?
Я подумал, а не дать ли ему еще один шанс, но, увидев, с какой надеждой Татьяна на меня смотрит, ответил – «да». Татьяна тут же бросилась меня обнимать и целовать. Пока она изливала свои чувства, я огляделся по сторонам, но судьи из муниципалитета не заметил. Я успокоился и открыл было рот, чтобы попросить ее не душить меня так сильно, но Татьяна мне не позволила.
– Тсс, молчи, тебе нельзя разговаривать, – сказала она. Она и здесь мне рот затыкает! Да не больно-то и хотелось! Я закрыл рот.
– Успокойтесь, все идет нормально, – заверила ее синяя шапка и, обращаясь ко мне, сказала быстро-быстро: – Вы были два дня без сознания, теперь вы в госпитале, я – доктор такой-то, как вы себя чувствуете?
– Нормально, – ответил я.
Шеф был тут как тут, он мгновенно выставил Татьяну за дверь, уселся на край кровати и внятно так спросил:
– Ты можешь говорить?
Мне захотелось закрыть глаза и уже больше их никогда не открывать – я вспомнил о Номуре.
– Да, могу, – ответил я тихо.
– Ты что-нибудь помнишь? – спросил Шеф.
– Пока нет, – мне не хотелось с ним разговаривать, – посмотрите комлог.
В комлоге должна была остаться запись беседы с гомоидом. Шеф ответил:
– Про комлог забудь, он чист, как моя репутация до вчерашнего дня.
Я еще не настолько оправился, чтобы правильно оценивать шефские метафоры, поэтому просипел:
– А что случилось вчера?
Но он отмахнулся:
– Ладно, выздоравливай, потом поговорим.
Шеф вышел, вместо него появился врач, за спиной у него маячила взволнованная Татьяна. Врач что-то ей сказал, потом подошел ко мне, пощупал шею и, видимо, сделал что-то еще, поскольку я тут же провалился в сон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БАБОЧКИ
Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели – это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как день, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или скажем иначе – не видеть меня вовсе) как можно дольше – по крайней мере до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю, как он это определяет, но я так и не научился различать – на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть, оттого, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего не известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом – себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но тем не менее дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка, и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, скоро все станет на свои места. Скоро – потому что, я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной ни замышляли.
Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.
Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли. Я был там однажды – года два с половиной назад, – расследовал одно дело. Странное было дело: исчезали люди – переселенцы, я имею в виду. Их и тогда на Оркусе не так много было, а после тех случаев стало еще меньше. Поначалу переселенцы думали, что планета не принимает их, борется с ними каким-то непостижимым образом. Старались вести себя осторожнее. Выставляли охрану, придумали хитроумную сигнализацию, но все безрезультатно. Люди по-прежнему исчезали. Тогда Отдел и послал меня на Оркус, выяснить, в чем там дело. Ситуация выглядела бредовой. Переселенцы пропадали абсолютно бесследно – следов не оставалось никаких, и лишь со слов соседей можно было понять, что вот буквально день назад на этом самом месте стоял дом, жила семья, занималась чем-то там своим. Аппаратура ничем не помогла, ведь невозможно знать заранее, кто исчезнет следующим, а приставить к каждому жителю по сканеру и сенсору физически невозможно. Однажды я сам стал свидетелем исчезновения одной семьи. И лишь по счастливой случайности то место, где она жила, попало в поле зрения моей портативной камеры. Когда я просмотрел запись, я подумал, что с головою у меня что-то не в порядке. Никакой семьи, никакого дома не было и в помине. Я имею в виду, не после, а до исчезновения. В конце концов выяснилось, что от долгого пребывания на Оркусе у людей в голове происходят определенные сдвиги – я даже не знаю, с чем это можно сравнить. В общем, массовая шизофрения – люди вдруг начинают воображать, что кто-то из их знакомых исчез, но до исчезновения этих знакомых не было ни фактически, ни в чьем-либо воображении. Просто в какой-то момент вы начинаете «помнить» людей, которых никогда не существовало. Вот такая история с этим Оркусом. Виновата во всем оказалась бифуркация пси-поля. Бифуркация же происходила из-за двух естественных спутников Оркуса. Бифуркацию побороли, но все равно люди на Оркус больше не едут. Разве что в отпуск – на недельку-другую. Меня туда не тянуло даже в отпуск.
