Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману, в котором смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в
ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам и по скатерти, а
одна прядь даже залетела в фужер, на дне которого рубиново поблескивало
вино. Дима взял этот фужер - прядь мокро проползла по стеклу и пала,
пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.
В школьные времена Ева нравилась Диме. Но она курировала половину
парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью
оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не
делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат...
Все плясали. Ромка - подальше от свечи, и из темноты раздавались
болотные звуки. Зато Шут развлекался со своей Гаянэ, как юный пионер,
громко смеясь, не виляя задом, и что-то рассказывал, жестикулируя и почти
не придерживая партнершу. Это Лидка держалась так, будто Шут был
спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима
медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.
Ева встрепенулась. Подняла гордую голову на лебединой шее и
уставилась на Диму почти Иайиными по размерам глазами. Только они
отставали от лица, в атаку перли сочные, черные во мраке губы, чистый лоб,
щеки розанчиком.
- Жажда замучила? - спросила она с неожиданной нежностью.
- Да нет...
Она улыбнулась.
- Я здорово хамила?
- Когда?
- Когда ты рассказывал.
- Да нет... сносно.
- Поначалу как-то смешно было, а потом захватило. И, знаешь, так
понравилось... Сердишься?
- Да нет... - Дима растерянно усмехнулся. Чего это она?
- Как давно не виделись, - мечтательно произнесла она, глядя на Диму
с детскостью во взоре. Он нерешительно кивнул. Ее ресницы широко и
замедленно колыхнулись. Она взяла Димин фужер, потянулась за вторым на
другой край стола. Не дотянулась. Засмеялась хмельным смешком, привстала и
потянулась вновь, подставил Диминому взору обтянутые тонким платьем
ягодицы. Достала еще фужер. Наполнила оба.
- На брудершафт выпьем, - проговорила она просительно.
Дима чуть удивленно кивнул.
- Если хочешь...
- А ты не хочешь? - с болью произнесла она.
- Хочу, только...
- Что?
Дима подумал.
- Не здесь.
Она серебристо засмеялась.
- Да.
Дима встал. Не разлить бы... Чего это она? Сердце билось как-то чаще.
Ева грациозна поднялась, глядя на Диму взахлеб. Двинулась вперед, неся
вино, как факел: пронзила танцующих, приостановилась у двери и обернулась,
сахарно блеснув улыбкой. Дима миновал едва различимых Ромку и Таню, догнал
Еву. Они вышли. Ева снова затворила дверь, приглушив музыку и отрезав
свет: глаза совсем ослепли. На ощупь они сплели руки, улыбнулись в темноту
и стали пить.
Сердце било набат.
- Целоваться будем? - донесся из тьмы робкий голос.
- Смотри сама, - хрипло ответил он.
Тогда она перехватила фужер в левую руку, а правой сноровисто обняла
его за шею и потянула к себе. Он наклонился, она встала на цыпочки и стала
сосать его губы. Дима, чувствуя, что мир вокруг обесценивается и
пропадает, обнял ее свободной рукой - она запрокинулась, зубы твердо
коснулись ее зубов.
Дима отстранился первым. Ева уткнулась лицом ему в шею, тихо
поцеловала кадык, потом углубление между ключицами. Он зарылся в ее
ароматные волосы. Все отлетело, кроме этого аромата, кроме ощущения тепла
и покорности под рукой и подбородком.
- Как тогда, - едва слышно произнесла она и стала гладить его
затылок. - Ты уехал... Я звоню, а мне говорят - он в Ленинграде. Я даже
написать хотела, только постеснялась, боялась, не поверишь. Ты вспоминал?
- Да, - выдохнул он, не ведая, что лжет.
Она - действительно? Из всех запомнила только его - так, что теперь
сама все говорит и... делает? А я еще не хотел ехать сюда, вспомнил он. У
него напряглись руки - как мешал этот поганый фужер!
- Я отнесу бокалы, - попросила она. Он кивнул и передал ей свой. Она
открыла дверь, впустив шум и мерцающий свет, упруго пошла к столу, едва не
задев танцующего Ромку. Она же просто красавица, едва не сходя с ума,
думал Дима. А она уже спешила обратно, улыбаясь издалека, показывая
освобожденные руки; он зачарованно следил. Она подошла.
- Может, потанцуем?
