Речь шла о задуманной было ею, вполне осуществимой с помощью посторонних-то сил, полагала она, переписке выдающихся покойников всех веков, культур и континентов. Не в подражанье виртуозным подделкам известного Врен-Люка, изготовлявшего для университетских хранилищ пергаменты сверхисторического содержанья вроде писем Пилата к Иосифу Арифамейскому. Затея не означала также и веры в загробное инобытие, где бездельные людские тени низшего пошиба круглосуточно бьются в домино, как пенсионеры на московских бульварах, тогда как поголовастее, слоняясь в безветренных рощах подземного Академа, треплются на свои, без износу, вечные темы. Подразумевались не сами они, а их отстоявшиеся в памяти нашей философские личности, чьи суждения о вещах в той окончательной редакции, как они видны оттуда, позволили бы проследить эволюцию смысла человеческого в гераклитовой реке. Дымкову, на фоне уже содеянного им, не составило бы труда технически осуществить сенсационную и, ввиду обилия участников, многотомную библиотеку, способную заинтересовать любое европейское издательство. Не барыш или истина интересовали Юлию, хотя не отказалась бы от удовольствия прочесть на титульном листе издания имя изобретательницы еще неслыханного литературного жанра. Постигшее ее разочарование в виде целого шкафа наряднейших книжек с золотым обрезом, но пустыми страницами показало абсолютную непригодность ангела для подобного заданья. Заметно попритихший от стольких обольщений ума, режиссер с возрастающей тревогой ждал приближающейся разгадки. Почему-то Юлии понадобилось вести гостя кружным путем, через ряд подсобных помещений, в том числе многоэтажной емкости кладовую с разностильным архитектурным реквизитом для еще более фантастических, лишь задуманных постановок. Поистине только бригада ифритов ухитрилась бы просунуть сюда, сквозь земляную толщу, монументальные фрагменты знаменитейших зданий, до поры начерно и поплотнее приставленных один к другому – вроде мраморной и до оскомины памятной откуда-то двухмаршевой лестницы с античными изваяньями на постаментах. В промежутках, словно впрок натасканные диковинки в сорочьем гнезде, красовалось множество всяких однажды приглянувшихся запчастей помельче. Золоченые, к примеру, алтарного типа двустворчатые врата Сорокин увидел сквозь клювастую решетку из башенной амбразуры, а многофигурный готический фриз с развернутым сюжетом на евангельскую тему, помнится, заслонялся свисавшим с потолка набором колоколов на полную октаву, также коллекцией венецианских уличных светильников и фонарей.. Сквозило сумасбродное намерение самоучки смастерить еще неслыханный город из отборных кубиков мирового зодчества. Наверное, посредством перечисленной мешанины Юлии хотелось внушить эрудиту почтение к своим творческим поискам, в пределах нахватанных знаний, разумеется.
Тут на проходе, за аркой справа, мелькнул было уютный монастырский дворик, patio, раннего средневековья в окруженье крытой мавританской колоннадки с колодцем посреди квадратного газона. Режиссер Сорокин машинально, как в оазис, устремился туда на струйчатое журчанье послышавшейся воды и даже с клочком итальянского неба над ним.
– Нет-нет, тут вам нечего делать, – заступила ему дорогу владелица чудес, приглашая пройти за угол лабиринта. – Еще немножко, и мы с вами у цели, ради которой я и потащила вас с собой!