После «Дела Оркуса», я для себя решил, что всем хорошо знакомый феномен «ложного воспоминания», то есть когда нам кажется, что переживаемое событие уже с нами происходило, на самом деле не что иное, как воспоминание о снах. Событие действительно происходило, но – во сне (если, конечно, тут уместно слово «действительно»). Я это к тому веду, что память возвращалась ко мне, как из сновидений. Думаю, здесь виновата не болезнь, а те лекарства, что мне давали поначалу. Разумеется, мне их давали для моего же блага, а как же иначе?
Диалог с «туристом» (если он был) я вспомнил слово в слово. Но говорил-то в основном я, а не он.
Что же ему показалось странным в моих словах? Все вокруг меня говорят загадками. Когда я спросил Франкенберга, почему тот хочет остаться, хотя его дом вот-вот будет уничтожен, он сказал, что уже ответил на мой вопрос. И я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Гомоид прервал меня, когда я говорил ему о портретах, увиденных мною в доме Франкенберга. Нет, стоп, я сказал ему о ЧЕТЫРЕХ портретах. Не это ли его удивило? А сколько тогда их должно быть? Пять? Десять? Нет, если бы портретов было десять, то чего удивительного в том, что профессор показал мне только четыре. Следовательно – их меньше. Вернее, гомоид думал, что портретов должно быть меньше. Кого-то из созданных Франкенбергом существ он не знает. Шесть лет «турист» не покидал окрестностей пещер, и шесть лет назад Перк берет на работу Лесли Джонса, который, по словам Лоры Дейч, непонятно откуда взялся. Портрета Джонса не было среди тех четырех, но и «туриста» я бы никогда не узнал, даже имея под рукой все четыре снимка. Выходит, что беседа с гомоидом не проясняет, а еще больше запутывает все дело… Или мне и вправду нужно немного подлечиться.
Татьяна всерьез так думает и точно так же, всерьез, пытается меня лечить. Тянучек с кофеиновой шипучкой теперь мне не видать как своих ушей, зато непроваренные хруммели скоро из ушей полезут. Поэтому за едой я думаю о парадоксальной роли ушей в нашей жизни.
Режим – постельный, посещения – запрещены, доступ в Канал – строго ограничен. Большую часть времени Татьяна проводит дома – обрабатывает собранные на Сапфо материалы. Из-за меня ей пришлось вернуться с Сапфо раньше других своих коллег. Время от времени она отлучается к себе в Университет, а возвратившись, рассказывает мне, какие правила постельного режима я нарушил в ее отсутствие. Однако вечером, забравшись ко мне под одеяло, вкрадчиво так мурчит: «Ты сегодня значительно лучше выглядишь» или "Меня сегодня долго не было, ты не соскучился? " ну и все в таком же духе. И вот что любопытно, наутро я чувствую себя бодрее – постельный режим мне все-таки помогает.
Второе сентября следует отныне считать праздничным днем – Татьяна официально согласилась на смягчение режима. "Долой непроваренные хруммели! " – закричал я. «Будешь есть как миленький», – спокойно ответила Татьяна. По случаю неожиданного праздника было решено пригласить в гости Татьяниных друзей и коллег. Я бы пригласил еще и Верха, но тот сейчас далеко и вернется, видимо, не скоро. Сбор назначили на семь часов, но я уговорил Стаса прийти пораньше – пока Татьяна будет у себя на кафедре. Я уже несколько раз ему намекал, а не пора ли ему рассказать мне про Лефевра, но он то ссылался на занятость, то просто отшучивался. Потом мы решили, что удобнее все обсудить при личной встрече, а сегодняшняя вечеринка была как нельзя кстати.
– Где тебя так угораздило? – поинтересовался Стас первым делом. Татьяна давно уже всем пожаловалась, какой неожиданно опасной оказалась работа у простого сотрудника простого научно-популярного издания.
– Засмотрелся на звезды, – ответил я и повел его в комнату.
Стаса следовало именно «вести», и даже эта предосторожность не всегда спасала хрупкие и ценные экспонаты, расставленные Татьяной по всем углам. Двухметрового роста, Стас еще и постоянно жестикулировал, когда говорил, а в таких тесных квартирках, как наша, подобное поведение строго противопоказано. Про те статьи, что я послал ему на экспертизу, он начал говорить еще в прихожей, да так эмоционально, что я мысленно распрощался с висевшей на стене древней окаменелостью. На этот раз окаменелости повезло. Я вспомнил, что Стас тоже недавно покалечился.
