Говорить о картине было все равно, что говорить о той.
Письмо он отправить успел.
Назавтра, возвращаясь вечером домой, он увидел у входа ту девушку;
она ждала его, она не могла без него - и он так обрадовался, будто это
вернулась Инга. Подбежал, глупо спросил: "Ты жива?" Этот дурачок всерьез
боялся, что, достигнув пика и смысла своей любви, отдавшись ему и будучи
не в силах быть с ним постоянно, она может покончить с собой.
Она была очень даже жива. Через четверть часа они лежали в постели. И
попросил этого уже Дима - потому что такой любви нельзя отказывать ни в
чем, и потому что он не мог больше унижать эту прекрасную,
самоотверженную, одухотворенную девушку, дожидаясь хамски и самодовольно,
когда она снова сама начнет молить о близости. И опять он объяснял: я Ингу
люблю, прости; я не смогу ее бросить, прости, - и она прощала его так, что
будь здоров. Он, неопытный, в сущности, мальчишка, иногда даже стесняться
начинал чересчур откровенных ее действий, но в то же время восхищался и
благоговел, ведь для него все это было от преданности, от любви... и,
исступленно желая хоть сейчас порадовать ее, он ласкал ее с такой
страстью, с таким пылом, с какими Ингу ласкал далеко не всегда.
Но девочка слегка сменила ракурс. Когда они лежали, отдыхая и едва
слышно, губы в губы, беседуя о том, что происходит вокруг, она стала
говорить невзначай: ну не у нас же только сволочи сидят - в ЦРУ
каком-нибудь их тоже хватает... Он не понимал. Что мы о них знаем? Я вот
часто думаю, любимый... Мы их честим, честим - а может, им помочь надо? Он
не понимал. Ну вот мы все стукачей боимся - а почему? Стучать-то одни
подонки идут и врут, врут, в своих целях кого хотят, того оговорят, кого
хотят, того в выгодном свете выставят - а наверху верят и делают ошибку за
ошибкой! Вот если бы такой порядочный человек, как ты... Он не понимал:
он, как сумасшедший, без умолку говорил, как они с Ингой любят друг друга,
как они повстречались, как они друг друга вдохновляют, потом,
захлебываясь, почти плача, шептал: "Господи, какая та хорошая!.. и лез
заниматься любовью. Она дала ему некоторое время поговорить про Ингу. Ты
ведь Ингу в черном теле держишь, сказала она затем открытым текстом, долго
она так не выдержит - а какой-то достаток сразу появился бы... Он в упор
не понимал, о чем она. Дохлый номер. Когда Дима, тактично сказав, что
пойдет на кухню попить, на цыпочках побежал поперек скрипучего коридора в
туалет, она обернутыми в носовой платок пальцами вынула из "Саммэр бэг"
три полиэтиленовых пакетика с белым порошком и небрежно швырнула в угол,
где одно к одному стояли духоподъемные полотна. Пакетики вразнобой
пошлепались на рамы и с шелестом съехали в щели.
Она ушла с рассветом. Прощай, любимый. Нет-нет, не провожай. Отдыхай.
Тебе нужно очень много сил для работы. Не убивайся так, милая, пожалуйста,
умолял он. Ну я же обыкновенный, даже скучный, таких миллионы... ты еще
полюбишь, и тебя полюбят обязательно, ты такая красивая, такая добрая, так
умеешь все, я боготворю тебя!.. Он упал перед ней на колени, стал целовать
ей ноги. Она мягко высвободилась. Прощай, любимый. С обыском пришли через
два часа. Это время он так и просидел неподвижно на полу.
Когда достали пакеты, Дима даже не испугался - подумаешь, мало ли
барахла там, за старыми холстами... "Героин", - уважительно сказал
сержант. "Что-о?!" - обалдел Дима и, тут же, собравшись, громко, как учил
Олег, заявил: "Протестую! Наркотик подброшен при обыске!" "Нет-нет, -
испуганно замотали головами понятые, - мы видели, что мы не видели!.. Мы
не видели, что подброшен!.." "Видимо, придется ехать, господин великий
художник", - с превосходством и скобарской ухмылкой сказал лейтенант.
