.. А
смотри-ка ты, значит, парты еще есть, не везде заменили на столы.
- Ну и?..
- А мне не жалко. Он всегда интересные фильмы выбирает. Сначала сам
посмотрит, проверит, а потом уж мы вдвоем. Он такой чудесный! Весной
послала его в "Великан"... забыла, что-то там модное показывали...
"Зеркало", вот! Так он три часа стоял, и был так рад, так счастлив!
- И больше ему ничего не надо? - нагло спросил Дима.
- Я понимаю, что вы имеете в виду, - спокойно ответила она. -
По-моему, он вообще ничего не может. Правда, в кино попробовал обнять
однажды. Там и без того духота, я, конечно, потребовала, чтобы прекратил.
Так и сказала: Юрик, ты не такой!
Дима уставился в окно. Скорей бы уж приехать, подумал он.
- Я вообще этого не люблю, - продолжала Вика. - Поэтому и на
вечеринки не хожу, там вино, танцуют...
- Ты же любишь танцевать!
- Ой, это другое дело! На плясах все незнакомые!
Дима ошарашенно сморщился. Она поджала губы; честно стараясь
объяснить, сказала:
- Ну, когда танцуют, ведь обнимают, да? Поцеловать стараются. Если
знакомому не разрешишь, он обидится, а разрешишь - он больше захочет. А
там все новые, с ними не страшно. И не разрешить можно, и разрешить можно.
Как захочется.
- А с ним ты не хочешь плясать?
- С кем? С Юриком? Что вы! - она засмеялась. - Он ведь мне только как
человек нравится, а как парень - нет. Я ему про плясы вообще не говорю.
Дима покивал. Фарфоровская с медным стуком прокатилась мимо окон.
- А у вас, Дима, есть девушка? - спросила она.
- Да как сказать, - ответил Дима, поразмыслив.
- Может быть, вы женаты?
- Может быть.
Она пытливо смотрела на него. Выждала.
- Вы скрытный, да?
Дима опять сморщился. Назвал - опошлил, подумал он.
- Так сказать вам мой телефон? - застенчиво напомнила она.
- Да, конечно, - согласился он из одной лишь вежливости.
Она задиктовала. Судя по номеру, это было где-то на Петроградской.
- Лады, - сказал Дима, пряча блокнот. Он точно знал, что не позвонит.
- Вы скоро прочитаете?
- Скоро.
- Ну вот, подъезжаем. Даже жалко, правда? - она запнулась. Он не
ответил. - Пошла за чемоданом.
- Помочь?
- Ой нет, не надо. Не терплю, когда мне чего-нибудь носят, пальто
подают, открывают двери... унизительно.
- А в кино?
Она удивленно воззрилась на Диму.
- Что же мне, самой в очереди стоять?
- Тоже верно. Тогда... - он вздохнул, - до скорого.
- До свидания, - она протянула руку. Дима пожал. Пальцы ее были
прохладными и сухими. Равнодушными.
Ненадолго я оставил Диму.
Выйдя из поезда, Виктор Мокеев успел заметить впереди, в толпе,
крутящейся как вода от винта, золотоволосую голову сбежавшей соседки. Он
ожидал увидеть ее вместе с тем малахольным длинным. Но длинного не было.
Сердце екнуло, и один шаг Виктор сделал шире, тело рванулось в погоню - и
отпрянуло назад. Виктор знал, что будет жалеть потом, что не мог подойти,
хотя она была одна. Именно это одинокое мелькание выбило почву у него
из-под ног. В поезде еще можно было тешиться: "Художника ей... Моду взяли,
стервы..." Здесь еще можно было бы попробовать устроить драку. Нет. Она
шла одна, пихая коленом необъятный чемодан.
Она была иная.
На пути домой Виктор, как мог, старался прийти в себя: заплевал
остановку, в автобусе потоптался на чьей-то ноге, нахамил бабке, жалобно
пытавшейся согнать его с сиденья... Тщетно. Что-то изменилось. Он злобно
позвонил домой - дома никого не было. Он грохнул баул на пол, с лязгом
вогнал ключ в замок. Замок пищал, не желая открываться. Открылся-таки.