– Как твоя нога? – спросил я.
– Отлично! – сказал Стас и стал демонстративно приседать на одной ноге. Я не помню, которая из двух была у него сломана, но не похоже, чтобы та, на которой он довольно бойко приседал. Грохнулась ваза, переделанная из черепа оркусодонта.
– Принес? – спросил я, подбирая отвалившиеся от вазы зубы.
– Как сказал, – заговорщицки шепча, ответил Стас и выставил на стол две банки этиловой настойки. Мне уже давно хотелось слезть с диеты, а с нами двоими Татьяне не справиться. Мы выпили. Стас обозвал настойку гадостью, отхлебнул еще и сунул мне в руки какой-то текст.
– Прочитай, может, тебе этого хватит. Текст оказался не длинным:
«У меня есть мысль, и я ее думаю», – заявляет Герой У. из одного известного комикса. Эта фраза не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд. В самом деле, пусть некто, к примеру, все тот же Герой У… думает о некоем Предмете X Герой У – существо рефлектирующее, поэтому, хочет он того или нет, но объектом его размышлений становится не только Предмет X. , но и сама мысль о Предмете X. Такие размышления, в свою очередь, также не остаются без внимания, и размышления порождают себе подобные. В результате, каждая следующая мысль думает о предыдущей и этой цепочке несть конца. Особенно это заметно у тех, кто немотивированно раздваивает свое сознание. У таких субъектов четные мысли отличаются большей иронией, в то время как нечетные подернуты легкой грустью с примесью тоски, плавно переходящей в уныние.
Если Предмет X неодушевлен, то все мысли о нем видны отчетливо, т. к. по мере удаления от Предмета X. не блекнут от пессимизма. Напротив, если Предмет X одушевлен, то он шевелится, отчего и мысли о нем сбиваются и, в результате, путаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Глаза у него шевелятся, надо бы проверить – шевелятся ли мозги…
Мне захотелось опять закрыть глаза, но заданный синей шапкой вопрос, напротив, заставил меня их открыть еще шире.
– Вы узнали свою супругу? – спросила шапка.
Я перевел взгляд на Шефа и твердо ответил – «нет». Вот уж глупости, думаю, я даже на Татьяне пока еще не женат – по крайней мере так было до спуска в лабиринт.
– Мозги в порядке… – сказал Шеф. – Татьяна, подойди.
Он исчез, и появилась Татьяна. Синяя шапка снова спросила:
– Вы узнаете свою жену?
Я подумал, а не дать ли ему еще один шанс, но, увидев, с какой надеждой Татьяна на меня смотрит, ответил – «да». Татьяна тут же бросилась меня обнимать и целовать. Пока она изливала свои чувства, я огляделся по сторонам, но судьи из муниципалитета не заметил. Я успокоился и открыл было рот, чтобы попросить ее не душить меня так сильно, но Татьяна мне не позволила.
– Тсс, молчи, тебе нельзя разговаривать, – сказала она. Она и здесь мне рот затыкает! Да не больно-то и хотелось! Я закрыл рот.
– Успокойтесь, все идет нормально, – заверила ее синяя шапка и, обращаясь ко мне, сказала быстро-быстро: – Вы были два дня без сознания, теперь вы в госпитале, я – доктор такой-то, как вы себя чувствуете?
– Нормально, – ответил я.
Шеф был тут как тут, он мгновенно выставил Татьяну за дверь, уселся на край кровати и внятно так спросил:
– Ты можешь говорить?
Мне захотелось закрыть глаза и уже больше их никогда не открывать – я вспомнил о Номуре.
– Да, могу, – ответил я тихо.
– Ты что-нибудь помнишь? – спросил Шеф.
– Пока нет, – мне не хотелось с ним разговаривать, – посмотрите комлог.
В комлоге должна была остаться запись беседы с гомоидом. Шеф ответил:
– Про комлог забудь, он чист, как моя репутация до вчерашнего дня.
Я еще не настолько оправился, чтобы правильно оценивать шефские метафоры, поэтому просипел:
– А что случилось вчера?
Но он отмахнулся:
– Ладно, выздоравливай, потом поговорим.
