Подозрительно принюхиваясь, снизу уже лез напарник.
- Чего тут? - он таращил глаза со света, стараясь сразу оглядеться.
- Кр-расотуха, - сдавленно ответил Дима. Напарник хмыкнул, стал
размещаться. Люк закрылся, и наступила полная тьма. Я перешел на
инфракрасное изображение - мне важны были лица.
- Успели, - облегченно пробормотал Дима.
- Куда?
- Ну... сюда. До контролеров.
- На кой бы им идти, пока мы не спрятались? Предупредили бригадира и
ждут, когда он "добро" даст...
Поезд, дрожа от усилий, летел к Ней.
- Перемажемся вдрызг, - раздался голос из темноты. - Галстук бы не
заговнять...
- Бог даст, ототремся.
- Тоже в бога веришь?
- С ума сошел!
- А чего, сейчас многие. Девчонки, вон... Блузку расстегает, там
крестик...
- Одно дело - крестик...
Помолчали.
- Питерский? - спросил напарник.
- Учусь там.
- Где?
- В Репинке. А ты?
- Маляр, стало быть... что? А, я... Питерский. Ну и вонь, - он
зашуршал, пытаясь слегка сменить позу. - Задыхаюсь на хрен, - ткнул Диму в
бок острым, твердым коленом и успокоился. - Пардон с меня. Курить будешь?
- Да господь с тобой, и так духотень!
- Чего молишься? Не веришь, так не молись.
- Привык.
Уже извиняюсь, подумал Дима. Не он, а я. Как так получается?
Сухо, как сверхзвуковой истребитель, шаркнула спичка. Темнота,
подрагивая, втянулась в углы: Дима увидел выпавшее из мрака мальчишеское
лицо с плотной тенью, залегшей под глазами и на верхней губе, в пушащихся
усиках. Сдавили взгляд проступившие ребристые стены. Напарник закурил и
погасил спичку, все исчезло, и только оранжевый огонек перекатывался в
черной спертой пустоте. В ноздри, в горло поползло невидимое теребящее
удушье.
- Девчонку бы сюда, - вдруг проговорил напарник.
Дима не нашелся, что ответить. Напарник затянулся.
- У меня вот сбоку такая сидит, - задумчиво сообщил он. - Из
благовоспитанных, вроде - не притронься. Смешно б ее тут в дерьме
раскатать, на трансформаторах...
Напарника не было видно: казалось, это сама тьма цедит отравленные
слова и шлет бомбить праздные города, забывшие о светомаскировке, давно
пропившие радары ПВО. Несметные эскадрильи туманили ночной воздух,
застилали звезды... Написать бы это. И назвать... как назвать? Что-нибудь
вроде "Требуется противогаз". Или: "Противогазов сегодня не будет".
Экспресс, трепеща, рвал воздух, спешил.
- Знал одну такую. Приехала к дружку, а он свалил. Ну, покатили таун
осматривать, впервые в Питере, хуе-мое... И, вроде, ничего ей не смей! А
вечером я ее упоил чуток. Так она как полезет! Ох-ох, говорит, до чего
жаль, что Кеши нет, я ведь рассчитывала заночевать у него, а теперь в
затруднительном положении... понимаешь?
Понимаю, думал Дима. Сегодня я Ее увижу. Как Она там жила? Только бы
не пустить это в себя, не оскорбить недоверием... Будь проклят, напарник.
- А вообще, они скурвились все, - говорила тьма. - Кулак засунуть
можно, и еще хлюпать будет!..
Он ведь моложе меня, думал Дима. Года на три... Он попытался зажать
себе уши коленями. Не получилось.
- Не, ну елы-палы, во жизнь пошла! То сопромат грызешь, то двигатели,
то закон божий... Миром Ленину помо-олимся! Многие, конечно, херят это
дело, так ведь олухи нигде не нужны, локти потом искусаешь. Свободная
минутка выдастся - что делать? С чтива рвать тянет, брехня на брехне.
Телик врубишь - или воспитание какое, или дурак с микрофоном прыгает,
дурацкими шутками дураков веселит. Молодежная программа... Девку
закуканить хоть приятно...
Если бы я так трепался, подумал Дима, а мой собеседник все время
молчал, я не смог бы говорить. Как это он ухитряется не думать о том,
интересно мне или нет? Он уверен, что интересно. Уверен, что я думаю так
же...
- Порево, конечно, тоже поперек горла. Все они одинаковые...
- Ты философ, - сказал Дима.
- Да, - согласился напарник. - Задумаешься иногда - японский бог! Нет
жизни! В техникуме пашешь, ждешь, когда учеба кончится. На сейнере будешь
пахать, ждать, когда рейс кончится. Так и сдохнешь в зале ожидания! - он в
сердцах ткнул окурок в стену. Огонек погас. - А ты кем будешь?
