Не решаясь своим походным видом привлекать к себе внимание властей на оживившихся площадях, бродил он по переулкам глухим, впитывая впечатления для последующего экономного расходованья где-то наедине с самим собой. С особой приглядкой обходил он обреченные церковки уже без осеняющих крестов на дырявых куполах, читал хлипкие бумажки-объявленьица на стенах для познания сокровенной частной жизни современников, в нерешимости постоял у рынка, опасаясь со своим грузом застрять в людской толчее... И самое странное, что никто из прохожих не обращал внимания на вполне экзотическую фигуру уходящего из жизни попа.
Сразу по выходе в мир старо-федосеевский батюшка испытал лишь болезненное облегченье, будто стянули через голову постылый и привычный, видать, к коже присохший хомут. Еще кровоточило внутри, зато не нужно было изнуряться за верстаком, гадать о сроках неминуемого когда-нибудь лишенья кровли и койки, но вдруг, на пороге полной воли, охватил приступ жаркого малодушия.
Собственно, ни воспетое народом озеро Байкальское, ни привлекательная для туризма гора Эльбрус с видами на окружающую местность никогда не манили о.Матвея, а прославленные монастыри, издавна служившие благовестными маяками православного странничества, к тому времени по надежности стен и уединенности расположения полностью были приспособлены под пересыльные базы и точки долговременного заключения с одновременным обращеньем колокольной меди на нужды образовавшейся промышленности, также пробуждающихся континентов. Сгоряча придуманная алтайская братия не имела определенного адреса, а по отсутствию конечного пункта следования в проездном документе путник подлежал срочному пресечению по уголовной статье за бродяжничество. И так как спешить было некуда, то представлялось разумнее вместо вокзала побродить сперва, проверить на людях свое новое обличье, притерпеться к нагрузке за спиной. Подобная прогулка без целевого назначения приобрела для о.Матвея тот особый жгучий интерес, какой испытывают путешественники в незнакомой стране, начисто отрешенные от тамошних обязанностей и скорбей. И чуть вступил в людскую, постепенно возраставшую толчею, тотчас его понесла с собою на базар или в учрежденье торопившаяся толпа, причем в озабоченной спешке никто вовсе не примечал потешного старика с его экзотической, из прошлого века нагрузкой, что внушало уверенность в успехе предприятия. Для пущей незаметности от милиции шел он по теневой стороне улиц, полупустых в эту пору, и чтобы скорее приспособиться к нынешнему положению своему, с каким-то остреньким любопытством присматривался к окружающей, уже чужой действительности, пытаясь увидеть ее новыми глазами, оттуда, как она представляется усопшим. Он шел, словно сквозняком несло куда то, и нечем стало зацепиться за ускользающую почву при порезанных корнях. Почти вслепую шел вопреки милицейским свисткам, шоферской брани, надсадному визгу тормозов, – полностью вверяясь облегающей нас отовсюду и сквозь нас самих протекающей реке вещества... но вот почему-то она отошла чуть в сторону от приостановленного сознанья, что заставляло с удивлением, близким к испугу и очень схоже, прислушиваться к происходившей внутри себя новизне, правда, еще без присущего заправдашним мертвецам нетерпенья поскорее зарыться в последнюю недосягаемую инстанцию для некоторых окончательных превращений... Словом, пока бродил в старо-федосеевской окрестности, миновал всю анфиладу предварительных состояний, не удержавшихся в памяти единственно по отсутствию ее у усопших. Не испытывал и потребности вернуться и, во утоление тоскливого и недоброго любопытства припасть к ночным окошкам живущих, даже войти и побыть украдкой без права вмешаться, коснуться, заявить о себе. И уже совсем далеко было до той завершающей фазы, когда от истаявшей личности остается невещественно-прозрачная, суетливая молекула из тех, что нередко во множестве снуют в поле нашего утомленного зрения и которые по невежеству своему о.Матвей принимал за начатки жизни, жаждущие пробиться извне в голубой шар бытия.
