Начал просматривать новости за пятнадцатое августа.
Так… радиоактивный фон, нет – это не то, метеоритная опасность – не то… конец света, спешите застраховаться… тьфу… стоп, вот: «Пожар на биохимических заводах концерна „Фаон-Дюпон“ в районе Южного Мыса, есть жертвы. Причины выясняются». Южный Мыс – ближайшая к Укену точка на континенте. Их разделяет две тысячи километров ледяных вод Южного Океана. В то же время Южный Мыс не так далек и от Фаон-Полиса. Я открыл карту, стал увеличивать разрешение, пока не стали видны цистерны с химикатами, сеть трубопроводов, дома… Все выглядело целым и невредимым, поскольку снимали до пожара. Заводы располагались частично на поверхности, частично – в естественных пещерах, насквозь пронизывающих недра Южного Мыса. Для работы лаборатории можно использовать и коммуникации, и энергоресурсы заводов – там бы все равно ничего не заметили. Где пещеры – там и гномы, подумал я. Следует проверить, нет ли связи между биохимическими заводами и Институтом антропоморфологии.
Я запросил спутник дать мне последние снимки Южного Мыса. Через десять минут я их получил, но они оказались малопригодными – дым от пожара заволок всю округу.
Мысли расползались, ни собрать их воедино, ни хоть как-то упорядочить никак не получалось. Тогда я стал их записывать, или, точнее, зарисовывать, поскольку их графическое изображение походило на сложную трехмерную диаграмму со множеством стрелок, знаков неравенства, включения и исключения. На концах стрелок часто возникали вопросительные знаки. В целом диаграмма выглядела не проще, чем тот спутанный клубок мыслей, что сидел в моем мозгу. Зато я как бы вынес этот клубок за пределы головы и теперь мог его хорошенько рассмотреть. Берх как-то раз сказал (хотя никто его за язык не тянул), будто однажды он представил себе вспышку света, настолько яркую, что сам едва не ослеп. Но Берх всегда умудряется выбрать себе неблагодарных слушателей. Вот и в тот день поблизости оказался Нимеш из ОИБ, и он спросил Верха, а может ли тот сам себя напугать так, чтобы самому наложить в штаны. Берх огрызнулся, мол, себя – нет, но вот чтоб Нимеш наложил в штаны – это пожалуйста. Они тогда чуть не подрались.
В моем случае недостаток воображения компенсировал домашний нейросимулятор. Вместо того чтобы думать над проблемой, я долго размышлял над тем, как озаглавить диаграмму. Татьяна говорит, что абстрактная живопись ей нравится больше, поскольку можно самой придумывать подписи – как находить ключи к замкам. Но некоторым больше по душе, наоборот, замки к ключам подбирать. В смысле, уметь находить загадку там, где ее нет. Все, запутался.
Построенная диаграмма даже на абстрактную живопись не тянула, но придумать к ней подпись мне ничего не мешало, и я назвал ее «Гомоидологическое древо».
Шеф полагал, что следует привлечь специалистов, может, они смогут понять то, что наговорил мне Франкен-берг. В сущности, сказал Франкенберг не так уж много. И упомянул всего лишь два имени: Лефевр и Адам Кадмон. Очевидно, первый жил позже второго, поэтому следует начать с Лефевра. Франкенберг сказал, что Лефевр положил начало какой-то теории, которую сам он то ли опроверг, то ли, наоборот, использовал.
