.. Явно, подобные сведения мог он почерпнуть лишь из источника – мало сказать осведомленного, но и супернатурального, не иначе как от своего сомнительного наставника, профессора Шатаницкого с его универсальной памятью и, конечно, адской картотекой на весь, в обе стороны, род людской.
... По мере приближенья к дому тягостные воспоминания оставались позади. Хотя кошками на лестничной клетке воняло по-прежнему, а лифт не работал, как обычно, можно было и потерпеть до восхожденья: ничто не ослабляло в нем решимости послужить человечеству. В самом благостном настроенье поднимался он на свой этаж, где в запущенной, барской когда-то, коммунальной квартире занимал две смежные комнатки, с угловым балконом. Из-за обилия жильцов надо было звонить четыре раза с пунктиром посередке. Дверь открыла жена и не сразу впустила, а приложив палец к губам, сама вышла к мужу на площадку. Крайняя озабоченность читалась в ее лице, и хотя еще слова не было сказано, фининспектор машинально, свободной рукой, уже шарил стенку поблизости. Многое могло случиться в тот год массовых арестов, высылок и казней... Впрочем, в случае засады жену не выпустили бы к нему в прихожую.
– Нет, не пугайся, ничего страшного не произошло. Катюша к подружке побежала, дети тоже в порядке, но... там тебя старик какой-то дожидается, часа два назад приехал.
– Кто таков? – неверными губами спросил фининспектор.
В предвидении худшего он так и сел бы на что-нибудь, если бы нашлось на площадке.
– Назвался, будто твой дядя Филипп, но я не помню, чтобы ты поминал о нем хоть раз. И знаешь, я боюсь таких людей, как с ветра. Что-то мне не нравится в нем. Но у тебя зубы стучат, может быть, капли сердечные выпьешь?.. Я принесу.
– Ничего, пройдет, – отстраняя ее портфелем, чтоб войти, сказал Гаврилов. – Где он там?
– Но ради Бога, ради Бога... – словно догадавшись о чем-то, умоляющей скороговоркой лепетала жена, – ради Бога помни о детях, виду не показывай, что ты его испугался... И только не серди его ничем. Я уже намекнула ему вскользь, что на первомайские праздники, на все три дня, мы обычно вместе с ребятами уезжаем за город к моей родне. – И вдруг откуда-то чайная чашка с водой взялась в ее руке. – Выпей же, у тебя больное сердце, сделай хоть глоток!
– А он, он что ответил тебе на это?
Жена уныло качнула головой:
– Сказал, что с удовольствием покараулит нам квартиру. Хуже всего, что ведь он с багажом прикатил... Выпей же, наконец!
Появленье Гаврилова влекло за собой целую лавину тем более неотвратимых бедствий, что налицо имелся реальный повод. И все же трудно было допустить, что такая крупная добыча ускользнула от повсюду расставленных мелкоячеистых сетей.
– Пусти, – и в спешке, поскорей удостовериться, даже расплескал протянутое ему лекарство. – Покажи мне его сперва...
В дверной просвет, через плечо жены, видна была часть сравнительно просторной комнаты, постеленные к ночи кроватки детей, стол с ужином под бумажной салфеткой и, если чуть сбоку заглянуть, в низком под торшерной лампой, священном кресле, где после трудового дня, в халате и за газетой, глава семьи разряжал нервную систему на сон грядущий, сидел в профиль к племяннику он самый, разве только по лености властей не расстрелянный родственник. Водрузив на ногу пятилетнего гавриловского парнишку, он покачивал его вверх-вниз, в то время как его сестренка тоже с убитым видом дожидалась своей очереди, словно казни, вертикально держа в руке нераспечатанный, в бахромчатой обертке, длинный леденец, нестерпимо напоминавший горящую свечу; видать, шоколадка нынче стала дяде не по карману. Нет, то был не призрак... Чистенький, отовсюду подштопанный, он хоть и полинял и обветшал, поопустился, однако не слишком для чрезмерных надежд на скорую кончину. Напротив, проседь в отпущенной бороде и по-прежнему черной гриве вместе с толстовской блузой до колен придавали ему патриархальную декоративность заблудившегося в эпохах народовольца, а такие и по выходе на волю из самого подземного каземата все живут и живут к изумлению хилых потомков. Только и выдавал дядино призванье хоть и прикрытый усами, не по возрасту красный рот.