Подтверждается на Матвеевом примере не меньшая, чем при вступленье в мир, длительность исхода из него – за счет постепенного, вслед за общеизвестным моментом, ослабленья привязанности земной: по поверью старины здесь и лежит причина их настойчивых, близ оставленного жилья, кружений с расширяющимся радиусом в девять, сорок и триста дней, отмечаемых поминальным обрядом. Первые часы о.Матвей тоже провел у себя в районе – в безотчетной надежде, что позовут, догонят, вернут назад. Сквозь душевное оцепенение вновь проступала действительность, воспринимаемая с изнанки, что ли, – по независимости от стеснительных благ цивилизации заведомая неприглядность оборачивалась привлекательной стороной. Меж тем, по нехватке рабочих рук и могло уцелеть в столичных пределах подобное захолустье с кособокой одноэтажной рухлядью, среди топольков, изглоданных фабричными чахотками: такое нередко при сносе поквартально пускали огоньком, чтобы не тратиться на вывоз трухи да ржавчины. В кривых и тесных переулках то и дело открывались изгнаннику незнакомые тупички с непременно подтекающей водопроводной колонкой либо обезглавленной церковкой вдали, один другого живописнее своею суровой обжитой пригонкой к вековому укладу прошлого. Словом, шел не торопясь, тем самым давая догнать себя кому-то, шел и мысленно благословлял юдоль земную с ее бесхитростными гнилушками, которые казались о.Матвею, по его тогдашнему настроенью, куда теплее и человечнее безличных высотных новостроек, что с трех концов надвигались сюда в сопровожденье медлительных, из тяжкого промышленного дыма изваянных чудовищ... Зато в просвете на восток, во всю ширь расковырянной мостовщиками улицы простиралась девственной красоты топь, полная чистейшей апрельской сини – без плывучей соринки в ней, без единого рубчатого следка у глинистых закраин. Видать, и самосвалы остерегались ее из опаски ухнуть в глубь небес аж до самой Андромеды!.. Терпкой свежестью воли так и дохнуло на Матвея, причем он и лужу заодно благословил, отведя ей законное место в логике мирозданья, а невольный вздох его: «река моя, госпожа моя жизнь» – тотчас поглотила расплывчатая музыка весны, где, нанизанные на низкий виолончельный звук неизвестного происхождения, гармонично сочетались и немолчный, на древесных новосельях галдеж грачиный, и ранняя гармошка – поплотней использовать выходной – и откуда-то прямо из-под ног причудливое соло петуха, и отдаленный гул пробудившегося города за спиной... Но как ни напрягал слуха, нет, никто не бежал за ним с экстренным уведомленьем, что все разъяснилось в наилучшей степени, и дома к утреннему чаю заждались, и снова слышался уху благословенный маятник часов, значит, вступало в силу лишь для мертвых отменяемое время, и слава Богу, наконец-то, разгрузившись от заплечной ноши, можно будет подремать часок до обеда после бессонной ночи накануне... Невзирая на очевидную теперь безнадежность возврата домой, все не хватало духу отправиться и на вокзал: хотя поезда ходят в обе стороны, какая-то последняя бесповоротность содержалась для о.Матвея в самой мысли о дороге. Тем не менее, народу на улицах заметно прибавилось, здравый смысл повелевал скорее убираться из Старо-Федосеева, от нежелательных встреч.