Я вновь обратился за помощью к Накопителю Фаона. Подумав несколько секунд, компьютер высыпал мне список из сотни-другой локусов. Фамилия «Лефевр» оказалась довольно-таки распространенной – как Смит или Кузнецов – значение, во всяком случае, похожее. Я добавил к трафарету слово «гномы», но взамен ничего не получил. Стало быть, о гномах он ничего не писал. Что ж, это к лучшему – есть вероятность, что он писал о чем-то более важном. Я стал подключать к поиску другие слова, имеющие отношения к антропологии и биологии. В том числе и те, что произносил Франкенберг. Относительная удача меня постигла, когда я добавил к Лефевру «рефлексию». Удача состояла в том, что в конце двадцатого земного века жил ученый с такой фамилией, и занимался он построением моделей, симулирующих эту самую рефлексию. Относительность же удачи заключалась в том, что имя упоминалось в статье, принадлежавшей вовсе не Лефевру, а кому-то из его критиков. Критик жил двумя столетиями позже Лефевра – в двадцать втором веке. Ничего более позднего я не нашел. Когда один ученый ссылается на другого, жившего много раньше него, очень трудно восстановить, что же происходило в науке, когда один уже умер, а другой еще не родился. Пока я искал только на нашем Накопителе, поэтому данных было немного, но поступали они быстро. Мелькнула еще одна ссылка. Тот же В. Лефевр, та же «рефлексия», но дальше меня отсылали в архив, а находился он, судя по адресу, где-то на Земле. Искать там несколько дольше. Послав запрос и для ближайших планетных Накопителей и для Земных, я принялся обдумывать текущие дела.
Не позднее чем завтра утром, нужно представить Шефу план действий, иначе за его «ну-ну» могли последовать оргвыводы, вплоть до отстранения от задания. И это было бы грустно. Но погрустить прямо сейчас мне не дали – Шеф вышел на связь:
– Значит, так, завтра похороны Перка, пойдешь туда, там наверняка будут его коллеги, постарайся познакомиться с ними поближе, но не так, чтобы знакомство закончилось, как с Перком. Насчет семьи тоже не забудь. Все ясно? – произнес он скороговоркой.
– Абсолютно! – резво ответил я и спросил: – Вы не против, если я скажу пару слов о…
– Валяй.
– Во-первых, по поводу того, где искать лабораторию Франкенберга…
– Уже ищут.
– А где?
– В башне, вернее, в том, что от нее осталось.
– Это правильно, но есть еще вариант – Южный Мыс. Там что-то произошло – пожар на биохимическом заводе или вроде того – об этом говорили в новостях. Южный Мыс находится довольно близко от…
– Географию я знаю, но почему… то есть в чем тут связь? – опять прервал меня Шеф.
Я поспешил выплеснуть на него все свои домыслы:
– В таком случае вам, безусловно, известно, что биохимические заводы, вернее, их наиболее опасная часть, расположена в местных пещерах. Преступники уничтожают всех и все подряд, может, и пожар – их рук дело. Там удобное место для лаборатории – сравнительно безлюдно, близко от Укена, все коммуникации имеются – там ведь завод. Плюс – карта Франкенберга. И главное: ведь сказано, что гномы живут в пещерах!
– Стоп, стоп. Так это Франкенберг тебе сказал, что он держит своих созданий в пещере? Почему в отчете об этом ничего не сказано?
– Да нет, я про настоящих гномов. Они живут, или жили, в пещерах. Для убедительности могу показать ссылки. – И тут до меня доходит, какой бред я несу. Шеф помолчал секунд пятнадцать, видимо, решая, кто из нас двоих чего-то не понимает, потом неуверенно выдал:
– Ладно, проверим пещеры. Ты сказал – две идеи, – напомнил он. Я-то думал, ему так понравится первая, что о второй он и не спросит.
– Вы говорили, что дадите экспертам прослушать ту запись, где я пересказываю беседу с Франкенбергом. Они что-нибудь говорят?
– Заметь, это вопрос, а не идея… Запись я пока никому не давал.
– Это хорошо. Я тут между делом поискал и нашел нечто занятное. Вернее, думаю, что нашел. То есть, нет – я точно нашел, но занятно это или нет – решайте сами. Франкенберг говорил мне о некоем Лефевре и о его теории рефлексирующего разума. Я принял слова Франкенберга всерьез и поискал этого самого Левефра.
