– Прошу вас, – повторил он, – простите меня.
– Ладно, – смилостивилась Катя, одарив наконец его взглядом – Прощаю. Пока.
– Только скажите: что же я упустил? В доме…
– О, это подождет.
– Хотя бы намекните.
– Вы спускались вниз? Я имею в виду, на самый нижний, подвальный этаж.
– Нет.
– Тогда и не делайте этого. – Она наклонила голову и лукаво посмотрела на него снизу вверх. – Я отведу вас туда сама.
– Отведите сейчас, – настаивал Тодд. не желая упускать случая проверить правдивость ее заявлений.
– Нет, только не сейчас.
– Но почему же?
– Сегодня вечер «Оскара».
– Ну и что?
– А то, что вы чересчур взвинчены. Взгляните на себя. Очевидно, вы вообразили, будто сможете потопить свою боль в алкоголе. Не выйдет. Все, кто бывал в этом доме, так или иначе пытались это сделать…
– Все?
– Да, все в этом каньоне. Здесь много бывало людей, которые испытывали те же чувства, что терзают сейчас вас.
– И какие же это чувства?
– Желание получить награды за свои труды.
– О, таким актерам, как я, «Оскаров» не дают.
– Ну почему же?
– Думаю, я недостаточно хорош.
– А сами как считаете?
– Полагаю, большую часть своей жизни, – немного поразмыслив, произнес он, – я всего лишь был самим собой.
– Это поистине подвиг, – заметила Катя. – Люди думают, это просто. Но это не просто. Оставаться собой… очень трудно.
Хотя разговор их принял весьма странный оборот, в сущности, она была права. До чего же сложно играть самого себя! Стоит на секунду утратить внимание, как камере нечего снимать. В глазах появляется пустота. Тодд неоднократно замечал это как на своих ролях, так и на чужих: едва актер на несколько секунд потеряет бдительность, тотчас неумолимая камера высвечивает всю его бессодержательность.
– Уж я-то знаю, как это больно, когда тебя не ценят, – сказала она.
– Видите ли, у меня есть кое-что другое.
– И это другое, очевидно, деньги.
– Да. И слава.
– Но вы часто думаете, что все это чепуха. Что эти невежды из Академии отдают голоса за своих друзей. Что с них взять? Тем не менее, вас продолжают глодать сомнения. В глубине души вы хотите получить эту никчемную маленькую награду. Хотите, чтобы они признали ваш титанический труд над собой во имя того, чтобы стать образцом совершенства.
Пикетт был потрясен. Она сумела так точно воспроизвести в словах все те чувства, что неизменно захлестывали его каждый раз в дни «Оскара» – эту глупейшую смесь презрения и зависти, – словно считывала их у него из головы.
– Как вы догадались?
– Все дело в том, что я сама это пережила. С одной стороны, хочется, чтобы тебя любили. С другой – ненавидишь себя за это желание. Ведь любовь толпы ровным счетом ничего не значит, и ты сама это знаешь.
– И все равно хочешь.
– Да, все равно хочешь.
– Сущее проклятие.
– Из-за того, что хочешь?
– Ну да. Ловко вы меня раскусили.
Быть понятым на редкость приятно. Это было не то привычное поддакивание, которым его кормили каждый день: «Хорошо, мистер Пикетт», «Как скажете, мистер Пикетт», – а загадочное проникновение в глубины его беспокойной души. Однако ее слова озадачили Тодда еще сильнее. То она говорит заведомую ложь (как она могла знать Брамса в его детские годы?), то видит Тодда насквозь.
– Если вы и вправду владелица этого дома, – спросил он, – тогда почему в нем не живете?
– С ним связано слишком много воспоминаний, – напрямик заявила она, – и хороших, и плохих. Стоит мне сюда зайти, – на ее губах заиграла едва заметная улыбка, – как он вновь наполняется призраками.
– Тогда почему бы вам отсюда не съехать?
– Из каньона Холодных Сердец? Нельзя.
– И вы не можете объяснить почему?
– Как-нибудь в другой раз. Не хочется портить настроение, вспоминая эту историю. – Катя провела изящной рукой по лицу, и на какое-то мгновение, пока ее черты были скрыты за пальцами, Тодд ощутил, что она отстранилась от своей красоты, как будто играть самое себя стало для нее непосильным трудом.
– Хотите меня о чем-нибудь спросить? – осведомился он. Ее рука опустилась, и лицо вновь озарилось светом.
– А вы клянетесь, что ответите мне правду?
– Конечно.
– Поклянитесь.
– Я же сказал.
– Скажите, вам больно там, под бинтами?
– О!
– Вы обещали ответить.