- Я как раз хотел...
Она вывела его в комнату, и началась игра, называемая танцам, - они
медленно переступали с ноги на ногу, терлись друг о друга, обнимались, он
тянулся к ее губам, она пряталась. Но он не хотел играть, как все. Он не
играл.
- Не отворачивайся.
- Почему? - спросила она удивленно.
Вопрос был идиотский, и она, видимо, поняв это, тут же подставилась.
Губы ее были упругими и скользкими. Его правая рука стекла по ее спине,
пошла ниже, достигла края платья и нырнула под него, прильнув к атласной
коже.
Губы разомкнулись.
- За это ты тогда схлопотал, - жарко выдохнула она ему в шею.
- Что ты медлишь? - прошептал он.
Она поцеловала его подбородок, потом опять подставила рот.
- Нет байки вредоноснее на свете, чем враки о Ромео и Джульетте, -
раздался над самым ухом голос Шута. Дима ошарашенно вздернул голову -
темная тощая тень проплыла мимо.
- Кыш, - сказал Дима ей вслед, и в этот момент кто-то толкнул его
локтем в бок. Дима обернулся и опять рявкнул: Кыш!
- Ай-яй-яй, охальники, - ухмыляясь, сказал танцующим Ромка, снова
сделал выпад локтем и попал Еве в бок.
- Отстань! - крикнула она с остервенением. Дима потянул ее к себе,
она покорно и обещающе обмякла.
- Пошли отсюда, - попросил он.
- Куда уж тут...
Кончилась песня, и Ева изящно выскользнула:
- Подожди.
И удалилась к столу, где трубили общий сбор, открывая очередную
партию бутылок. Дима остался посреди комнаты со слегка разведенными руками
и пустыней в голове. Над пустыней бушевал самум; песок ревел, рубил лицо,
слепил и заглушал все вокруг.
- Друг мой, как вы непосредственны, - донесся сквозь гул и плач ветра
печальный голос. Кто-то взял Диму за локоть.
Дима обернулся.
- А?
Шут подтолкнул его к креслу и ухнул на него сам.
- Ромка, ейный хахаль, вишь, на Татьяне завис, так должна ж она
продемонстрировать, что ей плевать...
Дима сел на подлокотник.
- Что? - спросил он после паузы.
Ева оживленно тараторила с Татьяной и Светкой, Ромка вертелся рядом.
Магнитофон взорвался новой мелодией.
- Сейчас вернется, - голос Димы срывался.
- Нет, не думаю.
Ромка лихо шаркнул лапкой и пригласил. Ева отмахнулась.
- Не пошла! - возбужденно выкрикнул Дима.
- Естественно. Нельзя же сразу, право слово...
- Ну да... Нет... А как же?
- Слишком много доверия к двуногим прямостоящим, - изрек Шут. -
Только мазохисты, Дымок, любят кого-то, кроме себя. Лидка вот никого,
кроме себя, не любит. Потому и со мной: удобно, легко. Я ее тщетными
мольбами о сопереживании не утомляю, душу не распахиваю и ей не даю - ей и
хорошо. Делаем, что хотим. Каждый сам по себе.
Ева пила, похохатывая, и не оборачивалась даже. Дима перевел взгляд
на Лидку. Лидка смирно сидела, уложив подбородок на сцепленные ладони. Она
ждала. Она любила. Дима круто мотнул головой.
- Тебе Бог послал ее, а ты!..
- Ой, ой, ой, - с оттяжечкой сказал Шут.
- Я бы с нее Афродиту писал, - бабахнул Дима. - Закат. Веспер горит,
и клочья пены, рвущиеся на ветру... Ветер, понимаешь? И волосы - черным
пламенем в зенит...
- У нее короткая стрижка, - Шут, ухмыляясь, с любопытством
вглядывался Диме в лицо. Дима очнулся.
- Что? А... - он устало вздохнул. - Неважно...
- Все чушь, - с нежностью сказал Шут. - Это пройдет. Веспер и все
прочее. Скажи лучше, как ты Афродиту тут сбацаешь? - Шут погладил свое
тощее брюхо, обтянутое модными штанами. - Ведь на худсовете тебе порнуху
пришьют. Или, верный соцреализму, изобразишь действительность в ее
революционном развитии и зашпаклюешь все пеной?
Ева смеялась.