– Ну и…
– Нашел. Правда, жил он довольно давно, в двадцатом – двадцать первом веке – на Земле, разумеется.
– С таким же успехом Франкенберг мог упомянуть Франкенштейна – такой тип и в самом деле жил когда-то на Земле – так же, как твои гномы.
Шеф любил блеснуть эрудицией не меньше, чем Берх.
– Нет, это абсолютно разные вещи, – возразил я, ни сном ни духом не ведая, кем таким был Франкенштейн. Но ведь Шеф поступил ничуть не лучше: взялся судить о Лефевре, ничего о нем не зная. – Я отправил запрос о Лефевре на все подряд накопители, и когда придет ответ, думаю, тут будет с чем повозиться.
Я так и выразился – «повозиться», – поскольку, что именно мне с ним делать, пока не знал.
– Ну, делай как знаешь. – Шеф отнесся к моему плану безо всякого энтузиазма. – Это и была твоя вторая идея?
– Она самая, – с достоинством сказал я.
– Ладно, о результатах доложишь. Завтра – на похороны, в центральный крематорий, с утра. Оденься поприличнее. До встречи.
«Оденься поприличнее» – его дежурная шутка. Мне же было не до шуток. На похоронах могла появиться полиция, встречи с которой мне теперь строго противопоказаны.
Перед сном я почитал книжку про того типа, что Шеф упомянул в разговоре, – про Франкенштейна. Оказалось, что они с профессором не только почти однофамильцы, но и занимались чуть ли не одним и тем же, только первый – в начале девятнадцатого земного века. И кончили они одинаково плохо. Была еще одна деталь, общая для них обоих, но в тот момент я не мог обратить на нее внимание.
«Здание центрального крематория является старейшим в Фаон-Полисе» – написано в туристическом путеводителе Наверное, так оно и есть: когда осваивались новые планеты, переселенцы первым делом заботились о том, чтобы органические отходы и прочие продукты жизнедеятельности (к которым, как это ни печально, следует отнести и тела умерших людей) не засорили новый неизведанный мир и не привели бы к экологической катастрофе. Поэтому приходилось строить специальные перерабатывающие заводы, в просторечии – крематории.
Если исключить покойных, то тем, кто впервые попал в Зал Прощания, казалось, что они очутились внутри опрокинутой– на бок четырехгранной усеченной пирамиды: потолок и боковые стены помещения почти сходились у противоположной от входа стены. Возле нее уже невозможно стоять в полный рост, да и не нужно – там располагается жерло кремационной печи. Глядя на задрапированные плотной черной тканью старомодные осветительные лампы, я подумал, а не станет ли светлее, если их выключить. Люди вокруг стояли тихо, лишь изредка перешептываясь, при этом они шептали о вещах посторонних, непосредственно к виновнику похорон не относящихся.
– Мне это напоминает конец света в конце тоннеля, – прошептал кто-то позади меня. Шептала женщина. Думаю, она имела в виду сужение зала перед жерлом.
– Чрево Канала, – ответил ей мужской шепот, – черная дыра наоборот.
– Почему «наоборот»?
– Потом объясню… Объяснений я так и не услышал.
Две дамы справа от меня, пожилая и молодая, шептались о вещах куда более приземленных.
– А ты заметила? – прошептала пожилая, но так, чтобы всем рядом стоящим было слышно.
– Что заметила? – переспросила дама помоложе.
– Я не ожидала, что она придет… надо же, ни стыда ни совести у людей…
О ком они говорили, оставалось лишь предполагать. Стоявшая впереди меня немолодая семейная пара не ожидала ничего, кроме скорого окончания печальной процедуры. «Потерпи, недолго осталось», – донесся до меня голос жены. Фраза была двусмысленна, поскольку ее супругу было никак не меньше восьмидесяти.