Виктор ногой двинул баул в квартиру - тот зацепился за порог. Виктор пнул
его. Баул встал на бок, влетел в коридор, замер, как балерина на носочках,
и с мягким шумом перевернулся. Виктор еще раз поддал в его мягкий, как у
маменькиного сынка, беззащитный бок. Подошел к телефону. Раскрыл записную
книжку. Набрал номер. В ухо потекли безнадежные гудки, тягучие, как зубная
боль. Виктор подождал, потом притиснул рычаг, шепотом матерясь.
Посматривая в книжку, набрал другой номер. Опять загундел звонок.
Заткнулся. Загундел. Хлоп!
- Але! - сказал недовольный женский голос.
- Ирка?
- Да... Витюша! Здравствуй! Вернулся! Ну, как отдыхалось? А знаешь, я
тут замуж выскочила! Костю помнишь? Хотя нет, это ты уже уехал...
Напарник придавил рычаг, как клопа; дергая побелевшими от бешенства
скулами, набрал следующий номер.
- Да? - сказал недовольный мужской голос.
- Валю, будьте добры.
- А кто это? - подозрительно осведомились оттуда.
- Мокеев беспокоит. Виктор. Друг.
- Она мне про тебя не говорила.
- Она мне и про тебя не говорила.
- Этак и по морде можно, сынок, - проникновенно сообщила трубка.
- Вот и я о том же... дедуля.
- Никаких друзей, внучек, я здесь. Валя подойти не может, моется.
- Дело серьезное. Не забудь, как выйдет, шерсть ей протереть насухо.
Неровен час, ум простудит! - напарник всем весом лег на рычаг. Полистал
книжку. Лицо его было пунцовым. Короткие гудки. Короткие. А теперь
длинные. Гундосит. Хоп!
- Алло? - пропел нежный голосок. Приглушенно доносилась музыка,
оживленный разговор, смех. Кто-то громко спросил поодаль от трубки: "Кого
там черт принес? У нас все дома!"
- Оля? Это Витька.
- Витек, милый, как кстати! У меня тут пир горой, приезжай скорее!
- Много народу?
- До черта, прелесть!
- Не люблю, знаешь, свалки, - Виктор нажал на рычаг. Еще номер. Опять
никого. Да что они, сговорились все, что ли?! Он исступленно встряхнул
трубку, так что сдернул телефон со столика. Поймал на лету. Набрал новый
номер.
- Але?
- Таня?
- Я... Валерик, да?
- Угу. Привет. Ты как там?
Смешок.
- Жду тебя. Весь месяц исключительно скучаю и жду тебя.
- Я так и думал... - Виктор, вдруг почувствовав страшную слабость,
бессильно опустился на пол и привалился спиной к дивану.
- Заедешь? - спросила трубка. - А то сегодня чего-то так скучно... Ты
прямо дар божий.
- Нет, я не могу. Дела, знаешь... Только что с поезда, накопилось.
Проведать позвонил.
Он положил трубку. Он вспотел, и пальцы дрожали. Грипп? Какой там,
японский бог, грипп... Он вдруг обнаружил, что морщится, будто от
кислятины. Расслабил мышцы рта, потер руки. Никогда он не думал, что это
так противно - не быть единственным.
Он спросил, где она живет, она процедила: на Большом.
На котором?
Виктор поднялся. Душа скрежетала: почему не догнал? Ну л-ладно.
Сегодня крейсирую по одному Большому, завтра - по другому. Приехала - по
подругам побежит, есть шанс. Есть маленький шанс найти непохожую. И лезть
из кожи вон, чтобы для нее исчезли все другие. Чтобы звонить, не рискуя
напороться на выеживающийся мужской голос. Чтобы звали в гости не от
скуки.
Он ушел, даже не перекусив.
Он не нашел. Никто не поддержал вспышки странного в нем, все пришло в
норму уже назавтра.
Я повел синхронный срез дальше. Нащупал другую нить, стремительно и
неудержимо падавшую в узел завтрашнего кроссинговера. Это было уже не
касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг,
когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый
миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как
съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке
блюдце с двумя яблоками.
- Юрик, яблочка хочешь?
Юрик оторвался от книги.
- Мам, - сказал он с укоризной. - Ну стукнула бы в стенку, я бы сам
пришел... - в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. - Ты
закрывай скорее.
Мама поспешно вошла и закрыла дверь.
- Я все равно бабушке несла, - оправдалась она.
- Ну, давай, - он улыбнулся. Взял, надкусил. Яблоко было, как вата.
