.. У нее заходилось сердце, в глазах темнело. Дома валилась
на диван, глотала сердечное - а тут уже вставала над ней, шаркала за ней
по квартире неотступно мать ее мужа, к телефону ли, на кухню ли, и
бубнила, бубнила: "Это он нарочно мудрует. Вчера-то измывался над старухой
из-за несчастных рецептов этих... Твоими все стараниями, а вона, против
самой обернулось. Походила бы ты за ним. Как он из дому - ты следом
незаметненько. Что-то он часто на кино просит - видать, девок водит по
ресторанам, в институтах-то нынче такие бэ все..." "Перестаньте!!!" -
кричала мама, а милиционер хихикал, и кошмар этот был нескончаем.
Любимым мостом Димы был Охтинский - казалось, древний, готический
какой-то. В этот вечер он успел навестить и мост. Свесившись, поглядел на
мерцающие черные струи и двинулся дальше, к Суворовскому. Из темноты,
прочеркнутой пунктирами береговых огней, летел ветер, робко перебирал
волосы, гладил щеки. Ветер - не Она. Она улетела навсегда. Он думал об
этом спокойно, с мягкой грустью, подобной голубому свету плывущего в
красноватом небе Смольного собора. Он потерял Ее. Она будет возвращаться,
будет вновь уезжать - не к нему и не от него. Он стал омерзительно
свободен. Он остался один.
Он сделался настолько всемогущ, что решился написать родителям. Уйдя
от шумных главных магистралей, он пристроился на лавочке под фонарем, от
которого вниз струился конус чуть светящегося тумана, и достал блокнот.
"Дорогие мама и папа! - написал он. Карандаш подзатупился уже, Дима обгрыз
дерево вокруг грифеля и заточил его о последний лист блокнота. - Простите,
бога ради, что не заехал, дел у меня в Питере до беса, и я спешил. Но
теперь, хвала господу, я со всей текучкой расклепался и свободен яко птах
небесный. На днях буду в Москве - я посчитал, мой бюджет позволит - и
тогда обязательно заверну дня на два, на три, а то и поболе", - слова
текли легко и плавно, будто карандаш сам сочился изящными сыновними
оборотами. Так случалось редко, и надо было использовать звездный миг до
последнего. Дима исписал лист, второй, третий, не сообщая ничего
существенного - зачем им зря настроение портить? Зато мимоходом касался
различных мелочей прошлой жизни, которые родители так любили вспоминать и
умиляться. А в голове медленно текли мысли величавые и смиренные, как у
мудрого старца - ничуть не связанные с создаваемым текстом. "С учебой все
в порядке. Шеф даже вспоминал на последнем экзамене - а, мол, это тот
самый Садовников?" Потом нарисовал себя во временном измерении. Одна его
половина удалялась, широко шагая вдаль, где дыбился маленький Медный
всадник, и там выворачивалась, а вторая половина шагала навстречу зрителю
и сыновне улыбалась. Он еще подумал и написал наискось: "Одна нога здесь,
другая - там". Самое трудное позади, подумал он, закрывая блокнот. Завтра
купим конверт, запечатаем и швырнем. Шокотерапия.
Он встал и сразу понял, что никуда идти уже не хочет. И просто
пересел на другой конец скамьи, туда, где над ней грузно нависли
неподвижные, распластанные ветви сирени.
В домах гасли окна - то одно, то другое. Гасли слабые отсветы на
влажных темных листьях. Водянистый, теплый покой курился над асфальтом,
над лужами, над газонами и кустами, над Димой.
А как суетно начинался день!
Наверное. Она-то уже там. То есть, конечно, там, может, и накупаться
успела. Взглянуть бы на того, с кем Она болталась по Золотому кольцу... и,
может, скоро заработает по золотому кольцу... если такой есть. Наверное,
есть. А может, и нет. Все не так просто.
Все очень просто. Не любит. Остальное - неважные детали. Мимо
прошлепал сгорбленный старичок, ведший на поводке крохотную собачонку.
Собачонка подбежала к Диминым ногам, принюхалась. Старичок, не глядя,
ждал. Собачонка визгливо тявкнула, кинув голову вперед, и Дима
непроизвольно дернулся.
- Она не укусит, - успокоил старичок.
- Тем лучше для нее, - ответил Дима.
Старичок переложил поводок из руки в руку, подышал на освободившуюся
ладонь и спрятал ее в карман теплой куртки.
Сощурясь, всмотрелся под ветви. Дима улыбнулся.
- Незнакомый голос, - констатировал старичок. - Что это вы здесь
поделываете?
- Отдыхаю, - искренне ответил Дима. - Больно вечер хорош.