С непонятным смешком Юлия пояснила также, что отсюда-то и начинается самая мучительная часть ее ночных владений. Тотчас за поворотом открылся, видимо, уже последний теперь, но после недавнего ошеломляющего преизобилия какой-то до гулкости пустынный зал. Ничего примечательного не было там, кроме мощного, во всю заднюю стену, сооружения прямо напротив вошедших. То был нависающий, от старого готического собора, мрачновато-торжественный портал, однако без положенных фигурных композиций в стрельчатом своде и на боковых откосах. Зато струйчатая фактура известковых плит создавала бредовое и, видимо, не случайное для настроений хозяйки впечатление распущенных волос... скорбное прибежище не нуждается в орнаментациях! Можно было проследить путь разочарования, каким шла сюда Юлия, и оттого что ни одна подробность не могла явиться здесь случайно, то отныне каждая новая приобретала в глазах Сорокина значение симптома, по совокупности коих и предстояло ему вынести свое медицинское заключенье. В наличии заболевания он уже не сомневался, и, может быть, состояло оно в безграничности желаний.
Из-за размера той каменной, на боку внушительной воронки, ужасно маленьким казалось входное, без двери, отверстие в ее глубине.
– Входите, если не раздумали получать свой хабар! – сказала Юлия наконец.
Но тот недоверчиво покосился на дыру, словно предлагали лезть по меньшей мере в замочную скважину.
– Ах, Боже, ничего не случится с вашей драгоценной особой... Ладно, пустите, я сперва!
Холодком высоты и простора повеяло ему в темя, но все равно, переступая порог, почему-то втянул голову в плечи, даже подзажмурился слегка. Ничего дурного не случилось с ним, однако если не считать отчетливого вдруг предчувствия какой-то ямы впереди. Если до сих пор безвкусное нагроможденье чересчур именитых шедевров значительно ослабляло сорокинские впечатления от этого собрания чудес, теперь ироническое удивление сменялось пониманьем крайней серьезности своего приключенья. На его сужденье предлагалась предметная, в пофазном изложении, история неописанной заразительной болезни, судя по тому, как непривычно шатнулось что-то в его подсознанье, когда через силу взглянул в гнетущую высь над собою. То было до эфемерности удлиненное и практически отвлеченное архитектурное пространство, без декоративных прикрас и, видимо, все еще в работе, потому что во всех направлениях исполосованное грубыми, как после снятия опалубок, рубцами поправок, сомнений, отвергнутых намерений. Но если от ранее осмотренных частей подземного объекта оставался в памяти хоть какой-то след образной категории – той же простоволосой печали, например, то теперь Сорокина обступало нечто иного порядка за пределами нормального мышленья, и до такой степени ни с чем прежним несопоставимое, словно переместился в пораженный недугом орган человеческой души.
Они находились в своеобразной, вытянутой вверх ротонде, с многоярусными подвешенными в куполе галереями словно для обозрения чего-то далеко на дне исполинского цилиндра, в свою очередь увенчанного полупрозрачной дымчатой сферой. Сквозь нее лилось сиянье как бы июльского предзакатного неба, рассеиваясь по высоте, оно расплывалось внизу в сероватые сумерки, достаточные, впрочем, чтобы различить лицо собеседника. Но и та, чисто маньякальная конструкция меркла, уступала место еще одной последней головоломке, казалось, нарочно придуманной для помраченья рассудка.
По ту сторону круга в какой-нибудь полусотне шагов перед собою Сорокин различил два входных отверстия тоннельного диаметра – при третьем, едва намеченном. Но если левое, видимо, еще не до конца продуманное, было наглухо зашито обыкновенным фанерным щитом, тускловато освещенное правое во всю свою сквозную бесконечность зияло какой-то безнадежно-засасывающей пустотой. По мере ухода в глубину ребра потолочных перекрытий переставали различаться, и потом все сливалось в сплошное мерцание, как в ружейном стволе, где малейшая подвижка обозначается радужным смещеньем световых колец. Смотреть туда было не менее изнурительно, чем в неогражденную отвесную шахту прямо под ногами. Ощутимо стекавший к ногам слабый сквознячок довершал головокружительное сходство, и как ни пытался режиссер отвернуться от соблазна, вновь и вновь приманивал его острый со сбегом в точку, гипнотизирующий глазок бездны.
Лучше всего было вовсе не думать о нем:
– Пани Юлия большая выдумщица. По-видимому, мы забрели к ней в лабораторный корпус... хотя и не совсем ясного назначенья. Итак, что она втихомолку поделывает здесь?