Солнце пригревало на припеке, и при пустых воскресных трамваях не стоило тащиться по жаре, однако решил отправиться туда пешком и не растравлять себя поминутной оглядкой. Меж тем, местность становилась богаче, попадались дома каменные и четырехэтажные подчас, и что в особенности удобно, представлялась возможность безо всякой спешки, присев на тычке, невозбранно понаблюдать людское оживленье, как они тут управляются без о.Матвея, полностью отключившегося от жизни. Несмотря на день всеобщего отдыха, совпадение, что ли, граждане занимались исключительно деятельностью, направленной к дальнейшему устроению жизни, и, казалось бы, при таком ихнем стремлении откуда взяться людскому горю? Единственную причину его о.Матвей видел не в социальном неустройстве, как трактовал некто Карл Маркс и его последователи, а исключительно во вредных токах, возникающих от усиленного людского взаимодвиженья, чего в помине не было бы, кабы для своевременного отведения их в почву почаще ходили босыми ногами по земле, как и полагалось бы путникам на их быстролетном проходе из одной тьмы в другую. Впрочем, изобретение старо-федосеевского батюшки человечество отнюдь не должно понимать как полную отмену обуви, чтобы не нажить суставной ревматизм, изобретателя же вместе с семейством не оставить без пропитанья. По дороге к его главным приключениям случай неоднократно, лицом к лицу, сводил о.Матвея с тружениками за исполнением различных нужд народных. Так в верхнем этаже длиннейшего, вроде казармы, прокопченного строения две хозяйки одновременно мыли зимние рамы, и солнечные зайчики скакали по фасадам неосвещенной стороны, а в нижнем, посреди, шибко плешивый мужчина в непозволительно-щекотных усиках чинил пишущую машинку, тогда как в следующих шести по ходу Матвеева движенья, несмотря на выходной, пожилые усталые мастерицы кроили и тачали соломенное полотно, на замусленных болванках обшивали лентами дамские шляпки, чтобы к сезону умножить девичью прелесть в глазах избранников; впрочем, роскошное зрелище в полуподвале, как раз под артельным помещением, воочию убеждало в готовности последних и без понуканья выполнить непреложный закон природы. С откинутой головой глядевшая на свой клочок неба подружка виновато улыбнулась заглянувшему к ним старику, которому ничего не оставалось, кроме как благословить человеческую, ко счастью целеустремленную пару.
Глава XXIII
«А ведь знаешь, Матвейка, хорошо, хорошо на свете жить...» – неожиданно открыл он сам себе, но подразумевалось условие – если поминутно о каждой мелочи не обмирать. Наугад шел, заглядывая в попутные дворы, где юные энтузиасты природы, по примеру старших с их кровопролитными войнами, увлеченно занимались подсадкой деревьев взамен ими же загубленных в минувшем году; также потолкался у рынка, но как ни хотелось заглянуть на задворки русской жизни, откуда сразу же все видать, внутрь зайти не посмел из-за постылого горба своего. И вдруг оказался прямо перед воротами детского парка. Видно было сквозь ограду, в просвете меж деревьями, наспех воздвигнутые карликовые сооружения причудливой архитектуры: к совсем близкому теперь первомайскому празднику здесь открывался прижившийся в те годы и у нас мир сказок. И уже заманчивая, как бы со свежевымытого небосвода, пробная музыка реяла над головой. Уверясь, что входных билетов не спрашивали, равно как документов на право жительства, о.Матвей заодно с прочими переступил запретительную, да еще упавшую с одного конца жердинку. Целей не было, кроме познавательной – насчет устройства нынешнего детского рая, но оказалось, слава Богу, что ребяток ничего такое не коснулося. Пока сверхурочные плотники завершали затейливый объект кащеевы хоромы, маляры по соседству наводили колер замшелой ветхости на образцово-показательную ведьмину избушку с чародейно-полетным инвентарем вокруг. И в том, прежде всего, сказывалось волшебство места, что люди там сразу утрачивали житейские различия, а плутоватая улыбка, как всегда – при созерцании свежепокрашенного чуда с изнанки, придавала им такое внешнее сходство, что косвенно в памяти Матвеевой возникло видение пасхально озаренных цыплят, отделенных от нынешнего дня горными хребтами событий. Большинство гуляющих составляли родители, и оттого, что заправдашняя сказка тут пока не началась, ребят тянуло в соседний сектор парка, где уже кружилось, бренчало, содрогалось звонкое веселое кольцо. То была старинная русская карусель, заблаговременно пущенная скорей в обкатку, нежели для выполнения порайонно-финансового плана.