– Верно, обещал. И не отрицаю. Как бы это вам объяснить? У меня там не то чтобы болит. Во всяком случае, болит не так, как раньше. А создает какое-то неудобство. И вообще, я очень сожалею, что затеял весь этот бред. В самом деле, разве нельзя было радоваться жизни таким, каким я был?
– Этого еще никому не удавалось. Мы всегда вожделеем заполучить то, чего у нас нет. В противном случае мы не были бы людьми.
– Именно поэтому вы пришли за мной шпионить? – спросил он, полагая, что ее последние слова относятся в равной степени как к нему, так и к себе. – Ищете то, чего у вас еще не было?
– Простите. Это было очень грубо с моей стороны. Я имею в виду, следить за вами. Шпионить… Вы имеете такое же право на уединение, как и я. Хотя порой бывает трудно защитить себя. Никогда не знаешь, кто тебе друг, а кто – враг. И от этого сходишь с ума. – Ее глаза блеснули и вновь обрели игривое выражение. – И опять же, иногда безумие бывает очень кстати.
– В самом деле?
– Конечно. Случается, что это единственный способ не сойти с ума.
– Очевидно, вы это знаете по собственному опыту.
– Разумеется, я исхожу из личного опыта. Если вы разумеете то, что я сама иногда предавалась безумию.
– Не будете ли так любезны привести мне пример?
– Вряд ли вам будет приятно это услышать. Правда. То, что я проделывала в этой комнате…
– Расскажите мне.
– Даже не знаю, с чего начать.
Она обвела взглядом комнату, пытаясь найти зацепку к своим воспоминаниям. Если это был спектакль – то прекрасно разыгранный. В самом деле, с каждой минутой представление становилось все более интригующим.
– Здесь мы обычно играли в покер, – наконец произнесла она, – а иногда в рулетку.
– Мы с Марко так и подумали.
– Иногда, – при этом ее взор вновь устремился на Тодда, – в качестве приза выступала я.
– Вы?
– Да.
– Боюсь, я не понимаю.
– Все вы хорошо понимаете.
– Вы отдавались тому, кто выигрывал?
– Вот видите. Оказывается, все поняли. Это было не каждую ночь, не такая уж я развратница… – Она говорила с улыбкой, упиваясь его недоверием, и при этом медленно двигалась в его сторону, в такт своих шагов произнося слова – А только тогда, когда требовалось предаться безумию…
– И что вы им дарили? Поцелуи?
– Ха! Поцелуи! Если бы я могла довольствоваться такой малостью. Нет! Здесь, на полу, на глазах у всех проигравших я дарила победившему себя. Как последняя сучка, если мне этого хотелось.
Судя по тому, как она глядела на пол, очевидно, ей пришло на память нечто особенное. Ее тело слегка передернулось, как будто вспомнило ощущения, которые когда-то пробудил в Кате овладевший ею мужчина.
– А если выигрывал тот, кто был вам не по душе?
– Таких мужчин не было. Здесь, в моем доме, – никогда. Они все были божественно прекрасны. Красивы все до единого. Некоторые из них были поначалу грубы. Но я обучала их ласке. – Она внимательно наблюдала за Тоддом, следя за каждым его жестом – Вам понравился мой рассказ?
Он кивнул. И хотя Пикетт не ожидал, что их разговор примет такой оборот, ее исповедь ему понравилась. Он порадовался, что на нем были свободные брюки, – в противном случае, приблизившись к нему, Катя сама убедилась бы, сколь положительное действие оказало на него ее признание.
– Позвольте мне удостовериться, что я правильно вас понял. Победитель имел вас здесь, прямо на полу?
– Ну конечно, не на голых досках. Здесь были ковры. Красивые персидские ковры. И шелковые красные подушки, которые я всегда держала в кучке вон там. Я обожала заниматься любовью среди подушек. Такое ощущение, будто находишься в чьей-то руке, – в подтверждение своих слов она раскрыла ладонь кверху, – в руке Господа.
Приподняв кисть до уровня его глаз, она без всякого предупреждения прикоснулась к лицу Тодда. Через бинты он, конечно, не мог осязать ее пальцев, и тем не менее у него возникло иллюзорное чувство, будто из ее ладони на него излился бальзам, охладив воспаленную кожу.
– Больно?
– Нет.
– Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказала?
– Да, пожалуйста.
– Хотите узнать, что я вытворяла…
– … На подушках? Да. Но прежде я хочу знать…
– С кем?
– Нет, не с кем. А почему.
– Почему? О боже, почему я трахалась? Потому что мне это нравилось. Это доставляло мне удовольствие.
