Но Каэн – морской порт, а в порту жизнь не замирает даже ночью. Рынок оживал с сумерками и вновь замирал с первыми лучами рассвета.
Сначала один за другим зажглись фонарики в меняльном ряду – небольшие, тусклые: меняла, который слишком тратится на вывеску и освещение, – человек несолидный и доверия недостоин. Потом засветился веселыми огоньками ряд ювелиров, чеканщиков, золотых и серебряных дел мастеров. У тех, кто побогаче, яркий свет фонарей дробился и множился в золотых безделушках, граненых и полированных камнях и бесчисленных снизках знаменитого на всю империю каэнского жемчуга. У тех, кто победнее, и торговцев поддельными драгоценностями фонарики были не такими яркими, зато причудливыми, с выдумкой: у кого светящийся дракон сунул голову под крыло, у кого изумрудно-зеленый лев важно шествовал по навершию фонаря, держа посох в тяжелых лапах. Еще немного погодя засияли бесчисленные огоньки в рыбном ряду, вспыхнули веселые разноцветные фонарики шелкового ряда. Еще несколько мгновений – и на рынке стало светло, как днем. И во всех рядах неисчислимые торговцы съестным прямо тут же на переносных жаровнях жарили, парили, варили, зазывая и расхваливая свой товар. Из крохотных трапезных заведений, живо напомнивших Кенету “Весенний рассвет”, вовсю тянуло дымком: там старались на совесть. Кенет сглотнул набежавшую слюну и взглянул на своего молчаливого спутника. Наоки был по-прежнему погружен в себя, и всевозможные вкусности каэнского ночного рынка его не соблазняли. Кенет вздохнул. Наоки голоден едва ли меньше, чем он сам, хотя этого и не замечает. А принимать пищу в присутствии голодного человека неловко, невежливо. Кенет еще раз сглотнул и решил потерпеть в надежде, что Наоки все же образумится и придет в себя.
– Щупальца осьминога в пряном масле! – кричал разносчик, встряхивая свой короб, из которого валил густой ароматный пар.
– Суп из ракушек! – вторил ему пронзительный голос из рыбного ряда. – Суп из ракушек!
– Змеи, змеи, у нас самые лучшие змеи! Самые замечательные змеи – только у нас! – Зазывала ухватил Кенета за рукав хайю. – Господин воин, змеи!
Кенет шарахнулся было в сторону, не сразу сообразив, что ему не пытаются сунуть в руки живую змею, да еще за деньги, а, наоборот, приглашают отведать эту самую змею как невесть какой деликатес.
– Жареные змеи! – с новой силой завопил зазывала.
– Ну уж нет! – возмутился Кенет, украдкой вытирая пот со лба. – Змеи мышей едят. Да чтоб я ел то, что мышами питается!
– Как можно, господин воин! – взвыл оскорбленный зазывала. – Мы откармливаем наших змей исключительно голубями, которых откармливали пряными травами.
– А тогда – тем более нет, – отрезал Кенет. – На такую роскошь у меня попросту денег не хватит.
Обиженный вопль зазывалы: “Змеи! Лучшие в Каэне змеи!” заставил Кенета улыбнуться. Он скосил глаза, надеясь заметить такую же улыбку на губах Наоки. Но лицо Наоки не выражало ничего.
– Пирожки, пирожки, пирожки, горячие пирожки! – Этот крик заставил Наоки чуть приметно вздрогнуть, но и только.
Кенета начало постепенно забирать за живое. Да что же это такое делается? Пока они вдвоем бесцельно слонялись по городу, молчание Наоки не казалось таким тягостным. Но здесь, на рынке, где было так шумно, весело, вкусно и светло, Наоки по-прежнему молчал. Кенет продолжал идти рядом с Наоки и чувствовал, как с каждым шагом в его душе начинает расти гнев на угрюмого безучастного воина. Мысленно этот парень все еще там, во дворе казармы, на эшафоте. Почему? Все давно закончилось, притом же не худшим образом. Ни у кого язык не повернулся надсмеяться над ним. Более того – судя по поведению воинов, можно подумать, что Наоки и позор не в бесчестье. Сколько сердечности было во взглядах воинов, когда они помогали Наоки сойти с эшафота и одеться! А этот болван даже не заметил.
