– Я еще должен петь или достаточно? – чуть хрипловато спросил Кенет: пение на морозе все ж таки сказывалось.
Ответа он не получил. Человек, к которому он обратился, при звуках его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно его никто ни о чем не спрашивал.
Кенет растерянно оглянулся. Рядом с ним никого не было. Едва встретившись с ним взглядом, горцы отводили глаза и даже спешили посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их. Не торопились уйти только двое – Байхэйтэ и Толай. Кенет вцепился в них взглядом, как утопающий хватается за пресловутую соломинку. Что могло произойти? Почему все избегают его, как зачумленного? Сколько стараний, сколько труда он положил на то, чтобы следовать обычаю, чтобы не оскорбить никого, не обидеть, – неужели все пошло прахом? Неужели он все же умудрился сотворить нечто непоправимое?
– Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? – От волнения голос у Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
– Нет. Все было сделано правильно, – серьезно ответил Толай. – Теперь нужно идти.
Он не прибавил обычного “сын по хлебу”, да и какого-либо иного обращения. “Он же меня вообще никак не называет, – смятенно подумал Кенет. – А Байхэйтэ так и вовсе молчит. Значит, все-таки что-то случилось. Ох и скверно”.
Толай вошел в дом, Байхэйтэ – за ним. Кенету ничего не оставалось сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему молчал, сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить его из ножен и пустить в ход, а… Кенет внезапно сообразил, что Байхэйтэ не держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег. На душе у Кенета сделалось тяжко.
Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и вернулся с маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
– Придется подождать, – произнес Толай, вновь избегая прямого обращения. – Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
На сердце у Кенета немного полегчало. Похоже, ничего из ряда вон выходящего все же не случилось. Просто должен быть совершен какой-то обряд, к которому он, Кенет, не может быть допущен. И ничего в том удивительного и тем более обидного нет. Все-таки он сын Седого Лиса только по хлебу, а не по крови.
– Это обычай такой? – на всякий случай поинтересовался Кенет. Губы Толая чуть дрогнули.
– Да, – ответил он словно нехотя. – Обычай.
Когда Толай и Байхэйтэ вышли, успокоенный Кенет принялся за еду. После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно. Съев свой ужин до последней крошки, Кенет устроился поуютнее на теплом шэне и предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова в его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой крови, и те слова, которых Кенету так недоставало, когда он пел, приходили к нему во множестве, одно за другим – так торопливо, словно они стыдились своего опоздания.
Странный выдался у Кенета день рождения.
Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не стал выходить из дома. И хорошо, что не стал. Иначе он бы опять удивился, а вероятнее всего, и испугался. В поселении Седого Лиса не осталось ни единой живой души. Его покинули все – не только воины, но даже женщины, даже дети. За дверью стояла тугая, плотно сомкнутая тишина.
Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой. Мерзкий привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило солгать от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай не умел, а говорить всю правду – не имел права.
Обычай, как же. Обычай требовал сидеть дома и вкушать поминальную трапезу. Ведь Урхон мертв, если только его Бог не решит иначе. Поминовение следовало начать сразу же – а начнется оно в лучшем случае не раньше утра. Впервые с тех пор, как Седой Лис завещал закон своим детям, обычай будет нарушен – ради другого обычая.
В первое мгновение дети Седого Лиса еще не поняли что к чему. Однако времени на размышления у них было предостаточно. Их сын по хлебу пел долго.
Для жителя равнин поведение юноши безупречно. Хотя Урхон гораздо сильнее, Кенет отверг его условия поединка и предложил свои. Он избрал равенство не силы, но оружия. Деревянный посох он встретил деревянным мечом. Его честь воина одержала верх над жаждой жизни.
И все же меч у него деревянный. Неслыханно! Если мертвая сталь обитателей равнин еще простительна, если их мертвые мечи еще можно почесть за изображения живых Богов, то меч не из металла даже, а из дерева – невероятное поношение божества, хула и святотатство.
И однако их Боги не разгневались на нечестивца. Они приветствовали его с трепетной и почтительной радостью. Нет никаких сомнений, что Бог Урхона покарал своего повелителя именно за презрительный плевок под ноги владельца кощунственного деревянного меча.
