Из другого, так из другого -
все равно же друзья.
- Сладко поешь... Но ведь тебе-то чего дергаться? Нос мертвый...
Дима засмеялся, и Сашка засмеялся тоже.
- Нам тут, знаешь, - сказал Сашка, - на политзанятиях хохму
рассказали. Кто-то там у них из Гэллапа дал всяким почитать кусок из их же
Декларации независимости. Ну, что каждый человек наделен всякими там
правами... Но не говорил, откуда взято, а просил самих догадаться. Так все
ответили, что это из марксистских документов, и не согласились! С
собственной же основополагающей концепцией! Во дожили они, а?
- Я что-то слышал об этом... Кстати, - оживился Дима, - могу тут же
предложить встречный эксперимент. Слушай!
- Э, э! Надо мной эксперименты...
- Да это не больно, - Дима прищурился, взглянул на дымное небо,
припоминая. - "Каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет
право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего."
Кто мог такое сказать, как по-твоему? Из очень известных, сразу говорю.
Сашка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог.
Смысл цитаты был для него однозначным.
- Чьи... - пробормотал он. - Речи такие, в общем, эстетские. Как его
- за кордон-то дернул зимой, в газетах много писали...
- Холодно, - ответил Дима. - Не угадал, - достал блокнот, полистал. -
А вот это? "Жизнь, отраженная в произведениях литературы и искусства,
может и должна выглядеть возвышеннее, ярче, концентрированнее, типичнее и
идеальнее, а значит, и более всеобъемлющей, чем обыденная
действительность."
Сашка поджал губы.
- Ну и что? - спросил он.
- Чье это? Человек тебе наверняка известный.
- Да я откуда знаю? Критик... что я их, помнить должен, что ли? Мне
своих дел хватает!
- Да я же, в конце концов, не фамилию требую, - Дима спрятал блокнот.
Игра надоела ему. Встреча не помогла. Напротив. На какие-то полчаса она
отвлекла от боли, но полчаса прошли. Сашка стал далеким-далеким. Разговор
с ним стал таким же унизительным, как с Нею.
- Ну, говорю - критик.
- Ты-то с этим критиком согласен? Или нет?
Сашка потер щеку.
- Черт, ну что из-за фразы одной пристал? Бред какой-то... Повтори.
Дима опять нашел цитату, повторил. Сашка утвердительно кивал почти
после каждого слова.
- Наш критик, - сказал он, когда Дима закончил. - Все верно, не
подкопаешься. Обыденную действительность я в рот пихал. Во всяком случае,
я так тебе объясню, - его голос все больше наливался уверенностью. - В
первой цитате есть слова "имеет право". Значит, что-то диссидентское, хоть
режь меня. А во второй - указание. Сказано: "должна". Значит, что-то наше.
Логично?
- Более чем, - сказал Дима и захлопнул блокнот с треском. - Так вот,
слушай, защитник. Вторая - это Мао Цзэ-дун ляпнул, перед самой культурной
революцией. Чтоб, значит, знали, кого метелить за невозвышенность и
неидеальность. А первая - Ленин.
- Не заливай, эстет! - вспылил Сашка. Он был красен. - Не мог он
этого! Прозаливаешься!
- Сам не слышал, - сказал Дима, - но читал.
- Такой работы в программе нет!
- Это не работа. Это из Клары Цеткин - "Воспоминания о Ленине".
Некоторое время шли молча.
- Убивать надо таких эрудитов, - решил Сашка наконец. Дима покорно
кивнул. - Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть
какая-то польза была.
Дима опять кивнул. Потом сказал:
- Я знаю.
- Ну, кроме шуток, Дымок! Выкопал что-то скабрезное - так держи при
себе! Нет, обязательно надо показать: я умный! Вы быдло тупое, а я - пуп
земли!
Дима не ответил. Сашка покосился на него.
- Да ладно тебе, - примирительно сказал он, - уж и надулся... шучу.
Но вот по совести скажи - зачем ты это? Думаешь, умней тех, кто программу
составлял? Да они эту твою Клару сто раз читали вдоль и поперек!
- Уверен? - спросил Дима.
Сашка даже фыркнул от возмущения.
- Это ж их работа! И раз не включили в список - значит, что-то с ней
не фонтан. Да мало ли чего эта Клара набрехала? Может, она мемуар свой
писала в маразме уже и Ленина с каким-нибудь Бухариным перепутала! За руку
ее ловить не захотели, авторитет ее ронять незачем, все ж таки ветеран. Но
и читать не рекомендовали. Логично? А ты только мозги себе и другим
пудришь попусту!
Дима не ответил. Тоска была страшная - он даже шел с трудом,
подгибались колени от какого-то странного душевного бессилия. Сашка
покосился на него опять.
- Я ж говорю, наркоман! - воскликнул он радостно и снова хлопнул Диму
по плечу. Дима отшатнулся. - Что, доза кончилась - ширнуться пора? Или,
Дым, говори как на духу - эстетка какая-нибудь не дает?
- Не дает, - сказал Дима.
- Вот она, любовь-то свободная! Жена всегда даст! Жениться тебе надо,
Дымок...
- Ну, лады, Сашка, - сказал Дима. - Двигаться мне пора, извини. Дело
срочное.
- Ну ни фига себе! А я думал, мы заскочим куда-нибудь, встречу
отметим... квакнем как следует, я при деньгах... Я бы с ребятами тебя
познакомил.
- Спасибо, не стоит. В другой раз. Счастливого плавания...
Ведь друзья же, думал Дима, бредя по набережной один. Вместе в
космонавтов играли...
Он перекусил на Балтийском вокзале. Еда, как гарь, осела в организме.