А Инга задерживалась. Она уехала не просто так, она была беременна, а
рожать не было никакой возможности, ребенка им было не прокормить, да и
тот образ жизни, который они вели, тот отлучающий от всякой материальности
постоянный творческий экстаз, который их сжигал, не располагал к
необдуманным родам. Надо было прерывать, но она не могла, не имела права
делать это при Диме, от него ведь не скроешь; и очень не хотелось его
волновать; кроме того, она боялась, что из жалости к ней он станет
уговаривать ее, раз уж так получилось, оставить ребенка, но она-то знала,
что при их жизни выбрасывать младенца в мир - преступление. Дома она
ударила по народным средствам и перестаралась, началось кровотечение. Все
открылось. "Брось его, брось! - кричала мама, и отец со свалившимися на
кончик носа очками, в разношенной майке и трениках, подтверждающе и
скорбно кивал. - Это же не мужчина, это же черт знает что!" "Бросить? -
тоненько кричала Инга. - Кого? Его? Да я лучше сдохну!" "Вот и
сдохнешь!.." - опасливо басил отец и тыкал пальцем в нее, лежащую. "Я не
от него сдохну, а без него сдохну! Да будут, будут дети! Десять детей! Но
только от него - слышите?!" "Ты же наукой хотела заниматься! - причитала
мама. - У тебя же талант был!" "Был?! - совсем зверела Инга. - Да у меня
его сейчас полный стол, этого таланта!" Родители несколько растерялись,
когда выяснилось, что уже законченный Ингин диплом - это почти готовая
диссертация, и что ее чуть ли не силком тянут в аспирантуру. Тот накал, в
котором они жили с Димой, был для работы куда животворнее, чем любая так
называемая спокойная творческая обстановка. "Он тебе изменит", - уже
бессильно, уже капитулируя, пустила мама последнюю торпеду. Инга
посмотрела на родителей с бесконечным презрением. "Дураки вы", - сказала
она и повернулась к стене. Она была еще очень бледная, почти как подушка.
Родители молча пошли к двери.
Конечно, она была уверена, что не изменит. Она помнила каждую их
ночь. Дима не мог изменить.
"Ты ведь умереть могла, доча", - тихо сказала мама, запнувшись на
пороге. "Умереть?! - возмутилась Инга. - Да ведь это все равно что его
бросить! Я его не брошу."
На кухне родители долго молчали, не глядя друг на друга. Кипел
забытый чайник, крышка на нем дребезжала, мелко подскакивая. "Опоил он ее,
- сказала мама. - Честное слово, опоил."
А Дима и не изменял. Восхищение душевной красотой нежданной
возлюбленной, благоговейный восторг перед бескорыстием и безысходностью ее
чувства к нему, упоительная власть над новым телом, таким жаждущим,
преданным и творческим, навечно врезанная в душу мучительная вина перед
обеими - это вызвало в нем шторм совершенно ему до сих пор неизвестных
эмоций, и все они шли в дело, все они колоссально обогащали его внутренний
мир, а значит, колоссально обогащали его любовь к Инге, делали ее
мужественней и страстей. Дима так ничего и не понял. Голова у него совсем
не тем была занята. Уже в камере, будто даже теперь у него других проблем
не было, ему приснилось, что Инга и та девушка сидят вместе у него на
кухне, Инга разливает чай, девушка достает из "Саммэр бэг" батон и масло,
и обе деятельно обсуждают, как ему, Диме, помочь, и как, если помочь не
удастся, его ждать. "Поживи пока со мной, - говорит Инга, - а то так худо,
просто поговорить не с кем. Кто меня поймет, кроме тебя... Ты его как
любишь? Ужасно?" "Ужасно." "И я ужасно". Только этот вариант был спасением
- ведь, значит, можно и Инге не врать, и девушку не унижать: Дима от
счастья заплакал во сне, проснулся с мокрым лицом. И, проснувшись, сразу
понял, что это невозможно; и такая тоска его взяла, такая безнадежность!
Раз это невозможно, значит - всему конец. С тоски он чуть не начал на
допросе говорить про всех все, что от него хотели. И только в последний
момент подумал: ведь пока я сижу, им делить нечего - значит, все-таки не
совсем невозможно... Следователь, уже почувствовавший слабину и сладостно
в нее юркнувший, опять получил щелчок и только сплюнул от досады.
Эффектная девушка умерла от СПИДа в восемьдесят девятом; но,
поскольку заразилась она, общаясь с иностранным гражданином не ради
собственного удовольствия, а по работе, в партикулярную статистику не
попала, и те, с кем она встречалась после этого гражданина, никак не могли
своевременно заподозрить изменений в своем организме - по мере сил они до
поры до времени гуляли по стране, внося свою лепту в подготовку вспышки
девяносто четвертого года.