Милой святой неправдой веяло от почтенной увеселительной игрушки на скрипучих кривых стойках и болтах грубой кузнечной работы, от несбыточного нищего роскошества из потрескавшихся зеркал, цветной фольги и стеклярусных фестонов по верхнему ярусу. И немудрено, что сбившиеся в кучки дети, мальчишки и их временные приятельницы, драчуны и тихие, длинные и покороче – вместо того, чтобы обруч гонять по обсохшим дорожкам или совершать сообразные возрасту набеги, завороженно взирали на пролетавшее мимо звенящее кольцо. Запряженная в царскую коляску, неслась во весь опор огневой масти тройка, и, несмотря, что задумчивые, не отставала от них пара слонов, свежепокрашенных в масть морской волны, а уже за ними, распластавшись – под седла для самых маленьких, крался расписной конопатый лев, и наконец, Боже, следом промчалось мимо о.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Сразу по выходе в мир старо-федосеевский батюшка испытал лишь болезненное облегченье, будто стянули через голову постылый и привычный, видать, к коже присохший хомут. Еще кровоточило внутри, зато не нужно было изнуряться за верстаком, гадать о сроках неминуемого когда-нибудь лишенья кровли и койки, но вдруг, на пороге полной воли, охватил приступ жаркого малодушия.
Собственно, ни воспетое народом озеро Байкальское, ни привлекательная для туризма гора Эльбрус с видами на окружающую местность никогда не манили о.Матвея, а прославленные монастыри, издавна служившие благовестными маяками православного странничества, к тому времени по надежности стен и уединенности расположения полностью были приспособлены под пересыльные базы и точки долговременного заключения с одновременным обращеньем колокольной меди на нужды образовавшейся промышленности, также пробуждающихся континентов. Сгоряча придуманная алтайская братия не имела определенного адреса, а по отсутствию конечного пункта следования в проездном документе путник подлежал срочному пресечению по уголовной статье за бродяжничество. И так как спешить было некуда, то представлялось разумнее вместо вокзала побродить сперва, проверить на людях свое новое обличье, притерпеться к нагрузке за спиной. Подобная прогулка без целевого назначения приобрела для о.Матвея тот особый жгучий интерес, какой испытывают путешественники в незнакомой стране, начисто отрешенные от тамошних обязанностей и скорбей. И чуть вступил в людскую, постепенно возраставшую толчею, тотчас его понесла с собою на базар или в учрежденье торопившаяся толпа, причем в озабоченной спешке никто вовсе не примечал потешного старика с его экзотической, из прошлого века нагрузкой, что внушало уверенность в успехе предприятия. Для пущей незаметности от милиции шел он по теневой стороне улиц, полупустых в эту пору, и чтобы скорее приспособиться к нынешнему положению своему, с каким-то остреньким любопытством присматривался к окружающей, уже чужой действительности, пытаясь увидеть ее новыми глазами, оттуда, как она представляется усопшим. Он шел, словно сквозняком несло куда то, и нечем стало зацепиться за ускользающую почву при порезанных корнях. Почти вслепую шел вопреки милицейским свисткам, шоферской брани, надсадному визгу тормозов, – полностью вверяясь облегающей нас отовсюду и сквозь нас самих протекающей реке вещества... но вот почему-то она отошла чуть в сторону от приостановленного сознанья, что заставляло с удивлением, близким к испугу и очень схоже, прислушиваться к происходившей внутри себя новизне, правда, еще без присущего заправдашним мертвецам нетерпенья поскорее зарыться в последнюю недосягаемую инстанцию для некоторых окончательных превращений... Словом, пока бродил в старо-федосеевской окрестности, миновал всю анфиладу предварительных состояний, не удержавшихся в памяти единственно по отсутствию ее у усопших. Не испытывал и потребности вернуться и, во утоление тоскливого и недоброго любопытства припасть к ночным окошкам живущих, даже войти и побыть украдкой без права вмешаться, коснуться, заявить о себе. И уже совсем далеко было до той завершающей фазы, когда от истаявшей личности остается невещественно-прозрачная, суетливая молекула из тех, что нередко во множестве снуют в поле нашего утомленного зрения и которые по невежеству своему о.Матвей принимал за начатки жизни, жаждущие пробиться извне в голубой шар бытия.
