Даже сейчас, уже зная, что он не может вернуть назад дарованную свободу, Миляга неимоверными усилиями удерживал себя от того, чтобы не броситься за Паем и не заставить его помедлить хотя бы одну секунду, чтобы еще раз услышать его голос, постоять с ним рядом, побыть тенью тени.
Пай не стал оглядываться. С жестокой легкостью он ступил на ничейную землю между твердой реальностью и царством ничто. Миляга не стал отводить взгляд и продолжал смотреть ему вслед с твердостью, скорее вызывающей, чем героической. Мистиф был стерт, словно набросок, который уже сослужил службу своему создателю и был уничтожен за ненадобностью. Но в отличие от наброска, который – сколько его ни стирай – все равно оставляет на листе следы ошибки художника, Пай исчез полностью и окончательно, и безупречная пустота сомкнулась за ним. Если бы Миляга не удерживал мистифа в своей памяти – этой ненадежной книге, – можно было бы подумать, что его вообще никогда не существовало.
Глава 41
Когда он вернулся к лагерю, его встретили взгляды пятидесяти или более человек, собравшихся у двери. Все они, хотя и с некоторого расстояния, без сомнения, стали свидетелями того, что только что произошло. Пока он проходил мимо, никто не осмелился и кашлянуть. Потом он услышал у себя за спиной нарастающий шепот, словно гул насекомых. Неужели им нечем заняться, кроме как сплетнями о его горе? – подумал он. Чем скорее он уйдет отсюда, тем лучше. Он распрощается с Эстабруком и Флоккусом и немедленно покинет это место.
Он вернулся к постели Пая, надеясь найти что-нибудь на память о нем, но единственным знаком его присутствия была вмятина на подушке на том месте, где лежала его прекрасная голова. Ему захотелось самому прилечь ненадолго на постель Пая, но вокруг было слишком много людей, чтобы позволить себе такую слабость. Он даст волю скорби позже, за пределами этих полотняных стен.
Миляга приготовился уйти, но в этот момент появился Флоккус. Его гибкое тело пританцовывало, как у боксера, ожидающего удара.
– Прости мне мое вторжение, – сказал он.
– Я так или иначе собирался тебя найти, – сказал Миляга. – Чтобы сказать тебе спасибо и до свидания.
– Прежде чем ты уйдешь, – сказал Флоккус, судорожно моргая, – меня попросили передать тебе... – Пот словно смыл с его лица всю краску; запинался он на каждом слове.
– Прости меня за мое грубое поведение, – сказал Миляга, пытаясь как-то успокоить его. – Ты делал все, что мог, а в награду получал от меня только несправедливые упреки.
– Не стоит извиняться.
– Пай должен был уйти, а я должен был остаться. Вот и все.
– Как хорошо, что ты вернулся, – бормотал Флоккус. – Какая радость, Маэстро, какая радость.
Это обращение навело Милягу на догадку.
– Флоккус? Ты что, боишься меня? – спросил он. – Ведь я же вижу, что боишься.
– Боюсь? Ну, как сказать, ну, в общем-то. Да. В некотором роде. Да. То, что там случилось: ты подошел так близко к Просвету, и тебя не затянуло туда, а потом – ты так изменился... – Тут только Миляга обратил внимание, что черное облако до сих пор облепляло его. – ...Так вот, все это представляет дело совсем в другом свете. Я не понимал, прости меня, это было очень глупо с моей стороны, но, понимаешь, я не понимал, что нахожусь в обществе, ну, как это сказать, такой силы. Если я, понимаешь, там, что ли, чем-то, так сказать, обидел или оскорбил...
– Нет, что ты.
– Ну, я мог вести себя слишком вольно.
– Мне было приятно быть в твоем обществе, Флоккус.
– Спасибо, Маэстро. Спасибо. Спасибо.
– Пожалуйста, перестань меня благодарить.
– Хорошо. Непременно. Спасибо.
– Ты говорил, что должен мне что-то передать.
– Я должен? Да, я должен.
– От кого?
– От Афанасия. Ему очень хотелось бы вас увидеть.
Вот и третий человек, с которым он должен попрощаться, подумал Миляга.
– Только отведи меня к нему, если можешь, – сказал он, и Флоккус, безмерно счастливый, что остался в живых после этого разговора, повел его прочь от пустой постели.