Да замечает ли он вообще хоть что-нибудь, кроме себя? Полдня прошло, вечер наступил, а он все переживает свое несчастье, все думает, как тяжко ему пришлось. Делать ему нечего, вот что! Слишком много времени, которое нечем занять, вот он и мается дурью, переживает позор, существующий по большей части в его воображении. Горя он, видно, настоящего в жизни не знал!
Кенет свирепо засопел и ускорил шаги. Наоки не отставал, следуя за ним все с тем же безучастным видом. Его бледное лицо в ярком свете цветных фонариков выглядело почти помертвевшим, и Кенет не на шутку встревожился. Но рассердился он, пожалуй, все-таки больше. Еще раз взглянув на Наоки, Кенет закусил губу и решительно двинулся в сторону рыбного ряда, откуда доносился призывный запах супа из ракушек. Наоки шел рядом и молчал. Кенет кинул торговцу мелкую серебряную монетку, взял у него две большие чашки с густым ароматным супом и, обжигая пальцы, едва донес их до маленького столика в углу рыбного ряда. Столик стоял на отшибе, вдали от фонариков, почти в темноте, и потому никто не пытался его занять. Кенет поставил на столик одну чашку, а за содержимое другой торопливо принялся сам. Наоки молча глядел на столик блестящими отсутствующими глазами. К своей чашке он даже не притронулся.
– Послушай! – не выдержал наконец Кенет и с грохотом поставил чашку на стол. – Так и хочется дать тебе в ухо, честное слово! Ты теперь всю жизнь будешь молчать и думать, как тебя наказали? Горе какое! Можно подумать, у тебя кто-то умер!
Губы Наоки медленно раздвинулись.
– Да, – тихо сказал он. – Умер.
Кенет осекся.
– П-прости, – едва выговорил он.
Пожалуй, лишь теперь Наоки вообще заметил Кенета, и то не совсем. Он видел его – и не видел. И едва ли Наоки обращался именно к нему. Он говорил… с кем? С самим собой? Тоже нет. Сейчас он для самого себя не существовал.
– У меня была сестра, – тихо, медленно и отчетливо говорил Наоки. – Она была хорошая. Очень хорошая.
Он вдохнул так судорожно, что Кенет с несомненной ясностью понял: сестра у Наоки была действительно очень хорошая.
– Очень добрая девочка, – продолжал Наоки. – Такая… ее все любили. Ее нельзя было не любить.
Где-то в глубине памяти Кенета заворочалась почти незамеченно привычная боль. У него не было братьев или сестер, которых нельзя не любить. Ни Кайрин, ни Бикки этому определению не соответствовали.
– Весь дом ее на руках носил. Отец в ней души не чаял… особенно после смерти матери. Надышаться на нее не мог. – Речь Наоки все убыстрялась. – Когда она подхватила черную лихорадку, он чуть с ума не сошел с горя. Всех служанок высекли за то, что плохо за девочкой смотрели.
– Не “чуть”, а именно что сошел, – возмутился доселе молчавший Кенет. – Поветрие и вообще не разбирает, за кем хорошо смотрят, за кем плохо. А уж от черной лихорадки, если хоть один больной появился в городе, и вообще уберечься невозможно. Не служанок бедных надо было наказывать, а врача скорей звать. А лучше того – мага!
– Позвали, – ровным голосом возразил Наоки. – Лучшего мага, которого только можно было достать за деньги. Вот только когда он пришел, лечить было уже некого.
– Да ведь от черной лихорадки так быстро не умирают, – поразился Кенет.
– Она отравилась, – все тем же бесстрастным голосом произнес Наоки. – Не смогла перенести, что из-за нее мучили людей. Неповинных людей. Она была очень доброй девочкой.