Подтверждается на Матвеевом примере не меньшая, чем при вступленье в мир, длительность исхода из него – за счет постепенного, вслед за общеизвестным моментом, ослабленья привязанности земной: по поверью старины здесь и лежит причина их настойчивых, близ оставленного жилья, кружений с расширяющимся радиусом в девять, сорок и триста дней, отмечаемых поминальным обрядом. Первые часы о.Матвей тоже провел у себя в районе – в безотчетной надежде, что позовут, догонят, вернут назад. Сквозь душевное оцепенение вновь проступала действительность, воспринимаемая с изнанки, что ли, – по независимости от стеснительных благ цивилизации заведомая неприглядность оборачивалась привлекательной стороной. Меж тем, по нехватке рабочих рук и могло уцелеть в столичных пределах подобное захолустье с кособокой одноэтажной рухлядью, среди топольков, изглоданных фабричными чахотками: такое нередко при сносе поквартально пускали огоньком, чтобы не тратиться на вывоз трухи да ржавчины. В кривых и тесных переулках то и дело открывались изгнаннику незнакомые тупички с непременно подтекающей водопроводной колонкой либо обезглавленной церковкой вдали, один другого живописнее своею суровой обжитой пригонкой к вековому укладу прошлого. Словом, шел не торопясь, тем самым давая догнать себя кому-то, шел и мысленно благословлял юдоль земную с ее бесхитростными гнилушками, которые казались о.Матвею, по его тогдашнему настроенью, куда теплее и человечнее безличных высотных новостроек, что с трех концов надвигались сюда в сопровожденье медлительных, из тяжкого промышленного дыма изваянных чудовищ... Зато в просвете на восток, во всю ширь расковырянной мостовщиками улицы простиралась девственной красоты топь, полная чистейшей апрельской сини – без плывучей соринки в ней, без единого рубчатого следка у глинистых закраин. Видать, и самосвалы остерегались ее из опаски ухнуть в глубь небес аж до самой Андромеды!.. Терпкой свежестью воли так и дохнуло на Матвея, причем он и лужу заодно благословил, отведя ей законное место в логике мирозданья, а невольный вздох его: «река моя, госпожа моя жизнь» – тотчас поглотила расплывчатая музыка весны, где, нанизанные на низкий виолончельный звук неизвестного происхождения, гармонично сочетались и немолчный, на древесных новосельях галдеж грачиный, и ранняя гармошка – поплотней использовать выходной – и откуда-то прямо из-под ног причудливое соло петуха, и отдаленный гул пробудившегося города за спиной... Но как ни напрягал слуха, нет, никто не бежал за ним с экстренным уведомленьем, что все разъяснилось в наилучшей степени, и дома к утреннему чаю заждались, и снова слышался уху благословенный маятник часов, значит, вступало в силу лишь для мертвых отменяемое время, и слава Богу, наконец-то, разгрузившись от заплечной ноши, можно будет подремать часок до обеда после бессонной ночи накануне... Невзирая на очевидную теперь безнадежность возврата домой, все не хватало духу отправиться и на вокзал: хотя поезда ходят в обе стороны, какая-то последняя бесповоротность содержалась для о.Матвея в самой мысли о дороге. Тем не менее, народу на улицах заметно прибавилось, здравый смысл повелевал скорее убираться из Старо-Федосеева, от нежелательных встреч.
Солнце пригревало на припеке, и при пустых воскресных трамваях не стоило тащиться по жаре, однако решил отправиться туда пешком и не растравлять себя поминутной оглядкой. Меж тем, местность становилась богаче, попадались дома каменные и четырехэтажные подчас, и что в особенности удобно, представлялась возможность безо всякой спешки, присев на тычке, невозбранно понаблюдать людское оживленье, как они тут управляются без о.Матвея, полностью отключившегося от жизни. Несмотря на день всеобщего отдыха, совпадение, что ли, граждане занимались исключительно деятельностью, направленной к дальнейшему устроению жизни, и, казалось бы, при таком ихнем стремлении откуда взяться людскому горю? Единственную причину его о.Матвей видел не в социальном неустройстве, как трактовал некто Карл Маркс и его последователи, а исключительно во вредных токах, возникающих от усиленного людского взаимодвиженья, чего в помине не было бы, кабы для своевременного отведения их в почву почаще ходили босыми ногами по земле, как и полагалось бы путникам на их быстролетном проходе из одной тьмы в другую. Впрочем, изобретение старо-федосеевского батюшки человечество отнюдь не должно понимать как полную отмену обуви, чтобы не нажить суставной ревматизм, изобретателя же вместе с семейством не оставить без пропитанья. По дороге к его главным приключениям случай неоднократно, лицом к лицу, сводил о.Матвея с тружениками за исполнением различных нужд народных. Так в верхнем этаже длиннейшего, вроде казармы, прокопченного строения две хозяйки одновременно мыли зимние рамы, и солнечные зайчики скакали по фасадам неосвещенной стороны, а в нижнем, посреди, шибко плешивый мужчина в непозволительно-щекотных усиках чинил пишущую машинку, тогда как в следующих шести по ходу Матвеева движенья, несмотря на выходной, пожилые усталые мастерицы кроили и тачали соломенное полотно, на замусленных болванках обшивали лентами дамские шляпки, чтобы к сезону умножить девичью прелесть в глазах избранников; впрочем, роскошное зрелище в полуподвале, как раз под артельным помещением, воочию убеждало в готовности последних и без понуканья выполнить непреложный закон природы. С откинутой головой глядевшая на свой клочок неба подружка виновато улыбнулась заглянувшему к ним старику, которому ничего не оставалось, кроме как благословить человеческую, ко счастью целеустремленную пару.