Он причмокнул. - Вкусное!
Мама просияла.
- Мне показалось, суховатые, нет?
- Нормально, - он старался хрупать как можно задорнее. Вата не
хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.
- Ты был сегодня в поликлинике? - спросила мама. Юрик мгновенно
ощетинился.
- Нет, - проговорил он жестко. - Хватит, мам, надоело. Все в порядке
ведь, не болит.
Мама села, продолжая держать блюдце на весу. Блюдце задрожало.
- Ну нельзя же так, Юрик. Первый год весна прошла без обострения, и
ты бросаешь! Снова хочешь слечь?
- Да не слягу! - огрызнулся Юрик.
- Ты все забыл! - в мамином голосе мгновенно проклюнулись слезы. Это
было ужасно. - Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне
и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!
- Вот выйду на пенсию и буду следить! - ожесточенно сказал Юрик. -
Все равно через неделю в колхоз, не успею курс...
Он прикусил язык. Не следовало вспоминать о колхозе - для мамы это
был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые
покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками -
нормальными, сильными, компанейскими.
Мамины глаза влажно заблестели. Юрик сразу встал.
- Ладно, съезжу, - проворчал он. - Где-то ампулы с весны оставались,
ты не помнишь?
- Сейчас найду, - она вскочила, признательно улыбаясь сыну. Вспомнила
про блюдце в руке. - Пойди пока, дай ей...
- Угу, - Юрик с сожалением покосился на отложенную "Иностранку". Он
ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи
болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях
на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно
уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми
ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых,
визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и
сям... Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их
привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более,
быть впереди кого-то из них... А в это время толпа ровесников, в которую
его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в
баскетбол, гуляла с девушками, балагурила - эти ровесники жили, им было
весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться
подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать
сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное,
когда-нибудь жениться на Вике - но этого уже не наверстаешь никогда!
Юрик приоткрыл дверь в бабулину комнату, и в ноздри ударил липкий,
окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.
- Бабуль, можно?
- А-а, внучек, - елейно протянула бабуля. Голос был слабый, сиплый.
- Вот, мама яблоко передает, - угловато сказал Юрик, подходя ближе к
постели. Бабуля повернулась к нему.
- Яблочко принес, хороший мой, дай тебе бог здоровья, - залепетала
она, с трудом садясь и протягивая руку - белую, вялую, в синих полосах
вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, - нарочно, что ль, выбирала
похуже? - тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом
подушки. - Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?
Это было настолько несправедливо, что слезы обиды за маму и
бессильной злобы на эту ядовитую рухлядь жгуче затопили горло. Мама сидела
возле бабули ночами, когда ту разбирал кашель, всегда были наготове
горячее молоко с медом, пертуссин... Ставила горчичники, переодевала,
когда старуха потела... А что было раньше! И что будет потом! Вся жизнь,
сколько Юрик помнит, текла очерненная кошмаром бабулиных печеночных колик.
Слабость с утра, измывательски упрямые отказы вызвать врача - пройдет, вы
не хлопочите, я уж как-нибудь сама, я себя еще могу прокормить; уход на
работу и возвращение ползком через час-полтора, надсадные стоны, рвота...
Мама выносит ведро, а он, Юрик, лежит, слушая все из-за тонкой, как
папиросная бумага, стенки, подкошенный вечной болью в ногах, не в
состоянии ничем помочь, и стискивая кулаки, плача в подушку и заклиная
судьбу: "Я никого не буду мучить... Я не доживу до старости..." И наконец
далеко за полночь - соизволение: да вызови ты врачей, ведь силы нету
терпеть! И нечеловечьи крики, прерываемые то новой рвотой, то
требовательным: вызвала? И приезжали, и делали уколы, и спрашивали: почему
не позвонили сразу. А она: доктор, я же работаю, на свои деньги живу... И
доктор корит маму, и мама молчит, ведь не рассказывать же, как бабуля
закрывала дверь квартиры собой, горбясь от боли, танком перла на нее и
выла: я пойду-у! - и нельзя не пустить силой, потому что нельзя
дотронуться, ведь стоит дотронуться, криком кричит: мне же больно!.. Кому
старухи нужны, доктор, вздыхала бабуля смиренно.
- Спасибо, - тягуче сказала она и стала выбираться из-под одеяла.
- Ты куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28