Шеф вышел, вместо него появился врач, за спиной у него маячила взволнованная Татьяна. Врач что-то ей сказал, потом подошел ко мне, пощупал шею и, видимо, сделал что-то еще, поскольку я тут же провалился в сон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БАБОЧКИ
Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели – это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как день, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или скажем иначе – не видеть меня вовсе) как можно дольше – по крайней мере до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю, как он это определяет, но я так и не научился различать – на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть, оттого, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего не известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом – себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но тем не менее дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка, и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, скоро все станет на свои места. Скоро – потому что, я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной ни замышляли.
Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.
Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли. Я был там однажды – года два с половиной назад, – расследовал одно дело. Странное было дело: исчезали люди – переселенцы, я имею в виду. Их и тогда на Оркусе не так много было, а после тех случаев стало еще меньше. Поначалу переселенцы думали, что планета не принимает их, борется с ними каким-то непостижимым образом. Старались вести себя осторожнее. Выставляли охрану, придумали хитроумную сигнализацию, но все безрезультатно. Люди по-прежнему исчезали. Тогда Отдел и послал меня на Оркус, выяснить, в чем там дело. Ситуация выглядела бредовой. Переселенцы пропадали абсолютно бесследно – следов не оставалось никаких, и лишь со слов соседей можно было понять, что вот буквально день назад на этом самом месте стоял дом, жила семья, занималась чем-то там своим. Аппаратура ничем не помогла, ведь невозможно знать заранее, кто исчезнет следующим, а приставить к каждому жителю по сканеру и сенсору физически невозможно. Однажды я сам стал свидетелем исчезновения одной семьи. И лишь по счастливой случайности то место, где она жила, попало в поле зрения моей портативной камеры. Когда я просмотрел запись, я подумал, что с головою у меня что-то не в порядке. Никакой семьи, никакого дома не было и в помине. Я имею в виду, не после, а до исчезновения. В конце концов выяснилось, что от долгого пребывания на Оркусе у людей в голове происходят определенные сдвиги – я даже не знаю, с чем это можно сравнить. В общем, массовая шизофрения – люди вдруг начинают воображать, что кто-то из их знакомых исчез, но до исчезновения этих знакомых не было ни фактически, ни в чьем-либо воображении. Просто в какой-то момент вы начинаете «помнить» людей, которых никогда не существовало. Вот такая история с этим Оркусом. Виновата во всем оказалась бифуркация пси-поля. Бифуркация же происходила из-за двух естественных спутников Оркуса. Бифуркацию побороли, но все равно люди на Оркус больше не едут. Разве что в отпуск – на недельку-другую. Меня туда не тянуло даже в отпуск.
После «Дела Оркуса», я для себя решил, что всем хорошо знакомый феномен «ложного воспоминания», то есть когда нам кажется, что переживаемое событие уже с нами происходило, на самом деле не что иное, как воспоминание о снах. Событие действительно происходило, но – во сне (если, конечно, тут уместно слово «действительно»). Я это к тому веду, что память возвращалась ко мне, как из сновидений. Думаю, здесь виновата не болезнь, а те лекарства, что мне давали поначалу. Разумеется, мне их давали для моего же блага, а как же иначе?
Диалог с «туристом» (если он был) я вспомнил слово в слово. Но говорил-то в основном я, а не он.
Что же ему показалось странным в моих словах? Все вокруг меня говорят загадками. Когда я спросил Франкенберга, почему тот хочет остаться, хотя его дом вот-вот будет уничтожен, он сказал, что уже ответил на мой вопрос. И я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Гомоид прервал меня, когда я говорил ему о портретах, увиденных мною в доме Франкенберга. Нет, стоп, я сказал ему о ЧЕТЫРЕХ портретах. Не это ли его удивило? А сколько тогда их должно быть? Пять? Десять? Нет, если бы портретов было десять, то чего удивительного в том, что профессор показал мне только четыре. Следовательно – их меньше. Вернее, гомоид думал, что портретов должно быть меньше. Кого-то из созданных Франкенбергом существ он не знает. Шесть лет «турист» не покидал окрестностей пещер, и шесть лет назад Перк берет на работу Лесли Джонса, который, по словам Лоры Дейч, непонятно откуда взялся. Портрета Джонса не было среди тех четырех, но и «туриста» я бы никогда не узнал, даже имея под рукой все четыре снимка. Выходит, что беседа с гомоидом не проясняет, а еще больше запутывает все дело… Или мне и вправду нужно немного подлечиться.