Несколько мгновений фининспектор боролся с позывом ворваться и, выхватив ребенка, тут же и чем попало совершить над старцем запоздалый суд Божий, – даже веки приспустил, чтобы лучше представить ряд последующих, под ногами у себя дядиных превращений. И значит, так сильно было охватившее его волнение расправы, что тот, не оборачиваясь, распознал племянника за порогом.
– Наконец-то, вот и сам он, будущий финансовый министр... – возгласил он, сталкивая младенца на пол и довольно бодро подымаясь из кресла. – Ну, где ты там?.. иди скорей, обними своего престарелого дядьку!
Не поднимая глаз на гостя, будто расстроен чем-то, фининспектор раздевался в темноте за одежным шкафом и панически пытался сообразить тактику поведенья, но прежде всего – смягчит ли войлочная прокладка бороды неминуемую мерзость лобзанья, уместно ли отбиться под предлогом насморка и лихорадки? И чувствовал спиной, что и воскресший дядя не устает простирать к нему руки, пустые на сей раз, хотя и не было уверенности, что в крайний момент не извлечет из рукава подношение в цене коробка спичек, по достатку. Оскорбительней всего, что, и выйдя в тираж, не утратил власти над взрослым, многосемейным чиновником, скрюченным пальцем подманивал его в родственные объятья, а тот упирался изо всех сил, и вот уже затяжка приобрела спортивный интерес, кто из двоих окажется сверху в конце поединка... Когда после основательной прочистки носа и прокашливанья фининспектор взглянул на дядю украдкой поверх платка, тот стоял в позе выжидательного раздумья – с одной особенностью в лице, заставившей его тоскливо содрогнуться. Странность заключалась в непроизвольном, время от времени, разбеганье глаз... Нет, не просто типовая раскосость или природное косоглазие, а нечто совсем другое, наводящее на догадки и, видимо, благоприобретаемое при известных занятиях, как свинцовая бледность типографщика или красноватые, с шелушеньем от воды, руки хирурга. Помянутая черта, присущая некоторым не гласным профессиям и связанная с постоянным риском, замечалась у Гавриилова и раньше, но к старости роковым образом усилилась вследствие круглосуточной необходимости прислушиваться к возможной погоне, двоить внимание, оглядывать предмет со всех сторон, каждым глазом в отдельности и с выходом из горизонтали. Словом, перед фининспектором находился матерый, с большим стажем предательства, ко всему изготовленный негодяй, с которым хоть и следовало выдерживать характер, но и шальным движением не доводить до рокового броска.
– А, кого мы видим?.. дядюшка пропащий объявился! – тоном радостного узнаванья приветствовал он, отправляясь на скорбную процедуру. – Уж я затревожился: завалился куда-то на тыщу лет... ни весточки не шлет, ни адреса.
И с таким детским неведеньем взглянул в нащуренные, чуточку остекленевшие, голубовато-выпуклые дядины глаза, такой проникновенной лаской наполнил произнесенные слова, что жена перестала улыбаться, а крошки вопросительно покосились на отца, который с запозданием уловил, что малость переложил патоки. Тем более должно было насторожить загнанного волка с его обостренным чутьем погони родственное радушие, пожалуй, несколько неумеренное после длительной разлуки и помешавшее ему должным образом обмусолить племянника.
– Не старь, не старь меня при дамах, мошенник... – тотчас парировал гость, возможно, включая в их число и маячившую за дверью соседку. – Надеялся, небось, что дядька на больничной койке зачах, а он еще свежий; всю зиму на лыжах хожу. Если помнишь, я ведь всегда воздержанно жил. На моем примере легко можно убедиться, как важно к старости сохранить неизношенный организм, чтобы во всеоружии встретить кое-какие невзгоды нашей прекрасной величественной эпохи. Ну-ка, поближе, дай и мне на тебя наглядеться! А вот ты, дружок, как раз постарел, оттенок лица подозрительный. Кислое, серое, и глаза провалились... Непременно врачу покажись! – многоречиво распространился он и вдруг растопыренными пальцами сделал егозу в живот икнувшему племяннику. – А то, может, дела партийные не в порядке? Смотри у меня, в нашем роду все были работяги, аккуратисты... страсть не люблю!
– Он у нас беспартийный, дядя Филипп, – страдальческим голосом сказала жена.
– Вот и напрасно, братец ты мой... Как бы труба всеобщая призывает нас к исполнению... ну! этого самого. Ты держись, планы выполняй. У нас в роду все строгие были. Все не чьи-нибудь, а из роду Гаврииловых. Смотри, как славно загудело кругом, огоньком занялось, так и горит, так и полыхает. Молодежь желает принять мир в преображенном виде из наших слабеющих рук. А без того разве мы западную шатию перегоним? Да ни в жисть!
