Матвея то самое, навек пленившее его воображение, помесь чего-то с чем-то, деревянное существо неустановленной породы с озорной ухмылкой на круглой роже, словно выпимши, с чурбачком под культяпкой, которой раньше не было: на обоих плачевно сказались протекшие годы. Дело объяснялось простым совпадением, все карусельные звери родня по резчику, отчего чудище, хотя бы и при исполненье обязанностей, так и не признало того очарованного паренька свыше полувековой давности в смешном старике с котомкой. И о.Матвей сознавал это, но все равно не по себе стало от встречи, потому что заодно с ворвавшимся в слух треньканьем ярмарки под мерное уханье какого-то тарабарского бубна над самым ухом, явственно ощутил руку покойной матери на плече, увидел и себя – босого десятилетнего сиротку с первыми в жизни, только что купленными сапожками за спиной да еще с сафьянным отворотцем. Причем самое мелкостное, неприметное вблизи, различалось из полувекового отдаленья, например – очень ветрено было, и у паренька капельки пота проступали по рубахе. Так жарко стало от волненья – тестев азям распустил, отчего стала видна подтянутая бечевкой ряса, устроился на штабеле досок поблизости в смутной надежде доглядеть что-то в драгоценном виденье детства. Но тут машина с затяжным хрипом остановилась, и появившийся из зеркальной середки страшный карусельный мужик, ни на кого не глядя, объявил затихшим в очереди ребятишкам обеденный перерыв.
Чуть тревожно было о.Матвею без привычных обязанностей, дух захватывало, как на спуске с горы. Близился час, когда Прасковья Андреевна вносила ему в рабочий чулан что-нибудь из вчерашней еды. И уже подумывал, стоит ли в людном месте, у милиции на виду, доставать из котомки тряпицу с походной снедью, даже искал взглядом, где присесть, когда заметил на себе пристальный взор рослого чернявого мужика с проседью в куцом пиджаке провинциального шитва и в таких же несусветных кирзовых сапогах. Неизвестно, что заставило его пальцем поманить к себе вполне маскарадного старичка в теплом не по сезону картузе и с длинной палкой, способной вызвать подозрение уличных властей... вряд ли жалость или потребность в компаньоне для выпивки, скорее нередкое в те шумные годы, даже в толпе нестерпимое, как в пустыне, одиночество. Во всяком случае возраст и внешность лучше всякой анкеты удостоверяли его безвредность для чересчур задушевной беседы.
Вскинув на гвоздок снаружи извещенье закрыто на обед, он сперва пропустил гостя в свою контору, она же директорский кабинет и машинное отделение, куда после пролез и сам, согнувшись в три погибели, чтоб не порушить служебное помещенье. Ибо то была фанерная закутка с откидной холщовой занавеской вместо двери, тут же находился и ящик с заводной музыкой. И едва заслонил картонкой кассовое окошечко от настырной детворы, враз на дощатом коробе мотора объявилась опрятная краюшка хлеба, к нему в вощеной бумажке копченый рыбец с пучком зеленого лука, но в особенности придавала уют едва початая поллитровка утешительной. Батюшка отстранился было обеими руками, но зависимое положенье обязывало принять гостеприимство в полном объеме.
За отсутствием посуды отпили в очередь из горлышка и потом, морщась с непривычки, о.Матвей деликатно выбрал себе ломоток копченья от хвоста, поскромней.
– Сразу-то не заедай, пущай пожжет немножко... – заметив его неопытность, наставительно молвил благодетель.
– Спаси тебя Господь, добрый человек... Ух ты какая! – похвалил принятое о.Матвей и уважительно держа бутылку в вытянутой руке, ознакомился с надписью на ярлыке.
– Далеко ли путешествуешь? – издалека приступил к утолению жажды хозяин.
– А вишь, по-апостольски, куда очи поведут. Посошок страннику и компас, и защита, и сердешный друг!
– Вот и кинь его от греха под кусток, пока не застукали вас обоих по бродяжной статье... нонче вашего брата не одобряют!
Они повторили удовольствие и помолчали в полном согласии с текущей действительностью. Теснота располагала к доверию, и так как сближение между отверженными лучше всего достигается через обоюдный обмен злоключеньями, то о.Матвей, приноравливаясь к роли отныне безродного странника – отчего чуть поразветрилось на душе, посвятил мужика в свои прискорбные поповские обстоятельства, – кроме той родительской тайны, что с недавних пор горбила обоих стариков.