* * *
За те несколько минут, которые отняло у них путешествие по телу полотняного зверя, ветер, почти неощутимый в сумерках, стал подниматься с новой яростью. К тому времени, когда Флоккус провел его в комнату, где ждал его отец Афанасий, стены лагеря бешено сотрясались. Пламя расположенных на полу светильников трепетало при каждом порыве ветра, и в его отблесках Миляга увидел, какое скорбное место Афанасий избрал для их расставания. Комната служила моргом: весь пол ее был завален трупами, закутанными в самые разнообразные тряпки и покрывала. Некоторые были аккуратно завернуты, большинство – едва прикрыты. Еще одно доказательство того, что и так уже было ясно: никакими целительными свойствами это место не обладало. Но ни время, ни место не располагали к тому, чтобы вести этот спор. Не стоило оскорблять чужую веру, когда ночной ветер сотрясал стены, а под ногами валялись мертвецы.
– Хотите, чтобы я остался? – спросил Флоккус у Афанасия, уже перестав надеяться на освобождение.
– Нет, нет. Идите, разумеется, – ответил Афанасий.
Флоккус повернулся к Миляге и отвесил ему небольшой поклон.
– Для меня это было большой честью, сэр, – сказал он и поспешно удалился.
Когда Миляга вновь обернулся к Афанасию, тот уже стоял в дальнем конце морга, пристально глядя на одно из завернутых в саван тел. Перед приходом в это мрачное место он переоделся, сменив свой свободный яркий плащ на синие одеяния такого темного оттенка, что они казались почти черными.
– Итак, Маэстро... – сказал он. – Я искал Иуду в нашем стане и пропустил тебя. Весьма неосторожно с моей стороны, не так ли?
Все это было произнесено доброжелательным светским тоном, что сделало и без того туманное заявление вдвойне загадочным для Миляги.
– Что ты хочешь сказать? – спросил он.
– Я хочу сказать, что ты обманом проник в наш лагерь, а теперь собираешься удалиться, не заплатив цену за осквернение святыни.
– О каком обмане идет речь? – сказал Миляга. – Мистиф был болен, и я думал, что здесь он может поправиться. А если я не сумел соблюсти какие-то формальности там у Просвета, то, надеюсь, вы простите меня. У меня не было времени пройти курс теологии.
– Мистиф не был болен. А если и был, то ты сам сделал его больным, чтобы втереться в наши ряды. Даже не пытайся возражать. Я видел, что ты там делал. Что собирается сделать мистиф? Доложить о нас Незримому?
– Ты не мог бы сказать поточнее, в чем конкретно ты меня обвиняешь?
– Я даже задумывался, действительно ли ты пришел из Пятого Доминиона, или это тоже часть заговора?
– Нет никакого заговора.
– Но я слышал слова о том, что революция и теология – две несовместимые вещи, что, разумеется, кажется нам очень странным. Как вообще одно можно отделить от другого? Если ты собираешься изменить хотя бы крошечную деталь в своей жизни, ты должен отдавать себе отчет в том, что рано или поздно последствия этого изменения достигнут божественных ушей, и тогда тебе надо держать ответы наготове.
Миляга выслушал всю эту тираду, думая, не проще ли уйти отсюда и оставить Афанасия бредить в одиночку. Было совершенно очевидно, что ни в одном его слове нет ни капли смысла. Но он чувствовал себя обязанным проявить немного терпения, хотя бы в благодарность за те мудрые слова, которые он произнес над ними во время венчания.
– Так ты думаешь, что я являюсь участником какого-то заговора? – спросил Миляга. – Я правильно понял?
– Я думаю, что ты – убийца, лжец и агент Автарха, – сказал Афанасий.
– И это ты меня называешь лжецом? Интересно, кто внушил этим бедным мудакам, что они могут получить здесь исцеление, я или ты? Ты только посмотри на них! – Он повел рукой вдоль рядов. – Ты называешь это исцелением? Что-то не похоже. И если бы они могли набрать в грудь воздуха...
Он наклонился и сдернул саван с ближайшего трупа. Перед ним оказалось лицо хорошенькой женщины. Глаза ее остекленели. Собственно говоря, они и были из стекла. Само же лицо было вырезано из дерева и раскрашено. Он потянул простыню дальше, слыша грубый, суровый смех Афанасия. На руках женщина держала ребенка. Голову его окружал позолоченный нимб, а его крошечная ручка была поднята в благословляющем жесте.
– Она лежит очень неподвижно, – сказал Афанасий. – Но пусть это тебя не введет в заблуждение. Она не мертва.
Миляга подошел к другому телу и сдернул с него покрывало. Под ним оказалась вторая Мадонна, выдержанная в более барочной манере, чем первая. Глаза ее закатились в блаженном обмороке. Он выпустил покрывало из рук.
– Ну что, ослаб, Маэстро? – сказал Афанасий. – Ты очень хорошо скрываешь свой страх, но меня тебе не обмануть.
Миляга вновь оглядел комнату. На полу лежало по меньшей мере тридцать тел.
– Это что, все Мадонны? – спросил он.