Да, но как же это? Почему? Кто он такой, этот странный обладатель богопротивного изображения, перед которым склоняются Боги?
Возможно, его появление в клане Седого Лиса только к добру? А может, он опасен? Может, это и не человек вовсе, а мрачная злобная нелюдь в чужом обличье, выжидающая своего часа? А может, человек, и даже добрый и хороший, но тем не менее несущий клану погибель?
Спрашивать у него бесполезно. Захочет ли он ответить? Скажет ли правду? И знает ли он ее сам?
Горцы больше не знали, кто он и как с ним следует разговаривать, – вот и не разговаривали. Но не бегать же от своего сына по хлебу! Вопрос был слишком важным, чтобы оставить его без ответа. О самом насущном для себя каждый человек вопрошал своего Бога сам и видел ответ отражением на клинке. Когда дело касается жизни или смерти всего клана, спрашивают у всех Богов и ответ получают иным образом.
Место для вопрошания Богов всегда содержится в отменном порядке; его расчищают каждое утро на рассвете – а как же иначе? Ведь нельзя заранее предугадать, когда придет пора задавать Богам вопросы. Вот оно и пришло. По счастью, снега с утра не выпало, заново расчищать место не требовалось, и к обряду можно было приступить теперь же.
Дети, женщины и старики остановились на подступах к месту проведения обряда. Им не придется ничего делать самим. Они всего лишь безмолвные свидетели. И все же без них обойтись нельзя. Их присутствие исключительно важно. Одних участников обряда недостаточно. Если ответ не будет засвидетельствован, не будет и самого ответа. Ничего внятного Боги не скажут.
Участники обряда – все воины, способные держать оружие, – тесно сгрудились вместе, стараясь, чтобы ни один из них не отдалился от остальных, не ступил в сторону священного костра. Первым к нему должен подойти Творец Богов.
Медленно ступая по утоптанному снегу, Толай подошел к заранее сложенным поленьям. Он обнажил меч, поднял его над головой, а потом обеими руками с силой вонзил его в поленья. Огонь мгновенно охватил и дрова, и меч, и руки кузнеца, не обжигая их. Клинок возвращал частицу вложенного в него когда-то пламени. Темный ночной снег засиял рыжими сполохами, но морозный воздух над костром оставался недвижим. Теперь можно было только ждать – кто скажет, как долго? Минуту? Час? День?
Ожидание оказалось недолгим. Всего через несколько мгновений кузнец ощутил жар уже не волшебного, а земного огня. Воздух над костром заколебался, поплыл теплыми невидимыми струйками. Толай выхватил меч из огненных ножен костра, сел возле огня и положил еще хранящий тепло меч себе на колени.
Только теперь настал черед воинов. Священная Пляска Мечей начиналась.
Первыми вступили в незримый круг, выхватив мечи, Байхэйтэ и его старший сын. Они двигались по солнцу, глядя только друг на друга. Их мечи взметнулись в воздух и скрестились в первый раз. Как только темнота погасила их звон, за предводителем клана и его сыном последовала новая пара воинов. Три шага, ложный выпад, еще один ложный выпад, звон скрещенных клинков – и снова двое воинов начинают боевой танец. Отец и сын, учитель и ученик, старший брат и младший – более опытный отступает, младший теснит его. Шаг, выпад, взмах меча – каждое движение отточено до совершенства. Ошибок не может быть, не должно. Прыжок, перемена стойки, звон клинков. Едва научившись ходить, мальчики начинают отрабатывать движения священного танца. Уклониться, перенести вес тела, напасть справа. Не с деревянными мечами, конечно – подобное кощунство немыслимо! – а с тоненькими прутиками. Удар, замах, удар. У тех, кто постарше, прутики отбирают, но обучение пляске продолжается, теперь уже с воображаемым мечом. Подскок, защита, укол. На излете отрочества меч вручают снова, и снова не настоящий – мертвую равнинную сталь. Поворот, полуповорот, удар слева и сверху. И только тогда юноша может участвовать в Священной Пляске. Совершив ее впервые, он получает воинское посвящение, а вместе с ним и собственного Бога. Долго приходится разучивать фигуры Пляски, но иначе нельзя. Малейшая ошибка может повлечь за собой гибель всего клана. Ведь не только ради посвящения недавних подростков в воины затеваются Пляски. Сегодняшней ночью Толай зажег священный костер совсем по иной причине.
