Он безнадежно ссутулился и проговорил устало:
- Ради всего святого. Монтрезор...
- Ну какой же я Трезор? - она надула губы. - Я же девочка, значит, уж
по крайности Трезора... Ма шер Трезора. Так?
- Что?
- Ну... почему мужского рода-то? - она покраснела, сообразив, что
опять сказала не то и попала пальцем в небо.
- А... - Шут слабо улыбнулся. - Логично. Только это не собачья кличка
в данном контексте, а имя. У По есть рассказ. Там говорят: ради всего
святого. Монтрезор. Тебе надо было ответить: да, ради всего святого. И
замуровать меня в стену.
- О! - воскликнула она, выпрыгивая из-под одеяла. - Это по мне, это я
с удовольствием!
Она стала замуровывать его подушкой, наваливаясь и прижимаясь. Он
нехотя отбивался. Она успокоилась, села поверх сбитого одеяла, подушка на
коленях, на подушке руки.
- И устала же я, - сообщила она. - Хорошо, что день рождения только
раз в году.
- Да, - ответил Шут, глядя мимо нее.
- А какую сказку нам Димочка рассказал замечательную, правда? -
искательно спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Чудит, - вяло пробормотал Шут.
Она вздохнула.
- Странно. Он такой добрый, а ты такой злой.
- Примитивные категории, лебедь моя белая. Однобокие.
- Ничего не однобокие! Как Трезор. У, злюка! - она изобразила, как
рычит Трезор. - Р-р-р! Хочешь, объясню, чего ты рычишь?
- Не очень, но валяй.
- Не можешь простить себе, что не гений, - сказала она с детской
радостью отгадки. - Как это, мол, в двадцать четыре года я только
аспирант, а не академик?
Он наконец взглянул на нее. С ненавистью.
- Половина всех бед человеческих оттого, что вы слишком легко
прощаете себе негениальность! - заорал он, будто сам не был человеком. -
Что там мыкаться с гениальностью, право слово... Государственной изменой
попахивает! Вот скажи, Трезора... скажи. Неужто тебе не хочется быть
гением?
Стало тихо. Потом Лидка улыбнулась.
- Как здорово, - произнесла она. - Одинокая фамилия. Трезор и
Трезора, его половина...
Он громко, бешено дышал.
- Замуж мне за тебя хочется, - сказала она.
Он опустил глаза. Бесполезно. Каждый о своем.
- У нас выпить не осталось? - спросил он.
- Я припрятала для тебя "ркацетушки", - ответила она. - Вон, уже
открыла.
Он поднес бутылку ко рту.
- Ну, зачем, Коленька? Вот же граненый друг стоит.
Он налил в стакан из бутылки, потом перелил из стакана в себя. Налил
еще. Спросил:
- Будешь?
- Нет-нет, - поспешно отказалась она. - Ты, если хочешь...
пожалуйста.
Он отпил, уже не чувствуя никакого удовольствия. И вдруг, держа
стакан у лица, горько сказал:
- Пред кем весь мир лежал в пыли - торчит затычкою в щели!..
- Это ты, что ли? - спросила Лидка.
- Конечно, я.
- В какой же это ты щели торчишь? В Москве, вроде...
- Я тебе покажу, - пообещал Шут. - Лягу вот сейчас - и покажу.
Она захлопала ресницами, потом покраснела и отвернулась к стене.
- Дур-рак... Шут гороховый... - ее голос дрожал от обиды.
Шут поджал губы. Положил ладони Лидке на затылок.
- Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи... Ну прости, -
легко сказал он. - Я просто хам неблаговоспитанный, прав Дымок. Прощаешь?
Лидка беспомощно улыбнулась в подушку.
- Как, наверно, Димочку хорошо любить, - мечтательно проговорила она.
- Послушай, молодая женщина, - медленно сказал Шут. - Скажи. Как на
духу. Почему вы всегда любите тех, кто вас не любит?
Стало очень тихо. Казалось, Лидка даже дышать перестала. Потом она
снова села, повернулась к нему. Спросила еле слышно:
- Ты меня совсем не любишь?
Он не ответил. Она подождала, потом перевела дух и вдруг храбро
улыбнулась.
- Ты не думай, я про замуж просто так сказала. Твоей любовницей я
тоже хочу быть. Очень.
Он не ответил. Глядел на ее мерцающее в слабом свете плечо.
- Только ты не гони меня, пока я сама не устану, - попросила она.
- Да?! - взъярился Шут. - А если я за это время к тебе привыкну?
Она легонько засмеялась.
- Тогда ты меня не отпустишь. Возьмешь за ошейник и скажешь строго
так: Трезора, место! И я завиляю хвостом.
И волосы - черным пламенем в зенит...
У нее короткая стрижка.