Приняв изумление Миляги за проявление тревоги, Афанасий сказал:
– Теперь я вижу твой страх. Эта земля посвящена Богине.
– Почему?
– Потому что предание учит, что на этом месте тягчайшее преступление было совершено против Ее пола. Здесь неподалеку была изнасилована женщина из Пятого Доминиона, а дух Пресвятой Богородицы почиет всюду, где бы ни случилась такая гнусность. – Он опустился на корточки и почтительно снял покрывало еще с одной статуи. – Она с нами, – сказал он. – В каждой статуе. В каждом камне. В каждом порыве ветра. Она благословляет нас, потому что мы осмелились приблизиться к Доминиону Ее врага.
– Какого врага?
– Тебе что, не разрешается произносить Его имя, не падая при этом на колени? – спросил Афанасий. – Я говорю о Хапексамендиосе, твоем Господе, Незримом. Ты можешь открыто признаться в этом. Почему бы и нет? Ты теперь знаешь мой секрет, а я – твой. Мы прозрачны друг для друга. Однако, прежде чем ты уйдешь, я хотел бы задать тебе один вопрос...
– Какой?
– Как ты узнал, что мы поклоняемся Богине? Флоккус сказал тебе, или Никетомаас?
– Никто мне не говорил. Я этого не знал, да и дела мне до этого нет. – Он двинулся к Афанасию. – Я не боюсь твоих Мадонн.
Он выбрал одну из статуй и сдернул покров, открыв ее всю – от сверкающего венца до опирающихся на облака ступней. Присев на корточки, в той же позе, что и Афанасий, Миляга прикоснулся к сплетенным пальцам статуи.
– По крайней мере, они красивы, – сказал он. – Я сам когда-то был художником.
– Ты силен, Маэстро, в этом тебе не откажешь. Честно говоря, я думал, что наша Госпожа поставит тебя на колени.
– То я должен был падать на колени перед Хапексамендиосом, теперь – перед Девой...
– Первое – из преданности, второе – из страха.
– Жаль тебя разочаровывать, но мои ноги принадлежат мне одному. И я опускаюсь на колени, когда захочу. И если захочу.
На лице Афанасия отразилось недоумение.
– Похоже, ты действительно в это веришь, – сказал он.
– Да уж, черт возьми. Не знаю уж, в каком заговоре я, по-твоему, участвовал, но клянусь, что все это бредни.
– Может быть, ты даже в большей степени являешься Его орудием, чем я предполагал вначале, – сказал Афанасий. – Может быть, ты не ведаешь о Его целях.
– Э-э-э, нет, – сказал Миляга. – Я знаю, для какого дела я рожден, и не вижу причин стыдиться его. Если я могу примирить Пятый Доминион с остальными, я сделаю это. Я хочу, чтобы Имаджика была единой, и, по-моему, тебе от этого будет только польза. Поедешь в Ватикан и найдешь там столько Мадонн, сколько за всю жизнь не видел.
Словно вдохновленный его словами, ветер ударил по стенам с новой силой. Один порыв проник в комнату, поднял в воздух несколько легких покрывал и погасил светильник.
– Он не спасет тебя, – сказал Афанасий, явно считая, что ветер поднялся специально для того, чтобы унести Милягу. – Не спасет тебя и твое неведение, пусть даже оно и охраняло тебя до сих пор.
Он оглянулся на статуи, которые он изучал в тот момент, когда Флоккус прощался с Милягой.
– Госпожа, прости нас, – сказал он, – за то, что мы делаем это у тебя на глазах.
Судя по всему, слова эти были сигналом. Четверо лежащих тел сели и стащили с себя саваны. На этот раз под ними оказались не Мадонны, а мужчины и женщины из Ордена Голодарей, сжимавшие в руках кинжалы в форме полумесяцев. Афанасий оглянулся на Милягу.
– Желаешь ли ты перед смертью принять благословение нашей Госпожи? – спросил он.
Миляга услышал, что за спиной у него кто-то уже затянул молитву. Оглянувшись, он увидел у себя за спиной еще троих убийц, двое из которых также были вооружены луной в последней четверти, а третья – девочка, не старше Хуззах, голая по пояс, с мышиной мордочкой – носилась вдоль рядов, сдирая со статуй покрывала. Среди них не было и двух одинаковых. Мадонны из камня, Мадонны из дерева, Мадонны из гипса. Мадонны такой грубой работы, что их едва можно было узнать, и Мадонны, выполненные с таким тщанием и законченностью, что казалось, они вот-вот втянут воздух в легкие. Хотя еще несколько минут назад Миляга прикоснулся к одной из них без всякого вреда для себя, теперешнее зрелище вызвало у него легкую тошноту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168