Татьяна всерьез так думает и точно так же, всерьез, пытается меня лечить. Тянучек с кофеиновой шипучкой теперь мне не видать как своих ушей, зато непроваренные хруммели скоро из ушей полезут. Поэтому за едой я думаю о парадоксальной роли ушей в нашей жизни.
Режим – постельный, посещения – запрещены, доступ в Канал – строго ограничен. Большую часть времени Татьяна проводит дома – обрабатывает собранные на Сапфо материалы. Из-за меня ей пришлось вернуться с Сапфо раньше других своих коллег. Время от времени она отлучается к себе в Университет, а возвратившись, рассказывает мне, какие правила постельного режима я нарушил в ее отсутствие. Однако вечером, забравшись ко мне под одеяло, вкрадчиво так мурчит: «Ты сегодня значительно лучше выглядишь» или "Меня сегодня долго не было, ты не соскучился? " ну и все в таком же духе. И вот что любопытно, наутро я чувствую себя бодрее – постельный режим мне все-таки помогает.
Второе сентября следует отныне считать праздничным днем – Татьяна официально согласилась на смягчение режима. "Долой непроваренные хруммели! " – закричал я. «Будешь есть как миленький», – спокойно ответила Татьяна. По случаю неожиданного праздника было решено пригласить в гости Татьяниных друзей и коллег. Я бы пригласил еще и Верха, но тот сейчас далеко и вернется, видимо, не скоро. Сбор назначили на семь часов, но я уговорил Стаса прийти пораньше – пока Татьяна будет у себя на кафедре. Я уже несколько раз ему намекал, а не пора ли ему рассказать мне про Лефевра, но он то ссылался на занятость, то просто отшучивался. Потом мы решили, что удобнее все обсудить при личной встрече, а сегодняшняя вечеринка была как нельзя кстати.
– Где тебя так угораздило? – поинтересовался Стас первым делом. Татьяна давно уже всем пожаловалась, какой неожиданно опасной оказалась работа у простого сотрудника простого научно-популярного издания.
– Засмотрелся на звезды, – ответил я и повел его в комнату.
Стаса следовало именно «вести», и даже эта предосторожность не всегда спасала хрупкие и ценные экспонаты, расставленные Татьяной по всем углам. Двухметрового роста, Стас еще и постоянно жестикулировал, когда говорил, а в таких тесных квартирках, как наша, подобное поведение строго противопоказано. Про те статьи, что я послал ему на экспертизу, он начал говорить еще в прихожей, да так эмоционально, что я мысленно распрощался с висевшей на стене древней окаменелостью. На этот раз окаменелости повезло. Я вспомнил, что Стас тоже недавно покалечился.
– Как твоя нога? – спросил я.
– Отлично! – сказал Стас и стал демонстративно приседать на одной ноге. Я не помню, которая из двух была у него сломана, но не похоже, чтобы та, на которой он довольно бойко приседал. Грохнулась ваза, переделанная из черепа оркусодонта.
– Принес? – спросил я, подбирая отвалившиеся от вазы зубы.
– Как сказал, – заговорщицки шепча, ответил Стас и выставил на стол две банки этиловой настойки. Мне уже давно хотелось слезть с диеты, а с нами двоими Татьяне не справиться. Мы выпили. Стас обозвал настойку гадостью, отхлебнул еще и сунул мне в руки какой-то текст.
– Прочитай, может, тебе этого хватит. Текст оказался не длинным:
«У меня есть мысль, и я ее думаю», – заявляет Герой У. из одного известного комикса. Эта фраза не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд. В самом деле, пусть некто, к примеру, все тот же Герой У… думает о некоем Предмете X Герой У – существо рефлектирующее, поэтому, хочет он того или нет, но объектом его размышлений становится не только Предмет X. , но и сама мысль о Предмете X. Такие размышления, в свою очередь, также не остаются без внимания, и размышления порождают себе подобные. В результате, каждая следующая мысль думает о предыдущей и этой цепочке несть конца. Особенно это заметно у тех, кто немотивированно раздваивает свое сознание. У таких субъектов четные мысли отличаются большей иронией, в то время как нечетные подернуты легкой грустью с примесью тоски, плавно переходящей в уныние.
Если Предмет X неодушевлен, то все мысли о нем видны отчетливо, т. к. по мере удаления от Предмета X. не блекнут от пессимизма. Напротив, если Предмет X одушевлен, то он шевелится, отчего и мысли о нем сбиваются и, в результате, путаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59