- Бог знает...
- Бог, бог, - проворчал напарник. - Афиши малевать за семьдесят
колов?
- Может быть.
- Тоже в лямке...
Мутно-оранжевые, ласково отблескивающие капли с дрожащего жала падали
и падали, и беззвучно уносились вниз, пропадая во мгле, и внизу люди
задыхались, сходили с ума и умирали в конвульсиях, давясь воплем и рвотой,
раздирая себе грудь ногтями среди иссушенных пожарами руин... Противогазов
сегодня не будет. А когда? Прекратите это, кто-нибудь!
Заскрежетал ключ. Упал люк. Дневной свет и чистый воздух, ослепляя,
ворвались в карцер.
- Живы? - спросил бригадир снизу.
- Слегка, - ответил напарник, принявший при свете человечье обличье,
с лицом, руками и галстуком.
- Выползайте. Мыло, полотенце - у проводника...
Дима выполз вторым. Ноги и спина одеревенели, и он с трудом принялся
разминаться, а напарник тем временем уже приволок туалетные
принадлежности. Он шел и улыбался, топорща пух на верхней губе.
- Во как быстро! - возгласил он, с грохотом закрывая дверь в вагон. -
Я думал, хуже будет.
- Я тоже, - ответил Дима. - Как галстук? Не заговнял?
- Ажур, - напарник склонился над раковиной. - А ты ничего... у-х.
Какая вода хорошая!.. Я думал, маляры все педики и снобы. А с тобой я бы
выпил.
- Ну, я рад, что тебе понравился, - сказал Дима.
Напарник, оттопырив мальчишеский зад и согнувшись, подозрительно
поднял на него лицо. С лица капало. Выпрямился и стал бурно вытираться.
- Расчески нет, маляр? - спросил он из полотенца.
- Отродясь не было, - ответил Дима и тоже начал умываться.
Вернувшись в вагон, он еще от двери увидел затылок напарника над
спинкой кресла. Рядом с затылком светилась великолепная копна пшеничного
цвета волос, чистых и ухоженных, как золотое руно. Дима замедлил шаги, а
проходя мимо, хлопнул напарника по плечу, и тот подскочил.
- Приятного путешествия, коллега, - сказал Дима, глядя в лицо
обладательнице копны. И пошел дальше, посвистывая.
Старушка опять на обратила на Диму внимания, была углублена в книгу
на французском, с цветных вкладок которой сияли купола русских церквей.
Отвращение пекло нутро, хотелось бить стекла. Перед глазами еще стояло
видение чистого, нежного лица, неярких губ, невинного, ясного взгляда.
Напарник что-то бубнил, нависая над ее плечиком, а она отодвигалась,
отворачивалась, смотрела в окно... Такие лица Дима видел доселе лишь во
сне. Такое не нарисовать, не сфотографировать, такое можно лишь
чувствовать - до сладкой боли в замирающем сердце. Рядом с напарником
сидела чудесная, добрая девочка. Мысль о том, что напарник сейчас мучает
ее, была невыносима. Дима оглянулся. Из-за кресла были видны лишь
напарникова макушка и золотой купол сродни книжному. Но без креста. И
живой. Он мог венчать лишь маленькую уютную церковь, белокаменную,
стройную, взмывшую в осеннюю яркую синь и застывшую, едва касаясь
травянистого пригорка на берегу прозрачной прохладной реки, медленно
несущей бронзовые палые листья; застывшую, не успев оторваться и поплыть в
поднебесье, скользя меж пушистых облаков... Обитель Бога.
Дима решительно нырнул в портфель и вытащил "Астрономию ХХ века"
Струве. Он мало что в ней понимал, но иногда приятно было полистать -
посмотреть фотографии, посмаковать названия... Приобщаться к настоящему.
"Шаровые скопления в районе Стрельца, сняты трехдюймовой камерой
Росс-Тессар на Бойденской станции Гарвардской обсерватории", "Модель
Вселенной по Каптейну". Дима обернулся, будто его кольнули. Золотая копна
была одна.
Он встал, чувствуя, что стремительно потеет. Ноги стали мягкими, но
он все же пошел, придерживаясь за спинки кресел то одной рукой, то другой.
Она увидела его и, поджав губы, опять отвернулась к окну. Он был для
нее коллегой напарника. Дима нагнулся к ней.
- Сосед не слишком вас утомил?
Она не отвечала, будто обращалась не к ней.
- Я к тому, - пояснил Дима, - что вы могли бы пересесть на мое место.
Я и в тамбуре прекрасно доеду. Хотите, помогу перетащиться?
Она повернулась к нему, быстро розовея.
- Я... Куда, вы говорите?
- Вон там, - Дима улыбнулся так ласково, как только мог. - Рядом с
бабулькой.