– Но все равно ты меня не бойся, что поп... – поспешил он упредить, подметив настороженное внимание во взоре собеседника. – Только во мне и осталося, что на бывшем погосте проживал. Птенцов-то кормить надо, вот и стал я тайный, пока не спугнули, сапожник. Знаешь, когда война либо большое переустройство вроде нашего, тут народишко горстью меряют: в мешке кажного зернышка не рассмотришь. Народ занятой, иной не нашего происхождения... да и кому охота по правде-то в жизнь твою исподнюю вникать. Раз ты поп, тебе и пуля в лоб!.. А сам-то я не духовного звания, и родитель мой помер от непосильного труда. Только и запомнился, как, на работе поранившись, домой ране сроку ввалился, на лавке сидел, пока мать тряпицу на повязку рвала... какой-то чужой, рукастый да суставчатый, омутища под глазами, опилки в бороде. Кабы фабричный был, верно, оказали бы и мне снисхожденья, а он у меня пильщик на раме был. Занятие не сахар... Шесть метров, по нонешнему счету, бревно на козлах: младший на себя пилу подымает, старший вниз отвесно на себя ведет, в ней полпуда без малого. Вот и считай, если по два сантиметра на кажный ход, то на весь-то продольный рез должен ты триста разков этак-то махануть с темна и до темна. Должность тяжелая...
– Да уж чего тяжеле! – согласился директор увеселительного предприятия, по-братски разливая остаток волшебной отравы. – Честно сказать, в роду у нас не пилили, но доводилося видать на стороне. Туда и работник требовался сухой, ростом подлиньше, безжалобный, одно слово русский мужик. Помнится, у них вроде и поту не бывало. Он у тебя с чего помер-то?
– А вишь, в русско-японскую воздухом ему в грудь шибануло да недельку спустя по возвращенью изба сгорела... Ну, и надорвался от крестьянской заботки. Ладил новую поставить, вот и соорудил себе домовину в три неструганых досочки без окон. – Он допил угощение и с усмешкой подивился, как под его воздействием пережитое убывает в безразличную даль. – Дальше ничего такого не случалося... добрые люди подсобили сиротке на ноги стать, потом свои детки народилися... даже пофартило в столицу перебраться, только не ко счастию!
– Вот и меня тоже ишь куда крутануло... По совместительству стал в одном лице директор, он же мотор, если сломается, – прикинув сказанное в уме, отозвался хозяин. – Ребятишкам политику не растолкуешь, знать ничего не хотят, рты разиют, кулачками ко мне стучатся: вот и кручу! – свысока посмеялся чему-то чернявый мужик.
В свою очередь новоявленный приятель, откликаясь на мудрую мысль странника о необходимости приспособления организмов к стихиям великих эпох, осуществляемых кровью живых во благо еще не родившихся, очень четко, будто по печатному читал, поведал батюшке собственную бедографию, как он, будучи исправным русским мужиком со смекалкой, но без склонности к обогащению, последовательно возвышаясь через промежуточные должностя, достигнул председательства в своей епархии, единственно здравым смыслом возвел до опасного процветания. Ибо сперва настоятельно посоветовали сверху помочь нерадивому смежному колхозу по части невыполненных зернопоставок, после чего два года сряду, в порядке встречного плана, вывозили свой достаток вовсе в неизвестные закрома, к весне без семян оставалися.
– Уже я председателем сделался, как вдруг выделился у нас в селе один мухлявый с виду мужичонка, но пробивной, с соображением. Сам нищее всех, а на сходках самый передовой на земном шаре за святое дело крикун. «Бей в набат, родимые, – взывает бывало и вроде слезу утирает, – подымай мир трудовой на всемирное банкирство. Они нас пушками норовили зашибить, а мы их своей мозолистой копеечкой задавим. Выгребай, братцы, дочиста дедовские сундуки, на всеобщую цель. Отметьте, ко вчерашней кобылке, сданной мною по собственному почину, публично прилагаю ейный хомут со всей запрягательной снастью и горько сожалею, что боле нет ничего!» И всем неловко попрекнуть, дескать, хомутина твоя сплошь в мышеединах, а лошаденка – сущая шкапа с полувытекшими скорбными очами – своим-то ходом до живодерки бы не дошла, кабы на казенный паек ее не спровадил!.. Однако в том понятии, что другого такого случая горе народное в яму закопать, когда война всех докрасна раскалила, при жизни не дождешься, я и сам туда же духом устремился. Да и как брату в беде не помочь – нынче ближнему, завтра дальнему, потом и вовсе заморскому, а там, глядишь, несметные народы с ладошкой выстроились... иного фамилию натощак не выговоришь. И как пустились мы с ним наперегонки, то и стал я своих жалеть, отставать помаленьку, по ночам в мысли впадать бессонные. С одной стороны, беду всемирную единой нацией все равно не прокормишь, значит проиграем мы Россию у зеленого стола! А с другой, раскрылась главная суть напарника моего – в том, что чужого не жалко, абы в должность выдвинуться, где с процентом наверстаю упущенное и никто глазом зыркнуть не посмеет под страхом усекновенья. Не успел на селе начальную грамотку с медалью получить, как уже из района на меня покрикивает – подстегни своих бездельников!