- Сыроват, - с видом гурмана заметил старичок.
- Да, немножко, - согласился Дима.
Старичок побегал взглядом влево-вправо, а потом вытянул тонкую,
трепетную шейку, заглядывая за скамью.
- Вы один отдыхаете?
- Ясно дело. Вдвоем - это уже не отдых.
- Сколько вам лет, молодой человек?
- Формально я возмутительно молод.
- Ну это главное... - старичок поежился. Нашел взглядом свою собачку.
Пробормотал: - Пойдем-ка мы. Барри, кажется, замерз.
- По нему видно.
- Вы не любите животных?
- А что, похоже?
- В вашем голосе мне почудилось ирония.
- Я тигров люблю, - сообщил Дима.
- Я так и думал. Идем, Барри, - проговорил он заботливо, - пора
баиньки. Подписал? - он опять полуобернулся к Диме. Он так и стоял к нему
боком. - Со мной давно не говорили столь приветливо.
- Это не моя заслуга, - улыбнулся Дима.
Старичок покачал головой.
- Неправда.
Доходной, ледащенький Барри миролюбиво заурчал.
В парадной тишине возник торопливый, нервный перестук каблучков, и
из-за близкого поворота, словно выброшенная угловым кустом сирени,
возникла девушка, увидев старичка, она остановилась и требовательно
спросила:
- Простите, как добраться до Уткиной заводи?
Старичок с секунду молчал.
- Запамятовал, - сказал он с явной хитринкой. - Быть может, молодой
человек?.. - и сделал широкий жест в сторону Димы, как султан,
развалившегося в тени. При этом задел напоенные влагой ветви, и на Диму
обрушился короткий ливень.
- Ох, простите, - вздрогнув, покаянно сказал старичок.
- Ничего, улыбнулся Дима. Почему-то в этом разговоре он все время
улыбался. - Даже приятно. Я уважаю душ, настоенный на давно отцветшей
сирени.
- Именно на давно отцветшей?
- Можно и на цветущей. Но тогда общефизиологическое воздействие
совсем иного порядка, не для отдыха. Оно не вселяет негу, а возбуждает
чувственность.
- Вы биолог?
- Что вы. Биологи полезные люди, а я тунеядец...
- Зачем же так самоуничижительно? - подойдя, с иронией спросила
девушка, и Дима повернулся к ней. - Отвечайте по делу, а судить будем мы.
- Я художник, - медленно проговорил Дима, глядя на нее.
- Идем, Барри, - сказал старичок и неторопливо пошаркал к парадному,
унося с собой необозримую рыхлую память о массовых митингах, массовых
восторгах, массовых героизмах, массовых расстрелах, массовых выселениях,
массовых предательствах, массовых смертях, массовых надеждах, массовых
дряхлениях, сквозь клубящиеся бездны которых, чуть мерцая в темноте, как
струйка ни в чем не виноватого и ничего не понимающего Барри, сочилась
удивительно короткая его жизнь.
- То есть, учусь на художника, четвертый курс... вы не подумайте -
так, маляр...
Она взглянула на него, искря стеклами очков.
- Я и не думаю. Маляр так маляр.
Она была как призрак, порожденный ночным маревом. Казалось, она
светится. Казалось, она ничего не весит, не касается земли, плывет, над
этим обыкновенным мокрым тротуаром, и каблучки ее стучат просто так, для
виду, чтобы никто не понял, кто она такая.
Господи, да ничего в ней не было! Чистое легкое лицо, короткое
платье, тонкие руки, открытые до плеч...
Она была как душа. Дима склонил голову набок, не в силах оторвать
взгляд. Просто нельзя было не знать, как добраться до Уткиной заводи.
Сегодня мой день, подумал он. Сердце вдруг взбесилось: казалось, не то что
ребра - рубашка не выдержит и лопнет, вот сейчас лопнет...
- Автобусом, я только не помню, - сказал он, поднявшись со скамейки,
- где останавливается восьмерка. Придется чуть-чуть поплутать...
Она смотрела на него. Ей было легче - она закрывалась очками, в них
отсверкивал далекий фонарь.
- Может, на пальцах объясните, маляр?
Дима сделал беспомощное лицо.
- Сам буду искать, - извинился он. - Шестым чувством. Если вы устали,
или не хотите с маляром идти рядом - я могу сбегать, а потом вернусь сюда
и доложу, лады?
- Быстрее будет спросить кого-нибудь другого, - недовольно сказала
она.
Секунду Дима стоял с разведенными руками, взглядом лаская ее
настороженно сжатые губы, а потом вздохнул и уселся обратно.
- Это, несомненно, логично, - согласился он.