Согласно завещанию покойного, его прах должен быть развеян над Южным Океаном, что снова возвращало мои мысли к одноименному Мысу, где была гора, а в горе… нет, не дыра, а пещера, естественный лабиринт, весьма подходящее место, чтобы спрятать от посторонних глаз то, что для этих глаз не предназначено. Накануне я еще раз просмотрел снимки сотрудников Института и теперь без труда узнал в читавшем надгробную речь чернобородом крепыше Дэна Симоняна – заместителя директора Института и руководителя отдела прикладной генетики. Здесь же присутствовала уже попадавшаяся на моем пути, симпатичная худенькая брюнетка Лора Дейч, вынужденная теперь, вместо Перка, руководить Тонкими Нейроструктурами. Молодого и тощего Лесли Джонса, старшего сотрудника отдела, название которого мне ни в жизнь не выговорить, я не сразу заметил, поскольку он жался где-то в углу. По-моему, он притворялся служащим крематория. Во всяком случае, и уныло-безразличным выражением лица, и костюмом он очень напоминал «крематориев» – у кого еще в столь молодом возрасте может быть поношенный траурный костюм. На мой взгляд, Джонс не тянул даже на двадцать шесть – такой возраст был указан в досье.
Фил Шлаффер мог стоять у жерла не пригибаясь, только рыжие, торчащие во все стороны волосы касались бы потолка. Но сейчас он находился не у жерла, а возле гроба, прямо напротив Симоняна. Бок о бок с Шлаффером стояла темноволосая женщина в черном траурном платье; за руку она держала маленького мальчика. Ее я определил как вдову Перка – Эмму Перк. Когда ее взгляд скользил по присутствующим, он на мгновение остановился на мне – так мне показалось, но я мог и ошибиться, поскольку вдова была в темных очках. На всякий случай, я кивнул в ответ. Никак не прореагировав на мой кивок, она отвернулась.
– Вы знали покойного? – Вопрос подкравшегося сзади Джонса застал меня врасплох. Голос у него был предельно, даже чересчур, проникновенным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Так… радиоактивный фон, нет – это не то, метеоритная опасность – не то… конец света, спешите застраховаться… тьфу… стоп, вот: «Пожар на биохимических заводах концерна „Фаон-Дюпон“ в районе Южного Мыса, есть жертвы. Причины выясняются». Южный Мыс – ближайшая к Укену точка на континенте. Их разделяет две тысячи километров ледяных вод Южного Океана. В то же время Южный Мыс не так далек и от Фаон-Полиса. Я открыл карту, стал увеличивать разрешение, пока не стали видны цистерны с химикатами, сеть трубопроводов, дома… Все выглядело целым и невредимым, поскольку снимали до пожара. Заводы располагались частично на поверхности, частично – в естественных пещерах, насквозь пронизывающих недра Южного Мыса. Для работы лаборатории можно использовать и коммуникации, и энергоресурсы заводов – там бы все равно ничего не заметили. Где пещеры – там и гномы, подумал я. Следует проверить, нет ли связи между биохимическими заводами и Институтом антропоморфологии.
Я запросил спутник дать мне последние снимки Южного Мыса. Через десять минут я их получил, но они оказались малопригодными – дым от пожара заволок всю округу.
Мысли расползались, ни собрать их воедино, ни хоть как-то упорядочить никак не получалось. Тогда я стал их записывать, или, точнее, зарисовывать, поскольку их графическое изображение походило на сложную трехмерную диаграмму со множеством стрелок, знаков неравенства, включения и исключения. На концах стрелок часто возникали вопросительные знаки. В целом диаграмма выглядела не проще, чем тот спутанный клубок мыслей, что сидел в моем мозгу. Зато я как бы вынес этот клубок за пределы головы и теперь мог его хорошенько рассмотреть. Берх как-то раз сказал (хотя никто его за язык не тянул), будто однажды он представил себе вспышку света, настолько яркую, что сам едва не ослеп. Но Берх всегда умудряется выбрать себе неблагодарных слушателей. Вот и в тот день поблизости оказался Нимеш из ОИБ, и он спросил Верха, а может ли тот сам себя напугать так, чтобы самому наложить в штаны. Берх огрызнулся, мол, себя – нет, но вот чтоб Нимеш наложил в штаны – это пожалуйста. Они тогда чуть не подрались.