– Ну, разные там вещи, – неопределенно плечами пожала та. – Кричу и плачу. Вам, например, не случалось стоять подолгу перед зеркалом во тьме... неполной тьме?
– И не раз, конечно! Поздно возвратясь домой, не сразу нашаришь в прихожей выключатель на стене...
– Нет-нет, Женя, тут нечто совсем другое. Если затаиться и пождать немножко...
– Ну, и что получается тогда?
– О, можно увидеть жуткие вещи.
Она загадочно и чуть обидно усмехнулась, после чего некоторое время их диалог велся молча. Под воздействием сближающих обстоятельств, в особенности социальных, сопротивление коим проявлялось порой у Юлии в форме оскорбительных срывов, у них выработался им одним понятный язык, позволявший публично перекинуться словечком без посвящения посторонних.
«А зачем, зачем вам становиться лицом к лицу с чем-то, чего нет? Недаром мы избегаем оставаться даже с самим собою, кого тоже не знаем до конца. Конечно, нет такого числа, чтобы нельзя было прибавить единицу... Но зачем? Надо примириться, что безразлично – душа или бутылка, в обе не нальешь и капли сверх обозначенной емкости. Икарова же дерзость взлететь на волне удачи куда-то по ту сторону естества неизменно кончалась мертвой зыбью разочарования, и оттого, право же, грешно в условиях стерильной социалистической действительности пренебрегать на житейской дороге всякой конкретной радостью, о которую так легко сломать ногу, если вовремя не нагнуться и поднять. В конце концов никому еще не доводилось охватить мир, сомкнув позади него пальцы хотя бы ума только, если не владычества, чтобы весь мир уместился в горсти. Когда же иные, по нехватке средств на освоение пучины, кидались в нее со скалы с раскинутыми руками, всегда бывало больно, негигиенично и смешно».
Вкратце приведенный без пауз и возражений диалог выходил за пределы обычной болтовни, причем весьма обнаженный смысл его сводился к выводу, что при благоприятной обстановке грешно пренебрегать конкретным счастьем, которое выявляется иногда прямо под рукой. Неприятный коэффициент грубости объяснялся вдруг обострившимся накалом их отношений. И хотя Сорокин держал пока в секрете, чья кандидатура в любовники имеется у него в виду, завуалированный давешний абзац нес откровенную целевую нагрузку: предложение небольшой любви. Кстати, тем забавней через несколько минут обернулась недостаточно продуманная им эскапада.
– Итак, простите, все еще не понял... – возобновил он прервавшуюся беседу. – Верно, как в гадательном зеркале какая-нибудь чертовщинка выскакивает за плечами. Но... требуется для успеха небольшое подпитие или можно просто так? Не мучьте же меня жгучей неизвестностью... в самом деле, щекотное удовольствие?
– А вы попробуйте, Женя, если выдержки хватит. Мы слишком редко всматриваемся в ту сторону, где самые незаурядные открытия, возможно, подстерегают человечество.
– Например? – иронически нацелился Сорокин.
– В данном случае, кто тогда начинает всматриваться в вас из того же стекла вашими собственными глазами?
Даже смущала несоразмерная поводу серьезность ответа.
– Но, пардон-пардон, за каким хреном пани Юлии при богатейшем ассортименте здешних удовольствий пускаться в сомнительные занятия... вообще в пограничные дебри, где разве только лошадь не свихнется!
В порядке обычной пикировки Юлия сослалась на повышенную чувствительность названных тварей, которые вряд ли по одной лишь отсталости миросознанья дыбятся перед ночными оврагами и бьются в постромках в доказательство полной своей непригодности для подобных экспериментов.
– По вашему мнению, они противопоказаны мне одной или одинаково нежелательны и для избранных киноартистов тоже?