Некуда было себя деть. Он достал блокнот, поводил карандашом бесцельно.
Ничего не слепилось. Нащупывая двушку, он зашагал к телефону, сам еще не
зная, куда будет звонить. Звонить Ей уже не имело смысла - такси давно
пришло. И давно ушло.
Почему-то позвонил Олегу Шорлемеру, уже настоящему художнику, не
терпевшему Димину мазню, но разрешавшему застать себя телефонным звонком
раз или два в месяц. Олег был старше Димы лет на семь. Он слушал "голоса",
знал точно, кто и как сидел при культе, кто и почему в опале и в фаворе
ныне, с кем опасно откровенничать, какие резолюции принял неделю назад
подпольный Союз возрождения КПСС, и какие новые действия на будущей неделе
предпримут правозащитники; фамилии Сахарова, Орлова, Григоренко, Богораз и
прочих, которых Дима никак не мог выучить, Олег поминал ежеминутно и давал
понять, хотя никогда не говорил об этом прямо, что коротко знаком с ними
всеми. Писал он в абстрактной манере, а в свободное время, чтобы было на
что есть, рисовал для демонстраций портреты членов Политбюро.
Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
- Шорлемер на проводе!
- Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
- А-а, здравствуй, - голос сразу потух и стал усталым. - Нет,
конечно, не помешал, что ты, - произнес голос, отчетливо давая понять что,
конечно же, помешал. - Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя.
Что поделываешь?
- Гнию, - ответил Дима. - Давай повстречаемся.
- Увы-увы, - сказал Олег. - Я жду важного звонка, чтобы тут же
сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш
благословенный век...
- А что такое?
- Бестактный ты, душа моя.
- Ой, прости!..
- По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня,
знаешь... я думаю, пишут круглые сутки.
- Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.
- Накрасил что-то?
- Угу.
- Когда?
- Да уж почти месяц...
- И с тех пор - ничего?
- Да, в общем, ничего... - Дима стеснялся. Он чувствовал, что его
звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения
решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он
обидит Олега тем, что сразу понял - Олег ему не рад. Тем более у Олега
явно опять какие-то неприятности.
- Работать надо больше, душа моя. Каждый день.
- Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде...
а не получилось.
- Как называется?
Дима покраснел.
- "Афродита"...
- И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?
- Да нет! - возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а
может, и правда маньяк? - Просто... хотелось, чтобы было очень красиво.
Очень...
- Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты
художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень - фу-ты,
ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?
Дима не нашелся, что ответить.
- Ты посмотри, что вокруг! - разгорячился Олег. - Посмотри, посмотри!
Вот из той будки, откуда звонишь - поводи вокруг глазами! Пародия,
гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си
говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ
разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму!
А ты высасываешь из... ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из
другого места, просто материться не хочу... пошленькие красивости...
- Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то... - начал
было Дима, но Олег не дал ему говорить.
- Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо
показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в
дерьме! И небо над вами - дерьмо, и гениталии ваши - в дерьме, и отношения
ваши друг с другом - это отношения задницы и унитаза, и все сложности
жизни для вас - кто на кого первым успеет сесть. "Афродита"! -
издевательски передразнил он. - Слышать не хочу! Пока не поймешь этого -
не появляйся!
- Да я понял! - отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто
раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок
было уже десятки, а сердце такое маленькое... - Я и хотел тебе показать
совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока "Пляж" назвал, но...
- О, майн либер хэндз хох, - устало сказал Олег. - Опять девки в
купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится - а у тебя одно на уме...
Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, - процитировал он
Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то
же время презрительно. - Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда
ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется
- не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать
лифчики в натуре, чем мараться с красками.
- Олег, да я же совсем не об этом!
- Ладно. Мое дело сказать, твое - на ус мотать. А теперь, душа моя, я
тебя погоню. Я же говорил - я звонка жду. Пока.
- Пока...
Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же
прозвонил.
- Шорлемер на проводе! - браво сказал Олег.
- Двести пятьдесят, - не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской
голос.
- Это грабеж, - после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по
намокшему лбу ладонью. - Она стоит не менее восьмисот.
- Двести пятьдесят, - с мягкой настойчивостью повторили там.
- Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной.
Старообрядческий канон соблю...
- Двести пятьдесят, - прозвучало снова, с такой интонацией, словно
невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому,
упрямому ребенку.
Олег молчал.
- Олежек, - ласково сказали в трубке. - Вы же сами нарисовали ее. Мой
эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку.
Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу
продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля - двести пятьдесят.
Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую
брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за
голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.
- Хорош-шо, - сказал Олег.
- Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, - сказали в
трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, - на
нашей скамейке.
Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.
- Втюхал за шестьсот, - громко сказал он.
- Продешевил, - равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы.
Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр
был цвета крови.
Дима всего этого, конечно, не видел и не слышал. Откинувшись спиной и
затылком на стекле, он некоторое время стоял в кабине. С грохотом и
рычанием прокатил мимо, вываливая под себя черное облако дизельного дыма,
мощный грузовик с длинным прицепом, полным тонких бурых труб. Дверь кабины
тоненько задребезжала.
- О господи, - вслух сказал Дима. - Теперь-то куда?
Потом позвонил сова.
Ответили быстро.
- Вика? - спросил Дима, стараясь говорить как можно веселее и
приветливее.
- Да... Кто это?
- Уже забыла? - проговорил он с омерзительной ему самому
кокетливо-светской интонацией. - Короткая память у красивых девушек... Это
Степной Волк, - сказал он и сам засмеялся. - Да не пугайся ты, просто меня
один друг так называет... Дима это, вчерашний.
Она мгновение молчала, и он подумал было, что телефон сломался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28