Он замолчал и стиснул зубы. Глаза его влажно блестели. Кенет мысленно проклял себя за опрометчивость суждений. Теперь он знал, какая боль заставляла Наоки биться в руках помощников палача. И, словно подтверждая мысли Кенета, Наоки вновь заговорил:
– Когда она умерла, я ушел из дома. Я не мог… я прошение подал князю Юкайгину… чтобы меня в воины записали… мне тогда семь лет было, но он согласился… я не мог больше оставаться дома. У воинов ведь устав, им нельзя… и я думал, что мне никогда больше не придется… даже коснуться… Тайин из-за этого умерла… мне это хуже смерти, хуже позора… хуже всего…
Еще раз Кенет выругал свою бездумную опрометчивость, но времени предаваться укорам совести у него не было. Лицо Наоки исказилось таким безумным отчаянием, что нужно было как можно скорее заговорить, не дать Наоки вновь уйти в мир своего кошмара.
– А отец? – торопливо спросил Кенет.
– Проклял меня, конечно, – нехотя ответил Наоки. – Пусть его. Может, и нехорошо, что я покинул его в горе, но поделом ему. Теперь он все грехи замаливает. Стал монахом в миру, и что ни вечер, идет в семейную усыпальницу, молится у гробницы Тайин и прощения просит. Будто от его молитв что-то изменится.
О молитвах у гробницы Кенет что-то вроде слышал и раньше. Он немного напряг память – и через мгновение вспомнил, что же именно.
– Постой! – невольно воскликнул он. – Это же песня такая есть. “Плач по сломанной иве”. Это… про твою сестру?
– Да, – односложно ответил Наоки. И тут Кенета посетила новая мысль.
– Но ведь в песне поется, что она отравилась отваром бесовского корня!
– Да, – так же односложно повторил Наоки.
– Но она не могла им отравиться! – выпалил Кенет. Наоки вновь обернулся к Кенету. Лицо его пылало яростью.
– По-твоему, если выпить чашку смертельного яда, остается только жить да радоваться?!
– Послушай, – вспылил и Кенет, – я знаю, что говорю! Я в больнице служителем работал! Бесовский корень действительно смертельно ядовит. Для всех, кроме больных черной лихорадкой. Это лекарство от черной лихорадки, им от него лечат, ты понял? Даже если бы она бочку этой отравы выпила – не могла она от нее умереть! Выздороветь она от нее должна была! Самое большее – голова у нее назавтра болела бы!
– А ну-ка повтори, – сквозь зубы потребовал Наоки. Кенет повторил.
– Ты уверен? – сдавленным, каким-то не своим голосом спросил Наоки.
– Как в самом себе, – без колебаний ответил Кенет. – Даже больше.
Едва ли сознавая, что делает, Наоки поднял чашку с остывшим супом и машинально выпил его залпом.
– И все же не могу поверить, – тихо сказал он.
А между тем в его голосе звучало такое страстное желание именно поверить, что у Кенета к глазам подступили слезы, а в горле застрял нервный смешок.
– А ты поверь, – посоветовал Кенет. – Сам подумай: откуда у вас в доме вообще взялся бесовский корень? Или у вас им дорогих гостей по большим праздникам потчуют?
Возможно, именно язвительность Кенета и убедила Наоки.
– По-твоему, Тайин… жива? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Не знаю, – помолчав, ответил Кенет. – Будь она жива, давно должна бы очнуться. Но и мертвой она быть не может.
– Говорят, маленькая надежда лучше большого горя. – Губы Наоки дернулись в подобии усмешки. – Может, и так.
Взгляд его снова стал прозрачным, невидящим.
– Эй! – испуганно окликнул его Кенет.
– Я в порядке, – отсутствующим тоном произнес Наоки, потом встряхнул головой и почти нормальным тоном спросил: – Ты где собираешься остановиться?
– Понятия не имею, – пожал плечами Кенет. – В Каэне я только с утра.
– Тогда иди… или нет, я сам тебя провожу, – нетерпеливо сказал Наоки. – Пойдем.
Теперь уже не было никаких сомнений, кто за кем следует. Наоки шел так быстро, словно его пинками подгоняли; Кенет за ним едва поспевал.