- А почему вы решили, что он меня утомил?
- Мне пришлось просидеть с ним полчаса, и я устал. Думаю, что вы
устали еще больше.
- Да... то есть... Спасибо. Ой, нет, я сама перенесу. Чемодан легкий.
А вы точно... в тамбуре вам не будет неудобно?
- Да нет, там очень уютно, - Дима опять улыбнулся. - Поехали?
- Нет-нет. Я сама.
Дима сел на откидной стул, шлепнул портфель рядом. Не блеск, конечно,
ну да не на века. Душа его пела. Он искупил вчерашнюю вину перед Нею.
Горечь растаяла мгновенно и без следа. Мир сиял, точно волосы той, что он
спас. Он беззвучно засмеялся, встал и осторожно заглянул в вагон. Напарник
сидел на своем месте и что-то жевал, растерянно озираясь. Так он в буфет
бегал, подумал Дима. А буфет есть или нет? Я бы тоже сбегал, подумал он.
Златовласка смотрела в окно мимо читающей старушки. Дима прислонился к
стене, достал блокнот, карандаш и широко, небрежно чиркая, стал делать
Златовласкино лицо. Не получалось. Проступали по отдельности то глаза, то
губы, да и поезд трепетал на лету, хотя бы десять минут постоял...
Постоял? Да я же спешу к Ней! Но нарисовать бы...
Мир отлетел, цепляясь за взгляд то изгибом ослепительной речки,
проплавившей путь среди зеленых холмов, то бархатным склоном оврага, то
ранним костром клена, полыхнувшим вдруг среди летних еще берез. Не
цеплялось. Все пропадало, утопало бесследно во мгле позади.
Дима успел выяснить, что Рессел рассмотрел также несколько
альтернативных эволюционных треков на диаграмме Герцшпрунга-Рессела, что
поляризованный свет Крабовидной туманности представляет собой синхронное
излучение, а также еще несколько столь же неважных, но почему-то
интересных и, как бы это сказать, несуетных вещей. Потом дверь в вагон
мягко отворилась. Дима поднял голову. Златовласка обворожительно розовела.
- А я и не думала, что здесь есть, где сидеть, - объявила она.
- Есть, - ответил Дима. Сердце билось как-то чаще.
- Я решила, что вы могли заскучать. А что вы читаете?
- Да так, - Дима смутился. - Листаю, время убиваю...
Он попытался спрятать книгу, но она уже заметила название и очевидно
восхитилась.
- Как интересно! Вы астроном?
- Да нет, что вы! - Дима даже покраснел. - Маляр. То есть, учусь на
маляра.
- Кто? - не поняла.
- Ну... то есть, художник... - А какой я, к бесу, художник, подумал
он. - То есть, учусь на художника... - А разве можно научиться быть
художником? Тьфу, черт!
Совсем с ума сошел! Двух слов связать не могу. Что это я так
разволновался? А потому что она мне нравится. Да что же это я, развратник,
что ли? Развратник-девственник. Златовласка была такая чистенькая, такая
ладненькая, что до одури хотелось ее коснуться. Но так, поодаль, было тоже
хорошо - любоваться можно. Дима еще в школе понял, что, стоя рядом или,
тем более, целуясь, страшно много теряешь - ничего не видно, только лицо
или даже только часть лица. Обидно, и выхода никакого. Ведь это должно
быть невероятно красиво, завораживающе, как северное сияние - видеть со
стороны девушку, которую сейчас вот целуешь и чувствуешь. Либо
чувствовать, либо видеть. Принцип неопределенности. Гейзенберг чертов. Про
штучки с зеркалами Дима понятия не имел - на Евиной лестнице не было
зеркал, только вонючие бачки для пищевых отходов. Но, вероятно, и зеркала
бы ему не подошли. Он предпочел бы спокойно сидеть поодаль, глядя на себя
и свою девушку - и, скорее всего, с карандашом и блокнотом в руках.
Златовласка прикрыла дверь в вагон. Ее движения были застенчивы и
вкрадчивы.
- А почему без бороды? - спросила она.
- А почему с бородой?
- Я думала, все художники с бородами.
- Да нет, - он встал, придерживая рвущееся к стене сиденье. -
Садитесь.
- Ой, нет, я насиделась, спасибо!
Сиденье с лязгом ударило в стену.
- Я тоже насиделся, - сообщил Дима. - Кстати, я попробовал тут... в
меру способностей, - он достал блокнот. - Показать?
- Конечно! - она взяла, коснувшись Диминых пальцев своими. У него
упало сердце, дыхание сбилось. Она старательно стала рассматривать, чуть
сдвинув брови от усердия. Чистый лобик прочеркнули две маленькие морщинки.
- Здорово, - сказала она, отдавая блокнот. - Правда, я себя не такой
представляла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28