В моем случае недостаток воображения компенсировал домашний нейросимулятор. Вместо того чтобы думать над проблемой, я долго размышлял над тем, как озаглавить диаграмму. Татьяна говорит, что абстрактная живопись ей нравится больше, поскольку можно самой придумывать подписи – как находить ключи к замкам. Но некоторым больше по душе, наоборот, замки к ключам подбирать. В смысле, уметь находить загадку там, где ее нет. Все, запутался.
Построенная диаграмма даже на абстрактную живопись не тянула, но придумать к ней подпись мне ничего не мешало, и я назвал ее «Гомоидологическое древо».
Шеф полагал, что следует привлечь специалистов, может, они смогут понять то, что наговорил мне Франкен-берг. В сущности, сказал Франкенберг не так уж много. И упомянул всего лишь два имени: Лефевр и Адам Кадмон. Очевидно, первый жил позже второго, поэтому следует начать с Лефевра. Франкенберг сказал, что Лефевр положил начало какой-то теории, которую сам он то ли опроверг, то ли, наоборот, использовал.
Я вновь обратился за помощью к Накопителю Фаона. Подумав несколько секунд, компьютер высыпал мне список из сотни-другой локусов. Фамилия «Лефевр» оказалась довольно-таки распространенной – как Смит или Кузнецов – значение, во всяком случае, похожее. Я добавил к трафарету слово «гномы», но взамен ничего не получил. Стало быть, о гномах он ничего не писал. Что ж, это к лучшему – есть вероятность, что он писал о чем-то более важном. Я стал подключать к поиску другие слова, имеющие отношения к антропологии и биологии. В том числе и те, что произносил Франкенберг. Относительная удача меня постигла, когда я добавил к Лефевру «рефлексию». Удача состояла в том, что в конце двадцатого земного века жил ученый с такой фамилией, и занимался он построением моделей, симулирующих эту самую рефлексию. Относительность же удачи заключалась в том, что имя упоминалось в статье, принадлежавшей вовсе не Лефевру, а кому-то из его критиков. Критик жил двумя столетиями позже Лефевра – в двадцать втором веке. Ничего более позднего я не нашел. Когда один ученый ссылается на другого, жившего много раньше него, очень трудно восстановить, что же происходило в науке, когда один уже умер, а другой еще не родился. Пока я искал только на нашем Накопителе, поэтому данных было немного, но поступали они быстро. Мелькнула еще одна ссылка. Тот же В. Лефевр, та же «рефлексия», но дальше меня отсылали в архив, а находился он, судя по адресу, где-то на Земле. Искать там несколько дольше. Послав запрос и для ближайших планетных Накопителей и для Земных, я принялся обдумывать текущие дела.
Не позднее чем завтра утром, нужно представить Шефу план действий, иначе за его «ну-ну» могли последовать оргвыводы, вплоть до отстранения от задания. И это было бы грустно. Но погрустить прямо сейчас мне не дали – Шеф вышел на связь:
– Значит, так, завтра похороны Перка, пойдешь туда, там наверняка будут его коллеги, постарайся познакомиться с ними поближе, но не так, чтобы знакомство закончилось, как с Перком. Насчет семьи тоже не забудь. Все ясно? – произнес он скороговоркой.
– Абсолютно! – резво ответил я и спросил: – Вы не против, если я скажу пару слов о…
– Валяй.
– Во-первых, по поводу того, где искать лабораторию Франкенберга…
– Уже ищут.
– А где?
– В башне, вернее, в том, что от нее осталось.