Прильнув к Тодду, женщина продолжала поглаживать его по щеке. Он ощутил запах ее дыхания. Казалось, будто оно неким образом обогащает воздух, удостоенный возможности, хотя и невидимой глазу, входить в Катино тело и выходить обратно. Тодд позавидовал тем мужчинам, которым выпадала участь так же свободно проникать в нее. Туда и обратно, туда и обратно. Что может быть восхитительнее!
– Люблю, когда мужчина наваливается на меня сверху всем своим весом, – продолжала она, – когда пришпиливает меня к полу, как бабочку. Все раскрывается. А потом, едва он решит, что я целиком в его власти, я переворачиваюсь и оседлываю его сверху. – Катя расхохоталась. – Жаль, что нельзя увидеть выражение вашего лица.
– Это не слишком приятное зрелище… – Он запнулся, ужаснувшись внезапно осенившей его догадке.
– Мой ответ – нет.
– Ответ на что?
– На вопрос подглядывала ли я, когда вам меняли бинты. Нет, не подглядывала.
– Хорошо, – облегченно вздохнул он, искренне желая отвести разговор от больной для него темы. – Давайте вернемся к игре.
– На чем я остановилась?
– На том, что вы оседлали какого-то жеребца.
– Лошади. Собаки. Обезьяны. Мужчинам удается неплохо их изображать. Женщинам иногда тоже.
– Стало быть, и женщины принимали участие в вашей игре?
– Только не здесь. В этих вопросах я слишком старомодна. В Румынии женщины никогда не играли в карты.
– В Румынии? Значит, вы родом из Румынии?
– Из маленькой деревушки под названием Равбак, в которой, насколько мне известно, ни одна женщина никогда не получала удовольствия от близости с мужчиной.
– Поэтому вы оттуда уехали?
– Это одна из причин. Я сбежала из дому, когда мне едва исполнилось двенадцать. В пятнадцать приехала в эту страну. Через год снялась в своей первой картине.
– Как она называлась?
– Мне не хотелось бы ворошить историю. Она в прошлом.
– Тогда расскажите до конца.
– О том, как я оседлывала мужчин? Что еще можно к этому прибавить? Это была лучшая в мире игра. Особенно для таких самовлюбленных натур, как я. Как, впрочем, и вы.
– А почему я?
– Вы обожаете выставляться перед публикой. Честно. И не отрицайте, я все равно не поверю.
Что за чертовщина! Эта женщина видит его насквозь. Он перед ней точно распростертая бабочка. Какой смысл ей возражать?
– Да, иногда я работал на публику. На приватных вечеринках.
– И имели успех?
– Это зависело от девушки.
– Полагаю, в достойном обществе вы неотразимы, – улыбнулась она.
Катя опустила руку и, продолжая рассказывать свою эротическую историю, стала прохаживаться по комнате, огибая воображаемые препятствия.
– Иногда я прогуливалась между столами полностью обнаженная. Игрокам не разрешалось смотреть на меня. Того, кто нарушал правило, я била. По-настоящему. У меня для этого был специальный кнут. Он до сих пор у меня сохранился – мой Мучитель. Для острастки. Итак… одно из правил заключалось в том, чтобы не глядеть на приз, как бы он тебя ни искушал. – Она рассмеялась. – Надо сказать, для этого у меня имелись сотни различных уловок. Так, например, я подвешивала к клитору маленький колокольчик, который позвякивал при ходьбе. Помнится, некоторые не выдерживали и оборачивались. Им приходилось за это горько страдать.
Катя подошла к каминной полке и выудила из находившегося под ней тайника длинный кнут с серебряной ручкой. Резко взмахнула им, и тот взвыл, как зловредный комар.
– Вот это и есть мой Мучитель. Его изготовил для меня один мастер в Париже, специалист по вещам подобного рода. На рукоятке выгравировано мое имя, – она провела большим пальцем по буквам, – Катя Лупеску. Но надпись сообщает нечто большее, чем принадлежность кнута. Она говорит о том, что мой кнут должен заставлять дураков страдать. Хотя я жалею о том, что написала это здесь. Честно.
– Почему?
– Потому что человек, который наслаждается болью, далеко не дурак. Он просто следует своим инстинктам. Что же в этом глупого?
– Вы большой знаток по части наслаждений, – заметил Тодд.
Не вполне поняв, что он имеет в виду, Катя в недоумении вздернула подбородок.
– Вы много о них говорите, – пояснил он.
– Я упомянула о них только дважды, – парировала она – впрочем, в мыслях я возвращаюсь к ним несколько чаще.
– Почему?
– Не стройте из себя скромника, – с некоторой укоризной произнесла она, – не то я вас побью.
– А если мне это не понравится?
– Понравится.
– Честно говоря… – В его голос закралось волнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101