- Ладно, - сказал Шут. Кряхтя, он встал и пробормотал рассеянно:
- На дрожку пойти...
- Шут, - спросил Дима, - а почему ты цитируешь всегда?
Шут усмехнулся грустно.
- Для конспирации, - сказал он, поразмыслив. - Так больше
возможностей говорить от души. Авторитет. Дескать, с меня взятки гладки -
это не я вас матом крою, а Шекспир, Ростан, Стругацкие, Бо Цзюйи...
- Я так и думал, - сказал Дима.
Диме постелили на веранде, на продавленном диване - подушка без
наволочки, вместо одеяла старое пальто. Диме не спалось, но он честно
лежал, закрыв глаза, и думал: во что бы то ни стало надо уехать дневным.
Шут, проводив остальных до электрички, назад шел не спеша. Миновал старую
церковь, туманно серебрящимся пятном парившую в небе, свернул в переулок -
четкий, патрульный стук шагов по асфальту, ритмично ломавший ночную тишь,
сменился глухим голосом земли, у крыльца остановился.
Звезды пылали. Воздух ласкал. Не хотелось уходить из чистоты и
тишины. Веспер...
Димка, Димка, как ты мямлишь... Надо говорить так:
"Я - грохот, в котором оседает драгоценный золотой песок. Его - мало,
но он - золотой. Я кричу под этими звездами, далекими просто, и далекими
невообразимо, я рву горло в вопле, от которого у меня вылезают глаза и
лопаются сосуды, и не надеюсь заглушить хохота, но если кто-то засмеется
неуверенно, удивленно оглянется на других: да что ж здесь смешного?.. если
отверзнется наконец неведомая железа и выплеснет гормон совести в кровь, и
понявший свое уродство тем самым избавится от него - я буду спасен, и
жизнь моя обретет смысл."
Вот так ты должен был сказать. А ты говорил: э-э, бэ-э, мэ-мэ-мэ-э...
Шут ошибался. Дима не думал о золотом песке. Дима думал о Ней. Иногда
о Еве. Иногда - еще о ком-то. Он был влюблен, влюблен почти во всех. Шут
говорил не за него - за себя. Но грохотом быть у Шута не получилось.
- Звезды, - сказал Шут тихо и просительно. - Пошлите ему собрата.
Он простер длинные темные руки к сияющему туману, к великому костру,
щедро рассыпавшему угли на весь небосвод, и вдруг подумал, как
претенциозно выглядит со стороны. Это была мысль из тех, что исподволь
сломили его несколько лет назад, и назло ей он вытянулся в струну и стоял
так долго-долго.
Он тонул в распахивающемся пространстве. Божественный трепет ниспадал
оттуда. Звезды беззвучно мерцали, неуловимо тек через мир Млечный Путь.
Наедине с небом Шут не был столь одинок, сколь среди всех этих. Он знал:
оттуда тоже смотрят. Эй, меднокожие с Эпсилона Тукана, у вас девчонки тоже
нашивают красные сердечки на юбки внизу живота? Оффа алли кор?
В кухне погасла лампа - тихо и плавно, как во сне. Исчез желтоватый
отсвет на листьях яблонь. Лидка ждала. Когда кто-то ждет, покоя уже нет.
Легче пойти, чем стоять и думать лишь о том, что уже надо идти и что за
каждую секунду промедления - виноват. Шут пошел.
Было душно и смрадно, как в бардаке, - сигаретный дым, алкоголь,
объедки. Пустые бутылки Лидка сгребла в угол, грязную посуду вынесла на
кухню - и уже лежала; когда Шут приблизился, она с наивной кокетливостью
подтянула одеяло к подбородку и улыбнулась.
- Проводил?
- Естественно, уже катят... Я сволочь?
- Что? - Лидка перестала улыбаться.
- Нет, скажи. Только честно. Я сволочь?
На ее лице мелькнуло беспокойство.
- Временами, как все... - она вновь улыбнулась растерянно и
участливо.
Впрочем, это видел только я. Шуту казалось: она прячется за глупую
улыбку, которая когда-то казалась ему нежной, лишь оттого, что ей нечего
сказать. Но мне было легче, у меня были приборы. Контакты захлестывало ее
отчаянным, преданным непониманием.
- Скажи: что ты обо мне думаешь?
- Я люблю тебя, - сразу ответила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28