– Прихварывает он у нас, ему нельзя много нагрузки. У него иногда правый глаз распухает от мелких цифр... Хочу сказать, ему нельзя большую нагрузку: устает... – чуть не по слогам повторила жена, заметив усилие в стариковском взоре. – Товарищи обещались в праздник на охоту захватить.
– Хорошее дело, хвалю, – сказал дядя, – и я бы с тобой не прочь. В молодости отчаянный стрелок был!.. хотя нет, еще подстрелишь. А на что охотиться-то?
– Уж там найдется что-нибудь... – с какой-то странной удалью махнул фининспектор и обрисовал в своих словах прелесть просыпающихся в эту пору болот.
Тот все кивал, очень довольный, что прерванное на столько лет общенье между ними снова налаживается.
– Так вот, дружок, стыдно распускаться в такое время, когда такие вещи. Гимнастика, холодные обтирания... Ну, разумеется, и воздержание в известном смысле. В ссылках да тюремных отсидках наш брат только тем и спасался... Да еще морошка, не оцененный доселе северный ананас: о нем специально в манускрипте поминаю. Я и сам нет-нет да к чему нибудь руку и приложу: собираю материалы прошлого, у пионеров шефствую, вечера воспоминаний в клубах провожу. Не все же нам, заслуженному старичью, по поликлиникам слоняться да в праздничных президиумах заседать. Но сверх того пишу толстый труд в историческом разрезе, где подвожу итоги многолетних наблюдений. По некоторым отзывам интересно получается, хотя ученого звания не сподоблен, да и сам не добиваюсь. Профессора то нынче сам знаешь кто, чужих к пирогу не подпускают. А пора бы их анкетки с лупой полистать, что за народ там подобрался! Но главнее всего унынью, ущербному настроенью не поддаваться. Настанет срок, и великий вихрь сметет всякое сопротивление со своего пути, как сказал... ну, как его? – и обеими руками изобразил уйму волос на голове. – Да что же мы, братец, стоя-то разговариваем, будто незнакомые. Пора и сесть...
– Постойте-ка... – поежился племянник. – Как же вы так, не списавшись, в такое путешествие пускаетесь? А я вдруг помер, либо в командировку уехал долгосрочную.
– Так я не к тебе и ехал, чудак какой! – резонно парировал тот. – У совхозной бухгалтерши нашей кузен цирюльником работает, в закрытой парикмахерской... Феклистов фамилия. Славная, славная такая женщина, она же и надоумила: смело поезжай... хоть и не родня тебе, но для хорошего человека найдет место коечку поставить. Вот, говорит, и станете вечерами, два хрыча холостых, козла гонять!
– А, вон оно что... – фальшивым тоном примирился племянник и вдруг подмигнул гостю на перевязанный тесьмою чемоданишко под столом и тощую постель в брезентовых ремнях. – Что-то не сходится у вас, дядечка: ехали в одно место, а вещицы в другое привезли?
То была первая, перед схваткой, проба сил, но, видимо, старик заблаговременно изготовился к атакам.
– Ай, – сокрушенно почмокал дядя, – небось в финансовые министры метишь, а сущего пустяка сообразить не можешь. Я к Феклистову с поезда еще в обед прикатил да за целый час так и не достучался... ведь нонче вашего брата чуть не до зорьки на службе держат! А ключи, соседи объяснили, он с собой берет: вот из-за манускрипта и побоялся у чужих людей багаж оставлять. Пока домоуправленье искал, пока что, темнеть стало на дворе. Вот и вздумалось, чем на приступочке в ожиданье сидеть, лучше любимца своего навестить. В преклонном-то возрасте, знаешь, слаще нет, как руки о внучишек погреть: зябнут. Не осуди, мальчик, стариковской слабости моей...
– Напротив, мы очень рады... – смутился фининспектор, приметив у того вполне правдоподобную слезу, и полунамеком справился у жены, покормила ли дорогого гостя с дороги.
– О, такая милая у тебя хозяйка, – тотчас прочел тот их мимические переговоры, – на две недели сыт. И так мы с нею душевно потолковали обо всем...
– Ну, очень, очень хорошо, – снова поднялся племянник, которому не сиделось на стуле. – Тогда давайте сделаем так... Вот жена знаки подает, что детей пора укладывать. А с другой стороны, и перед Феклистовым неловко: верно, заждался, спать не ложится! Вы одевайтесь пока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116