- Черта с два, - сказал Шут. - Захочешь сбежать - никакие команды не
помогут. Я знаю наверное: чем лучше я к тебе буду относиться, чем больше
буду заботиться о тебе и переживать за тебя, чем больше буду тебе
благодарен - тем менее ценен буду... В тот день, когда я скажу: я люблю
тебя, Лида... - он сделал несколько нервных, клюющих глотков из стакана,
потом откашлялся. - Именно в тот день ты мне ответишь: подлец, ты всю
молодость мне исковеркал, видеть тебя больше не могу!
Она подождала секунду, потом плавно протянула к нему руку и провела
ладонью по его щеке. Будто завороженная. Ее пальцы дрожали.
- Тогда не люби меня, любимый, - тихо сказала она. - Если только так
можешь быть во мне уверен - не люби. Я не устану долго-долго.
Он смотрел на нее с ужасом и восхищением. И не знал, что сказать. Ему
хотелось упасть перед ней на колени. Горло перехватило от нежности,
которую нельзя, ни в коем случае нельзя было показать. Ведь, скорее всего,
Лидка врала.
- Эхнатончик, - сказала она после долгой паузы, - что ты сегодня
такой молчаливенький?
В это время Дима все-таки заснул. Ему снился вокзал.
Вокзал был набит людьми. Плотные реки тел текли медленно,
затрудненно, перехлестываясь и перепросачиваясь; и, как положено рекам,
несли и вертели угловатые валуны - чемоданы, баулы, рюкзаки. Дима юлил,
прижав локти, время от времени прикрываясь портфелем. Он спешил. Это был
уже не сон.
В начале его перрона расположилась на груде рюкзаков группа девиц в
измочаленных джинсах и относительно белых водолазках с одинаковой
нагрудной надписью "Лайонесс". Надписи были сделаны по-английски,
шариковыми ручками, старательно. Посреди девиц, водрузив правую ногу на
рюкзак, торчал хлипкий лысый бородач лет тридцати, с гитарой, в темных
очках и стройотрядовской робе и однообразно тюкал по струнам. Девицы
заунывно тянули:
...А кому эт надо, а кому эт нужно..
А някому ня надо, а някому ня нужно...
Их огибали, едва не падая на рельсы. Дима тоже обошел, девицы
безразлично скользнули по нему взглядами. Дима поддал в их сторону смятый
пыльный стаканчик из-под мороженого. Стаканчик угодил меж лопаток одной из
певуний, та медленно обернулась, не переставая рассеянно ныть: "Прилепили
хвостик..."
Бригадир поезда был толстый дядька с красным лицом. Он смотрел на
Диму пустым взглядом, все время на что-то отвлекался, и Диме раз за разом
приходилось прокручивать вранье от начала до конца. Чем дальше, тем тошней
становилось - Дима терпеть не мог врать. Суть вранья была такова:
имеющийся у него билет его не устраивает, ибо ехать надо не послезавтра, а
сегодня - мама болеет. Несчастное лицо. На текущий день билетов уже нет.
Опять несчастное лицо. В кассе посоветовали обратиться к вам. Во взгляде -
легкая, робкая надежда.
Наконец бригадир почесал в затылке.
- Где билет-то? - спросил он с тяжким вздохом.
Дима извлек. Бригадир протянул пухлую мягкую розовую руку. Дима
вложил билет во влажные пальцы. Бригадир, буквально засыпая, мельком
посмотрел на просвет.
- Сдай, а потом подскакивай, пожалуй, в пятый...
- Есть!
Бригадир отер ладонью пот.
Дима, помахивая портфельчиком, полетел обратно. Душа его пела, все
устраивалось. Он успеет сегодня позвонить. Он машинально лавировал в
толпе, не глядя, миновал завывающих девиц, и вдруг ему в спину ударилось
нечто. Он удивленно обернулся. У ног его лежал ком из нескольких
папиросных пачек. Давешняя девица, невнятно продолжая петь, ухмылялась ему
и показывала язык. Дима побежал дальше.
У касс толпа была особенно густой и распаренной. Дима набрал побольше
воздуха и крикнул с пафосом:
- Дорогие товарищи! Друзья!
К нему обернулись, как к психу, надеясь хоть немного развлечься.
- Кто хочет послезавтра в Ленинград, прошу!
Ну, вот, думал Дима, в лавировку несясь обратно. Теперь вовсе без
билета.
Львицы, завидев его, даже перестали петь. Они загоготали все хором.
Дима приветливо сделал им ручкой, в ответ его подруга послала ему
воздушный поцелуй. Лысый бородач смотрел ревниво.