Глава XXIII
«А ведь знаешь, Матвейка, хорошо, хорошо на свете жить...» – неожиданно открыл он сам себе, но подразумевалось условие – если поминутно о каждой мелочи не обмирать. Наугад шел, заглядывая в попутные дворы, где юные энтузиасты природы, по примеру старших с их кровопролитными войнами, увлеченно занимались подсадкой деревьев взамен ими же загубленных в минувшем году; также потолкался у рынка, но как ни хотелось заглянуть на задворки русской жизни, откуда сразу же все видать, внутрь зайти не посмел из-за постылого горба своего. И вдруг оказался прямо перед воротами детского парка. Видно было сквозь ограду, в просвете меж деревьями, наспех воздвигнутые карликовые сооружения причудливой архитектуры: к совсем близкому теперь первомайскому празднику здесь открывался прижившийся в те годы и у нас мир сказок. И уже заманчивая, как бы со свежевымытого небосвода, пробная музыка реяла над головой. Уверясь, что входных билетов не спрашивали, равно как документов на право жительства, о.Матвей заодно с прочими переступил запретительную, да еще упавшую с одного конца жердинку. Целей не было, кроме познавательной – насчет устройства нынешнего детского рая, но оказалось, слава Богу, что ребяток ничего такое не коснулося. Пока сверхурочные плотники завершали затейливый объект кащеевы хоромы, маляры по соседству наводили колер замшелой ветхости на образцово-показательную ведьмину избушку с чародейно-полетным инвентарем вокруг. И в том, прежде всего, сказывалось волшебство места, что люди там сразу утрачивали житейские различия, а плутоватая улыбка, как всегда – при созерцании свежепокрашенного чуда с изнанки, придавала им такое внешнее сходство, что косвенно в памяти Матвеевой возникло видение пасхально озаренных цыплят, отделенных от нынешнего дня горными хребтами событий. Большинство гуляющих составляли родители, и оттого, что заправдашняя сказка тут пока не началась, ребят тянуло в соседний сектор парка, где уже кружилось, бренчало, содрогалось звонкое веселое кольцо. То была старинная русская карусель, заблаговременно пущенная скорей в обкатку, нежели для выполнения порайонно-финансового плана.
Милой святой неправдой веяло от почтенной увеселительной игрушки на скрипучих кривых стойках и болтах грубой кузнечной работы, от несбыточного нищего роскошества из потрескавшихся зеркал, цветной фольги и стеклярусных фестонов по верхнему ярусу. И немудрено, что сбившиеся в кучки дети, мальчишки и их временные приятельницы, драчуны и тихие, длинные и покороче – вместо того, чтобы обруч гонять по обсохшим дорожкам или совершать сообразные возрасту набеги, завороженно взирали на пролетавшее мимо звенящее кольцо. Запряженная в царскую коляску, неслась во весь опор огневой масти тройка, и, несмотря, что задумчивые, не отставала от них пара слонов, свежепокрашенных в масть морской волны, а уже за ними, распластавшись – под седла для самых маленьких, крался расписной конопатый лев, и наконец, Боже, следом промчалось мимо о.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116