Пожилой офицер, нацеливший тогда еще здоровую девушку на Диму, в
середине восьмидесятых вынужден был оставить свой сравнительно невысокий,
но такой насиженный кабинет - и вскоре устроился преподавателем
общественных дисциплин в одном из василеостровских ПТУ. Подростков он
ненавидел люто. Не было разговора, в котором он не стукнул бы кулаком по
столу и не рявкнул бы с искренним возмущением: "Это же шпана, шпана! У них
совершенно нет идеалов!"
Антисоветчины у Димы не нашли никакой - за последний год он, начав
наконец становиться мужчиной и поняв, что Ингой и тетей Сашей рисковать не
имеет права, научился иногда отказывать. Навесили ему наркотики и на
сладкое - порнографию. Порнография действительно была. Дима рисовал Ингу
беспрерывно, во всех видах; от странного полотна "Простодушная", где он
изобразил жену как подвергаемый всевозможным математическим искушением ряд
простых чисел, да так, что, хотя любовались все, смысл уловить могли лишь
математики, а руководитель Инги, доктор Глезман, так задумался о
возможности угаданных им в блистающих, радостных цветовых переливах
операций с простыми числами, что наутро безо всяких усилий возобновил
работу над своим капитальным исследованием, буксовавшую уже почти год, - и
до удивительно поэтичного "Вместе!!!", где одна-одинешенька посреди
первозданной степи, счастливая до беспамятства Инга самым натуральным
образом отдавалась теплому ночному ветру и дрожащему сверканию лунного
света, контурившему ее тело везде, где ее касался бы Дима, будь он с ней.
Этой картины до обыска никто, кроме маниакально влюбленной в нее Инги, не
видел; когда до "Вместе!!!" дошла очередь, у всех троих милиционеров
характерно шевельнулись форменные брюки в паху, и лейтенант, прервавшись
на полуфразе, несколько раз сглотнул.
Странными изгибами тогдашнего законодательства Дима получил те же
пять лет. И погиб так же, только не в январе семьдесят шестого, а в мае
восьмидесятого, когда с окрестных сопок уже сошел снег, и южные склоны
зазеленели. Я опять вызвал стоп-кадр и долго смотрел на мальчишеское лицо
с губами, покрытыми запекшейся кровью, искаженное ненавистью и смертной
тоской лицо последних мгновений, и знал, что больше никогда, никогда его
не увижу.
У Инги были дети. Не десять, но двое. И не от Димы. Она вышла замуж в
восемьдесят шестом.
Я долго пытался выяснить, смог бы Дмитрий Шутихин, рожденный в этом
варианте, противостоять лунному энцефалиту столь же успешно, сколь в
первом, реализовавшемся. Достоверно доказать это мне не удалось; по мере
удаления от узла вероятности множились, слоились, растекались, плыли, как
воск горящей свечи. Но в пределах той, уже довольно заметной погрешности,
которую давало напластование допусков, - округленно полтора процента - я
мог уверенно сказать: да, этот холодный яростный гений, не в пятнадцать, а
в одиннадцать лет пришедший с матерью в палату к умирающему от
радиогенного рака отцу, и здесь успел бы. Успел бы. И никто, кроме него.
Поэтому Джамшид может говорить, что ему угодно. Он неправ. Конечно, и
наоравшую на Юрика Вику, и Юрину маму, из-за смерти которой задавил Ингу
главный инженер, и эффектную девушку из второго варианта тоже можно было
бы, казалось, назвать спасителями. Но это именно формальная причинность.
Эти люди просто делали свои обычные дела, они просто берегли себя или, в
лучшем случае, своих близких. Только Дима сумел, и сумел в обоих случаях,
перекодировать свою боль, свою вину и весь грязный окружающий хаос в
виртуозно направленный этический толчок, переломивший ситуацию. Только он
со своей блаженной любовью и кистью встал на пути естественного
накручивания зла, как если бы в падающей на Хиросиму бомбе некий нейтрон,
не думая о сотнях тысяч японцев внизу, руководствуясь исключительно
личными мотивами - скорее всего, очередной страстью к очередной
пролетающей мимо альфа-частице, вопреки всем законам физики так нелепо,
так нелинейно направил бы свой полет, что, к негодованию всех остальных,
ненароком прервал бы уже начавшуюся цепную реакцию деления.
И передал эстафету часовщице Лидке и ее не подозревающему о своей
власти властелину.
Связанные с рождением Димы Шутихина и гибелью Димы Садовникова
событийные ряды обоих вариантов носили какой-то фатальный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28