Подскок, поворот, звон клинков. Вот уже четверть незримого круга стала зримой… поворот, выпад… половина круга… замах, рубящий удар… почти весь круг заполнен воинами… звон соударяющихся мечей… последняя пара вступила в движущийся круг и замкнула его. Все Боги клана Седого Лиса заняли свое место в Колесе Жизни.
Сплошной непрерывный звон плыл над костром. Пение Богов было громким и отчетливым. Великое Колесо Жизни крутилось все быстрей.
Настала пора задавать вопросы.
– Я слушаю Богов! – протяжно выкрикнул Толай. – Я спрашиваю у Богов.
– Мы отвечаем! – Эти слова были внятны одному Толаю; остальные слышали только звон клинков.
– Почему вы приветствовали деревянный меч – приветствовали, как старшего? – запинаясь, произнес Толай: такие кощунственные слова, как “деревянный меч”, ему и выговорить-то было нелегко.
– Он-старше-нас! – неистовым звоном прогремело над костром. – Он-не-выкован!
Несколько мгновений Толай не мог произнести ни слова. Ответ Богов ошеломил его.
Так, значит, Боги не считают деревянный меч оскорбительным для своей святости! Нет. Конечно, нет. И как это он, Творец Богов, не догадался? Боги его народа рукотворны. Он сам создает их огнем и молотом. По их мнению, меч, не скованный ничьими руками, – несотворенный. Конечно, они должны считать его старшим. И неудивительно, что Боги преклонились перед его нерукотворным, первозданным величием. Да, но кем же должен быть человек, обладающий несотворенным Богом?
– А его Повелитель, – помолчав, спросил Толай, – кто он такой? Боги ответили не сразу, словно ответ их страшил.
– Огонь-в-горне! – Звон мечей был величественным и стройным, как никогда прежде.
Отсвет костра смывал отражение звезд со снега.
Толаю стало трудно дышать. Для сотворения Бога одного только живого металла недостаточно. Металл дает жизнь, огонь дает ей имя. Рождение и смерть Богов – в огне. В том, что Кенет обладает магической силой, Толай уверился после происшествия у Горячего озера. Но уж если Боги называют его огнем в горне, эта сила неимоверна. Она способна плавить миры и порождать вселенные. Она может вдохнуть новую жизнь в Лихие Горы или уничтожить их до основания. Она может все. Вот чего она хочет?
– Зачем этот человек пришел в горы? – задал Толай самый важный вопрос.
На сей раз ответ пришел незамедлительно.
– Освободить-ваши-сны! – прогрохотали Боги.
По щекам Толая от облегчения слезы потекли. Он их даже не чувствовал. Значит, все так и есть. Он был прав. Он и раньше подозревал, что сны, ниспосланные Горами, не свободны. Почему он не спросил Богов об этом раньше? Теперь он знает наверняка. Как знает и то, что опасаться пришельца с деревянным мечом незачем. Он не будет ни разрушать прежние горы, ни воздвигать новые. Силой своего огня он очистит светлый клинок вещих снов, сожжет налипшую на лезвие грязь.
Больше трех вопросов Толай не задавал никогда. Слишком много сил требует беседа с Богами. Танцоры уже еле движутся, да и сам Толай от слабости почти потерял сознание. И все же изнемогающий кузнец напрягся и еле слышным голосом задал еще один, четвертый вопрос:
– Как нам теперь к нему обращаться? – Вопрос далеко не праздный. Можно по неведению сказать величайшему из величайших: “Эй ты, сопляк!” Но как разговаривать с ним, узнав, кто он такой?
В ответ Боги разразились таким хохотом, что даже свидетели услышали его в звоне клинков. И долго еще сны напоминали Толаю, как смеются Боги.
– Он-сам-выбрал-себе-ножны! – ликующим хохотом прокатилось над Толаем.
Он сам выбрал себе ножны. Он сам назвал себя сыном по хлебу. Сам определил свое место в клане – место младшего родича. Так тому и быть. Толай представил себе, как он непринужденно скажет этому величию: “Сынок”, запрокинул голову, и его хохот слился с сотрясающим землю смехом Богов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80