– Это правильно, но есть еще вариант – Южный Мыс. Там что-то произошло – пожар на биохимическом заводе или вроде того – об этом говорили в новостях. Южный Мыс находится довольно близко от…
– Географию я знаю, но почему… то есть в чем тут связь? – опять прервал меня Шеф.
Я поспешил выплеснуть на него все свои домыслы:
– В таком случае вам, безусловно, известно, что биохимические заводы, вернее, их наиболее опасная часть, расположена в местных пещерах. Преступники уничтожают всех и все подряд, может, и пожар – их рук дело. Там удобное место для лаборатории – сравнительно безлюдно, близко от Укена, все коммуникации имеются – там ведь завод. Плюс – карта Франкенберга. И главное: ведь сказано, что гномы живут в пещерах!
– Стоп, стоп. Так это Франкенберг тебе сказал, что он держит своих созданий в пещере? Почему в отчете об этом ничего не сказано?
– Да нет, я про настоящих гномов. Они живут, или жили, в пещерах. Для убедительности могу показать ссылки. – И тут до меня доходит, какой бред я несу. Шеф помолчал секунд пятнадцать, видимо, решая, кто из нас двоих чего-то не понимает, потом неуверенно выдал:
– Ладно, проверим пещеры. Ты сказал – две идеи, – напомнил он. Я-то думал, ему так понравится первая, что о второй он и не спросит.
– Вы говорили, что дадите экспертам прослушать ту запись, где я пересказываю беседу с Франкенбергом. Они что-нибудь говорят?
– Заметь, это вопрос, а не идея… Запись я пока никому не давал.
– Это хорошо. Я тут между делом поискал и нашел нечто занятное. Вернее, думаю, что нашел. То есть, нет – я точно нашел, но занятно это или нет – решайте сами. Франкенберг говорил мне о некоем Лефевре и о его теории рефлексирующего разума. Я принял слова Франкенберга всерьез и поискал этого самого Левефра.
– Ну и…
– Нашел. Правда, жил он довольно давно, в двадцатом – двадцать первом веке – на Земле, разумеется.
– С таким же успехом Франкенберг мог упомянуть Франкенштейна – такой тип и в самом деле жил когда-то на Земле – так же, как твои гномы.
Шеф любил блеснуть эрудицией не меньше, чем Берх.
– Нет, это абсолютно разные вещи, – возразил я, ни сном ни духом не ведая, кем таким был Франкенштейн. Но ведь Шеф поступил ничуть не лучше: взялся судить о Лефевре, ничего о нем не зная. – Я отправил запрос о Лефевре на все подряд накопители, и когда придет ответ, думаю, тут будет с чем повозиться.
Я так и выразился – «повозиться», – поскольку, что именно мне с ним делать, пока не знал.
– Ну, делай как знаешь. – Шеф отнесся к моему плану безо всякого энтузиазма. – Это и была твоя вторая идея?
– Она самая, – с достоинством сказал я.
– Ладно, о результатах доложишь. Завтра – на похороны, в центральный крематорий, с утра. Оденься поприличнее. До встречи.
«Оденься поприличнее» – его дежурная шутка. Мне же было не до шуток. На похоронах могла появиться полиция, встречи с которой мне теперь строго противопоказаны.
Перед сном я почитал книжку про того типа, что Шеф упомянул в разговоре, – про Франкенштейна. Оказалось, что они с профессором не только почти однофамильцы, но и занимались чуть ли не одним и тем же, только первый – в начале девятнадцатого земного века. И кончили они одинаково плохо. Была еще одна деталь, общая для них обоих, но в тот момент я не мог обратить на нее внимание.
«Здание центрального крематория является старейшим в Фаон-Полисе» – написано в туристическом путеводителе Наверное, так оно и есть: когда осваивались новые планеты, переселенцы первым делом заботились о том, чтобы органические отходы и прочие продукты жизнедеятельности (к которым, как это ни печально, следует отнести и тела умерших людей) не засорили новый неизведанный мир и не привели бы к экологической катастрофе. Поэтому приходилось строить специальные перерабатывающие заводы, в просторечии – крематории.