Но прежде чем ответить по существу, Сорокин поймал на себе ее скошенный, с блестящей остринкой взор без того почтительного привычного ему женского любопытства к своей высокоодаренной личности, что порою внезапно, как и минуту назад, вдохновляла его на экстренные плебейские порывы. Словно врасплох застигнутую, он не узнал вдруг преобразившуюся Юлию. Стеклянная пристальность ее зрачков молниеносно высветила в памяти давнюю, в детстве подслушанную сплетню о старшей, неблагополучной сестре незабвенного Джузеппе, проживавшей чуть ли не в самом фургоне со зверьми, великанше и безответной исполнительнице жутковатого номера куль с картошкой, где ее, зашитую в мешковине, роняли с высокоперегруженного воза, в разных направленьях переезжали колесом, а также, неизменно улыбавшуюся в холстинное окошечко, подвергали другим испытаниям на телесную выносливость. Возможно, именно эта, почему-то не сохранившаяся в анналах простонародных зрелищ и на широкой публике проверенная буффонада послужила праобразом жесткому, с гладиаторским презреньем к боли и состраданью, цирку Джузеппе Bambalsky. По счастью, у самого Сорокина все обстояло отменно по части наследственности, которая у его собеседницы, по его пониманию, определялась степенью усталости фамильного гена плюс к тому скопившейся психической накипью от чересчур эмоционального цикла нескольких предшествующих поколений, и потому благоразумней было увернуться от щекотливой темы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Тут на проходе, за аркой справа, мелькнул было уютный монастырский дворик, patio, раннего средневековья в окруженье крытой мавританской колоннадки с колодцем посреди квадратного газона. Режиссер Сорокин машинально, как в оазис, устремился туда на струйчатое журчанье послышавшейся воды и даже с клочком итальянского неба над ним.
– Нет-нет, тут вам нечего делать, – заступила ему дорогу владелица чудес, приглашая пройти за угол лабиринта. – Еще немножко, и мы с вами у цели, ради которой я и потащила вас с собой!
С непонятным смешком Юлия пояснила также, что отсюда-то и начинается самая мучительная часть ее ночных владений. Тотчас за поворотом открылся, видимо, уже последний теперь, но после недавнего ошеломляющего преизобилия какой-то до гулкости пустынный зал. Ничего примечательного не было там, кроме мощного, во всю заднюю стену, сооружения прямо напротив вошедших. То был нависающий, от старого готического собора, мрачновато-торжественный портал, однако без положенных фигурных композиций в стрельчатом своде и на боковых откосах. Зато струйчатая фактура известковых плит создавала бредовое и, видимо, не случайное для настроений хозяйки впечатление распущенных волос... скорбное прибежище не нуждается в орнаментациях! Можно было проследить путь разочарования, каким шла сюда Юлия, и оттого что ни одна подробность не могла явиться здесь случайно, то отныне каждая новая приобретала в глазах Сорокина значение симптома, по совокупности коих и предстояло ему вынести свое медицинское заключенье. В наличии заболевания он уже не сомневался, и, может быть, состояло оно в безграничности желаний.
Из-за размера той каменной, на боку внушительной воронки, ужасно маленьким казалось входное, без двери, отверстие в ее глубине.
– Входите, если не раздумали получать свой хабар! – сказала Юлия наконец.
Но тот недоверчиво покосился на дыру, словно предлагали лезть по меньшей мере в замочную скважину.
– Ах, Боже, ничего не случится с вашей драгоценной особой... Ладно, пустите, я сперва!