Мы по-евангельски против власти не шумим, и раз тебе Расея свыше в прокормленье вручена, то и живи в полное свое удовольствие, пей-гуляй, сколь здоровье позволяет, но и народишку обыкновенно дых давай, хомутину натуго не затягивай... да иному мало винишка да казенных-то харчей! Он из тебя Бога с кровью вынает, а ты ему за то умиленьице, задушевное со слезой да приплясом подай. Отродясь льном да рожью кормилися, опять же коровка при каждом дворе, а тут за нее в каторгу, взамен повелено кроликов разводить да еще кукурузу злосчастную на наших-то болотах. Разрешили овец держать под условием ежегодной сдачи в полторы овчины с кажной головы, значит, полсвоей в придачу. Вконец мужика от земли отлучили: бежать бы, да некуда! Замечаю, пропадает отзывчивость на чужое горе у людей, каменеют сердца, притупляется чувствительность и на свою собственную беду. И примечаю я, стали мужики ко мне приглядываться, дескать, кто таков, ласково на ушко журчит, железными коготками по шерсти гладит, аж мурашки жуткие бегут. Словно бы чужак собственному народу становлюся: подхожу – замолкают, да и сам в очи им взглянуть не смею... но тут пофартило мне. В неплодоносный год обложили нас по два мешка яблок с кажного древа, то я и вырубил свои угодья на дровишки от греха! Да еще задержка срочной дани случилася, не помнится кому, то ли африканским жителям под гнетом капитализма, то ли в честь всемирного прогресса вообще. По совокупности делов дамши мне разок по шее для наглядности, посадили на мое место свеженького. Заодно в тот же год наследник наш пропал на Халкин-голе, а вслед за сестрицей скапустилась и старушка моя. Остался я ни при чем со своим неотступным вопросом наедине. На что замахивались мы, братцы мои, и во что на поверку обернулось? На словах, вроде бы ни печали, ни воздыханья, одна жизнь бесконечная, да получается на мотив, как в церкви поют. А ведь по другому-то разочку, кумекаю, да на нашу житуху насмотревшись, не порешатся народы новую суматоху учинять. Заколотил я досочками сиротскую свою недвижность и отправился с посошком, на твой манер, дознаваться – как и в чем совершилась у нас несостоятельность? Ночей не спал, все ходил да нюхал, где тут собака зарытая? Где я только не приставал, там и сям, на маргариновом заводе сторожем продремал полгода, везде покоя от мыслей нет.
– Сказывай тогда, докопался ли, где зарытая собака находится?
– Зато знаю, где копать надо, – отвечал другой, наливая себе остатки. – Затвердили из букваря, дескать, не боги горшки обжигают, после чего искоренили ихнего брата сверху донизу. И вроде всякому открылась зеленая улица прямиком хоть во всевышние, но стало проясняться с кровью пополам, что качественные горшки творить дано богам гончарной отрасли, да и саму глину месить тоже своя божественность требуется. Открыл некий светоч ума, что вовсе без обжига производство посуды дешевле обходится... А раз имущество по всей земле будет всеобщее, значит, вовсе бесхозяйское, то есть полностью ничье, то и должно погибнуть без присмотру. У прежнего-то хозяина, почитай, в кажном пальце, в суставе кажном имелся хозяйский глаз: соринку не упустит, без которой тысяча не получается. Я к тому, что прежний-то хозяин мошну как килу на груди носил, бедой да болью к самому горлу подвязана, и чуть не смикитил вовремя, глянь, уже нищая сума на шее мотается: гуляй по миру, купец, закаляй здоровье! В бывалошное время сдохнет корова, веху объемшись, так ведь бабы землю с горя грызли, на всею волость голосили, по кормилице убивалися, в районе у нас позапрошлую зиму осьмиэтажный универмаг со всею начинкой дотла выгорел, так веришь ли, поп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116