Если исключить покойных, то тем, кто впервые попал в Зал Прощания, казалось, что они очутились внутри опрокинутой– на бок четырехгранной усеченной пирамиды: потолок и боковые стены помещения почти сходились у противоположной от входа стены. Возле нее уже невозможно стоять в полный рост, да и не нужно – там располагается жерло кремационной печи. Глядя на задрапированные плотной черной тканью старомодные осветительные лампы, я подумал, а не станет ли светлее, если их выключить. Люди вокруг стояли тихо, лишь изредка перешептываясь, при этом они шептали о вещах посторонних, непосредственно к виновнику похорон не относящихся.
– Мне это напоминает конец света в конце тоннеля, – прошептал кто-то позади меня. Шептала женщина. Думаю, она имела в виду сужение зала перед жерлом.
– Чрево Канала, – ответил ей мужской шепот, – черная дыра наоборот.
– Почему «наоборот»?
– Потом объясню… Объяснений я так и не услышал.
Две дамы справа от меня, пожилая и молодая, шептались о вещах куда более приземленных.
– А ты заметила? – прошептала пожилая, но так, чтобы всем рядом стоящим было слышно.
– Что заметила? – переспросила дама помоложе.
– Я не ожидала, что она придет… надо же, ни стыда ни совести у людей…
О ком они говорили, оставалось лишь предполагать. Стоявшая впереди меня немолодая семейная пара не ожидала ничего, кроме скорого окончания печальной процедуры. «Потерпи, недолго осталось», – донесся до меня голос жены. Фраза была двусмысленна, поскольку ее супругу было никак не меньше восьмидесяти.
Согласно завещанию покойного, его прах должен быть развеян над Южным Океаном, что снова возвращало мои мысли к одноименному Мысу, где была гора, а в горе… нет, не дыра, а пещера, естественный лабиринт, весьма подходящее место, чтобы спрятать от посторонних глаз то, что для этих глаз не предназначено. Накануне я еще раз просмотрел снимки сотрудников Института и теперь без труда узнал в читавшем надгробную речь чернобородом крепыше Дэна Симоняна – заместителя директора Института и руководителя отдела прикладной генетики. Здесь же присутствовала уже попадавшаяся на моем пути, симпатичная худенькая брюнетка Лора Дейч, вынужденная теперь, вместо Перка, руководить Тонкими Нейроструктурами. Молодого и тощего Лесли Джонса, старшего сотрудника отдела, название которого мне ни в жизнь не выговорить, я не сразу заметил, поскольку он жался где-то в углу. По-моему, он притворялся служащим крематория. Во всяком случае, и уныло-безразличным выражением лица, и костюмом он очень напоминал «крематориев» – у кого еще в столь молодом возрасте может быть поношенный траурный костюм. На мой взгляд, Джонс не тянул даже на двадцать шесть – такой возраст был указан в досье.
Фил Шлаффер мог стоять у жерла не пригибаясь, только рыжие, торчащие во все стороны волосы касались бы потолка. Но сейчас он находился не у жерла, а возле гроба, прямо напротив Симоняна. Бок о бок с Шлаффером стояла темноволосая женщина в черном траурном платье; за руку она держала маленького мальчика. Ее я определил как вдову Перка – Эмму Перк. Когда ее взгляд скользил по присутствующим, он на мгновение остановился на мне – так мне показалось, но я мог и ошибиться, поскольку вдова была в темных очках. На всякий случай, я кивнул в ответ. Никак не прореагировав на мой кивок, она отвернулась.
– Вы знали покойного? – Вопрос подкравшегося сзади Джонса застал меня врасплох. Голос у него был предельно, даже чересчур, проникновенным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59