Холодком высоты и простора повеяло ему в темя, но все равно, переступая порог, почему-то втянул голову в плечи, даже подзажмурился слегка. Ничего дурного не случилось с ним, однако если не считать отчетливого вдруг предчувствия какой-то ямы впереди. Если до сих пор безвкусное нагроможденье чересчур именитых шедевров значительно ослабляло сорокинские впечатления от этого собрания чудес, теперь ироническое удивление сменялось пониманьем крайней серьезности своего приключенья. На его сужденье предлагалась предметная, в пофазном изложении, история неописанной заразительной болезни, судя по тому, как непривычно шатнулось что-то в его подсознанье, когда через силу взглянул в гнетущую высь над собою. То было до эфемерности удлиненное и практически отвлеченное архитектурное пространство, без декоративных прикрас и, видимо, все еще в работе, потому что во всех направлениях исполосованное грубыми, как после снятия опалубок, рубцами поправок, сомнений, отвергнутых намерений. Но если от ранее осмотренных частей подземного объекта оставался в памяти хоть какой-то след образной категории – той же простоволосой печали, например, то теперь Сорокина обступало нечто иного порядка за пределами нормального мышленья, и до такой степени ни с чем прежним несопоставимое, словно переместился в пораженный недугом орган человеческой души.
Они находились в своеобразной, вытянутой вверх ротонде, с многоярусными подвешенными в куполе галереями словно для обозрения чего-то далеко на дне исполинского цилиндра, в свою очередь увенчанного полупрозрачной дымчатой сферой. Сквозь нее лилось сиянье как бы июльского предзакатного неба, рассеиваясь по высоте, оно расплывалось внизу в сероватые сумерки, достаточные, впрочем, чтобы различить лицо собеседника. Но и та, чисто маньякальная конструкция меркла, уступала место еще одной последней головоломке, казалось, нарочно придуманной для помраченья рассудка.
По ту сторону круга в какой-нибудь полусотне шагов перед собою Сорокин различил два входных отверстия тоннельного диаметра – при третьем, едва намеченном. Но если левое, видимо, еще не до конца продуманное, было наглухо зашито обыкновенным фанерным щитом, тускловато освещенное правое во всю свою сквозную бесконечность зияло какой-то безнадежно-засасывающей пустотой. По мере ухода в глубину ребра потолочных перекрытий переставали различаться, и потом все сливалось в сплошное мерцание, как в ружейном стволе, где малейшая подвижка обозначается радужным смещеньем световых колец. Смотреть туда было не менее изнурительно, чем в неогражденную отвесную шахту прямо под ногами. Ощутимо стекавший к ногам слабый сквознячок довершал головокружительное сходство, и как ни пытался режиссер отвернуться от соблазна, вновь и вновь приманивал его острый со сбегом в точку, гипнотизирующий глазок бездны.
Лучше всего было вовсе не думать о нем:
– Пани Юлия большая выдумщица. По-видимому, мы забрели к ней в лабораторный корпус... хотя и не совсем ясного назначенья. Итак, что она втихомолку поделывает здесь?
– Ну, разные там вещи, – неопределенно плечами пожала та. – Кричу и плачу. Вам, например, не случалось стоять подолгу перед зеркалом во тьме... неполной тьме?
– И не раз, конечно! Поздно возвратясь домой, не сразу нашаришь в прихожей выключатель на стене...
– Нет-нет, Женя, тут нечто совсем другое. Если затаиться и пождать немножко...
– Ну, и что получается тогда?
– О, можно увидеть жуткие вещи.
Она загадочно и чуть обидно усмехнулась, после чего некоторое время их диалог велся молча. Под воздействием сближающих обстоятельств, в особенности социальных, сопротивление коим проявлялось порой у Юлии в форме оскорбительных срывов, у них выработался им одним понятный язык, позволявший публично перекинуться словечком без посвящения посторонних.