Она не могла уйти, он всемогущ. Только он должен выполнить ее
просьбу. Она задумчиво вытянула губы в трубочку. Улицы были пусты. Окна
гасли - то одно, то другое.
- И зачем вам так далеко! - спросил Дима.
- Не ваше дело, - резко ответила она, но не ушла, лишь с ноги на ногу
переступила в нерешительности. Ноги стройно светили на фоне черного
отблескивающего асфальта. Она перехватила его взгляд, издевательски
спросила:
- Нравится?
Дима поднял глаза. Ее очки отсверкивали, как ледышки.
- Да, - виновато ответил он и опять чуть развел руками: дескать, что
ж тут поделаешь. Она скривилась. Он поспешно добавил: - Вы не думайте, это
у меня профессиональное.
- Профессиональное заболевание - сифилис, - едко сказала она. -
Кто-то из ваших великих в принципе не мог нарисовать женщины, если с ней
не переспал?
Дима тяжко вздохнул.
- Потрясающая эрудиция. Вы, простите, из искусствоведов?
- Нет, - ответила она. - Я спешу.
Дима вскочил.
- Да, конечно, шеф, - сказал он энергично. - Простите, я отвлекся.
Засмотрелся, - добавил он. - Это вон туда. Бежим?
Она взъерошила маленькой пятерней свою короткую прическу. Решительно
отрубила:
- Бежим!
И зацокала рядом с Димой, глядя только вперед, держась прямо и
строго, как в строю. Дима смирил шаги - поначалу он и впрямь побежал от
избытка чувств.
- Вы действительно спешите?
Она помолчала, потом ответила ядовито:
- Если бы я хотела прогуляться в обнимку до ближайшей парадной, я бы
прямо сказала.
Дима всплеснул руками.
- Бога ради, не надо прямо! Если вас не затруднит, молчите, я сам
догадаюсь.
- Повремените, - отрубила она.
Они неслись.
Город здесь не походил на себя. Был просторнее, темнее, свежее, земля
влажно дышала; напоенный теплым туманом воздух создавал ощущение сна.
Казалось, ночь южная; казалось, тропическая; казалось, самая главная в
жизни.
- Вечер такой чудесный, - сказал Дима. - Даже жалко спешить так... -
он испуганно осекся. - Только не сочтите за намек...
Она только фыркнула.
- Вам не нравится? - печально спросил он.
- Это уже не столько вечер, сколько ночь, сухо сказала она. - А ночью
надо спать. Или, еще лучше, работать. Меньше отвлекающих факторов.
- Ну да?! - изумился Дима. - А плеск невидимых в темноте волн? А
прибрежный песок под кокосовыми пальмами, после дневной жары еще теплый,
как человеческое тело? А звезды, наконец?
- Перестаньте паясничать. Взрослый же человек.
- О да, - сказал Дима. - А вы не ленинградка.
- Ну и что?
- А я тоже не ленинградец. Родился в Москве, здесь учусь только.
Она помолчала, явно колеблясь, отвечать ли информацией на информацию,
или пренебречь. Такт пересилил.
- Владивосток, - уронила она.
- Лихо, - сказал Дима с восхищением. - А я вот Европы не покидал,
обидно... Как же вы заблудились?
Она молчала.
- Это секрет? - кротко спросил он.
Она поджала губы. Потом такт пересилил снова.
- Мы на неделю приехали. Подруги в какой-то театр пошли прорываться,
а мне эти лицедейства даром не нужны. Решила просто посмотреть вечерний
город и... перестаралась.
- Не огорчайтесь, - сказал Дима. - Я вас спасу.
Она фыркнула. На протяжении всего разговора она не взглянула в его
сторону ни разу.
- Может, познакомимся все же? - попросил Дима.
- Галка, - ответила она немедленно, будто дожидалась. - Только Галка,
никаких уменьшительных.
- Есть, шеф! - гаркнул Дима, на ходу щелкнув каблуками. - Будет
исполнено, шеф! Очень приятно, шеф!
- А вас? - спросила она натянуто.
- Доцент тупой, - сказал Дима. Она даже не улыбнулась, ни чуть-чуть;
губы ее, такие мягкие, нежные были фанатично стиснуты.
- Меня - Димка, - сообщил он. Томно вздохнул. - Можно также Дымок.
Она фыркнула.
- А можно - Пушок? - осведомилась она. - Или предпочитаете Барсик?
- Предпочитаю Дымок, однако ж, если вам угодно...
- Димка так Димка, - оборвала она. - Скоро?
- Ну, как... - честно ответил Дима.
Она впервые покосилась в его сторону - коротко и требовательно.
Двойной пролетающий молнией взблеснули очки.
- Перестаньте молотить языком и займитесь делом, наконец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28