Бригадир действительно был в пятом, в тамбуре. Проводник, разбитной
мужичишка средних лет, что-то ему оживленно рассказывал, делая руками
движения, будто открывает бутылки одну за другой, и приговаривая при этом
что-то вроде: "уяк! уяк! уяк!" Бригадир осоловело слушал, как слушал и
Диму - глядя потным взглядом куда-то в сторону. Дима пригладил волосы и с
видом честного пассажира шагнул в тамбур. Бригадир не пошевелился даже,
даже зрачки не дрогнули - только руку протянул. Дима вложил в нее, совсем
уже взопревшую, вырученные за билет деньги. "А они - ни в какую!" - сказал
проводник. Бригадир опустил руку с деньгами в карман брюк. Потом вынул ее
уже без денег и отер пот. Проводник теперь делал движения, будто разливал.
Звук тоже сменился. "Плюк-плюк-плюк!" - рассказывал проводник. "Посади", -
сказал бригадир. "А чего сажать? Вон - одно свободное. Так вот я и говорю:
плюк-плюк-плюк!.."
Дима вошел в вагон - там, как по заказу, отчетливо виднелось
единственное свободное место - рядом с аккуратной, миниатюрной старушкой,
уже углубленной в какое-то чтение. Дима двинулся к этому креслу, и тут пол
мягко колыхнулся; перрон с идущими и прощально машущими людьми едва
заметно, затем все быстрее и быстрее поплыл назад. Перегон начался.
Все. Теперь все. Дима сделал, что мог, вчерашний вечер стал, наконец,
отодвигаться в прошлое. Еще стыдно было перед Ней, но это ненадолго. Дима
чувствовал. Вперед наука, говорил он себе, чтобы окончательно успокоиться.
Господи, как противно! Ничего. Сегодня я Ее увижу. Он затрепетал, поняв,
что это так. Поезд довезет. Телефон дозвонится. Метро догремит, уверен.
Спокоен и уверен. Это не сказка, не сон, не пустая мечта в час тоски -
сегодня он Ее увидит.
Москва убегала. Дима откинулся на горячую спинку кресла, прикрыл
глаза. Опять екнуло сердце - увижу. Позвоню и скажу... что скажу? Скажу,
здравствуй. Он повторил Ее телефонный номер - медленно, сердцем целуя
цифры; уже сегодня. Не завтра, как было вчера, а сегодня. При мысли о
вчерашнем дне опять запылали щеки и уши. Он с ненавистью посмотрел на свою
ладонь и в который раз стал ожесточенно вытирать ее о брюки. Хотелось о
стены биться от стыда. Никому больше не верю, только Ей. Люблю. Он понял,
что думает это серьезно. Почему нет? Люблю.
Сердце колотилось о ребра, как колеса о рельсы. Нет, так нельзя, семь
часов еще, подумал Дима. Я спячу. Он нагнулся к портфелю за книгой и краем
глаза увидел черные брюки, остановившиеся рядом. Поднял голову - бригадир
улыбался добро и устало, как майор Пронин. Он махнул подбородком в сторону
тамбура, и сам двинулся туда. Дима встал - о господи!
В тамбуре никого не было, но уже воняло папиросным дымом.
- Вот что, друг, - сказал бригадир и вытер пот. - Ты, - он поднял
короткую руку к люку в потолке, - посидишь там с полчаса. Контроль...
- Вот те раз, - обеспокоился Дима. - А выпустить не забудете?
- Говорю - полчасика.
- Лады, - нерешительно пробормотал Дима. Бригадир вяло просиял -
чувствовалось, эта процедура ему приелась.
- И прекрасненько. Сейчас лесенку припру... И еще сосед у тебя будет.
Это... напарник.
- Это кто же?
- Да малец...
Бригадир ушел. Дима прислонился плечом к стенке, недоверчиво глядя на
люк вверху. Странно, сколько же там места? Вроде бы нисколько. Куда он
исчез-то? Дима разволновался. А если контроль уже?.. Лязгнула дверь, и
Дима в панике обернулся. Бригадир нес короткую приставную лестницу, за ним
двигался парнишка лет восемнадцати - длинная шея, угловатый, крепкий.
Бригадир поставил лестницу, влез, поковырял большим ключом в замочной
скважине люка, и тот отвалился, повис. Бригадир тяжко спрыгнул и стал
отдуваться, протирая загривок, лоб и щеки.
- Поехали, - задыхаясь, сказал он.
В темной пазухе пахло гарью и смазкой, в горле сразу запершило. Дима
хотел сесть и ударился затылком. Пришлось скорчиться, спрятав голову меж
колен. Полчасика... Вспомнилось, как в детстве, желая сделать отцу
сюрприз, он пытался спрятаться в ящике письменного стола.
- Пиджаки снимите, - заботливо вспомнил бригадир, - у меня повисят.
Дима, извиваясь, ухитрился снять пиджак и бросил его бригадиру на
руки. А ведь там все мои деньги, с опозданием сообразил он, но смолчал:
неловко было просить бросить ему сюда его кошелек, получилось бы, что он
не доверяет бригадиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28