«А зачем, зачем вам становиться лицом к лицу с чем-то, чего нет? Недаром мы избегаем оставаться даже с самим собою, кого тоже не знаем до конца. Конечно, нет такого числа, чтобы нельзя было прибавить единицу... Но зачем? Надо примириться, что безразлично – душа или бутылка, в обе не нальешь и капли сверх обозначенной емкости. Икарова же дерзость взлететь на волне удачи куда-то по ту сторону естества неизменно кончалась мертвой зыбью разочарования, и оттого, право же, грешно в условиях стерильной социалистической действительности пренебрегать на житейской дороге всякой конкретной радостью, о которую так легко сломать ногу, если вовремя не нагнуться и поднять. В конце концов никому еще не доводилось охватить мир, сомкнув позади него пальцы хотя бы ума только, если не владычества, чтобы весь мир уместился в горсти. Когда же иные, по нехватке средств на освоение пучины, кидались в нее со скалы с раскинутыми руками, всегда бывало больно, негигиенично и смешно».
Вкратце приведенный без пауз и возражений диалог выходил за пределы обычной болтовни, причем весьма обнаженный смысл его сводился к выводу, что при благоприятной обстановке грешно пренебрегать конкретным счастьем, которое выявляется иногда прямо под рукой. Неприятный коэффициент грубости объяснялся вдруг обострившимся накалом их отношений. И хотя Сорокин держал пока в секрете, чья кандидатура в любовники имеется у него в виду, завуалированный давешний абзац нес откровенную целевую нагрузку: предложение небольшой любви. Кстати, тем забавней через несколько минут обернулась недостаточно продуманная им эскапада.
– Итак, простите, все еще не понял... – возобновил он прервавшуюся беседу. – Верно, как в гадательном зеркале какая-нибудь чертовщинка выскакивает за плечами. Но... требуется для успеха небольшое подпитие или можно просто так? Не мучьте же меня жгучей неизвестностью... в самом деле, щекотное удовольствие?
– А вы попробуйте, Женя, если выдержки хватит. Мы слишком редко всматриваемся в ту сторону, где самые незаурядные открытия, возможно, подстерегают человечество.
– Например? – иронически нацелился Сорокин.
– В данном случае, кто тогда начинает всматриваться в вас из того же стекла вашими собственными глазами?
Даже смущала несоразмерная поводу серьезность ответа.
– Но, пардон-пардон, за каким хреном пани Юлии при богатейшем ассортименте здешних удовольствий пускаться в сомнительные занятия... вообще в пограничные дебри, где разве только лошадь не свихнется!
В порядке обычной пикировки Юлия сослалась на повышенную чувствительность названных тварей, которые вряд ли по одной лишь отсталости миросознанья дыбятся перед ночными оврагами и бьются в постромках в доказательство полной своей непригодности для подобных экспериментов.
– По вашему мнению, они противопоказаны мне одной или одинаково нежелательны и для избранных киноартистов тоже?
Но прежде чем ответить по существу, Сорокин поймал на себе ее скошенный, с блестящей остринкой взор без того почтительного привычного ему женского любопытства к своей высокоодаренной личности, что порою внезапно, как и минуту назад, вдохновляла его на экстренные плебейские порывы. Словно врасплох застигнутую, он не узнал вдруг преобразившуюся Юлию. Стеклянная пристальность ее зрачков молниеносно высветила в памяти давнюю, в детстве подслушанную сплетню о старшей, неблагополучной сестре незабвенного Джузеппе, проживавшей чуть ли не в самом фургоне со зверьми, великанше и безответной исполнительнице жутковатого номера куль с картошкой, где ее, зашитую в мешковине, роняли с высокоперегруженного воза, в разных направленьях переезжали колесом, а также, неизменно улыбавшуюся в холстинное окошечко, подвергали другим испытаниям на телесную выносливость. Возможно, именно эта, почему-то не сохранившаяся в анналах простонародных зрелищ и на широкой публике проверенная буффонада послужила праобразом жесткому, с гладиаторским презреньем к боли и состраданью, цирку Джузеппе Bambalsky. По счастью, у самого Сорокина все обстояло отменно по части наследственности, которая у его собеседницы, по его пониманию, определялась степенью усталости фамильного гена плюс к тому скопившейся психической накипью от чересчур эмоционального цикла нескольких предшествующих поколений, и потому благоразумней было увернуться от щекотливой темы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116