– Вон там, за углом, постоялый двор, – объявил наконец Наоки. – Называется “Перламутровая шкатулка”. Название лучше, чем он сам, но рядом с портом ничего иного и не бывает. Жить там долго не стоит, но заночевать можно. Утром я за тобой зайду, поищем, где можно устроиться получше.
Он говорил все, чего требовал от него долг вежливости и благодарности, но мысли его витали где-то совсем далеко. Кенет прекрасно понимал где и не обиделся рассеянному тону, так не соответствующему словам.
– Теперь я и сам дорогу найду, – улыбнулся Кенет, – так что тебе и впрямь не стоит задерживаться. До завтра.
Наоки навряд ли различил в темноте его прощальную улыбку. Едва заслышав, что задерживаться не стоит, он коротко поклонился Кенету, повернулся и широким быстрым шагом направился прочь. Кенет поглядел ему вслед, еще раз улыбнулся, вздохнул и на гудящих от усталости ногах побрел разыскивать “Перламутровую шкатулку”.
А Наоки совсем не ощущал усталости. Он даже и не заметил, как очутился на набережной. Свободную лодку в такой час найти трудновато: самое время для поздней прогулки по реке в приятной компании. Кругом так и снуют лодки, полные желающих полюбоваться лунным светом. Все же Наоки углядел невдалеке две или три лодочки настолько неказистые, что никто не решился их нанять. Они мерно покачивались на черной ночной воде. Лодочники дремали, не выпуская весла из рук. Наоки спрыгнул в ближайшую лодку. Лодка сильно накренилась; лодочник заорал и уже потом проснулся.
– Куда изволите, господин воин? – заунывным спросонья голосом осведомился он.
– Во Внутренний Город, – ответил Наоки, пытаясь устроиться поудобнее.
С лодочника мигом слетели остатки сна.
– Так это же вверх по течению! – воскликнул он.
– Плачу вдвое, – сквозь зубы пообещал Наоки.
– И что бы вам не сесть на паром, господин воин, – закряхтел лодочник, выгребая против течения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Сначала один за другим зажглись фонарики в меняльном ряду – небольшие, тусклые: меняла, который слишком тратится на вывеску и освещение, – человек несолидный и доверия недостоин. Потом засветился веселыми огоньками ряд ювелиров, чеканщиков, золотых и серебряных дел мастеров. У тех, кто побогаче, яркий свет фонарей дробился и множился в золотых безделушках, граненых и полированных камнях и бесчисленных снизках знаменитого на всю империю каэнского жемчуга. У тех, кто победнее, и торговцев поддельными драгоценностями фонарики были не такими яркими, зато причудливыми, с выдумкой: у кого светящийся дракон сунул голову под крыло, у кого изумрудно-зеленый лев важно шествовал по навершию фонаря, держа посох в тяжелых лапах. Еще немного погодя засияли бесчисленные огоньки в рыбном ряду, вспыхнули веселые разноцветные фонарики шелкового ряда. Еще несколько мгновений – и на рынке стало светло, как днем. И во всех рядах неисчислимые торговцы съестным прямо тут же на переносных жаровнях жарили, парили, варили, зазывая и расхваливая свой товар. Из крохотных трапезных заведений, живо напомнивших Кенету “Весенний рассвет”, вовсю тянуло дымком: там старались на совесть. Кенет сглотнул набежавшую слюну и взглянул на своего молчаливого спутника. Наоки был по-прежнему погружен в себя, и всевозможные вкусности каэнского ночного рынка его не соблазняли. Кенет вздохнул. Наоки голоден едва ли меньше, чем он сам, хотя этого и не замечает. А принимать пищу в присутствии голодного человека неловко, невежливо. Кенет еще раз сглотнул и решил потерпеть в надежде, что Наоки все же образумится и придет в себя.
– Щупальца осьминога в пряном масле! – кричал разносчик, встряхивая свой короб, из которого валил густой ароматный пар.
– Суп из ракушек! – вторил ему пронзительный голос из рыбного ряда. – Суп из ракушек!
– Змеи, змеи, у нас самые лучшие змеи! Самые замечательные змеи – только у нас! – Зазывала ухватил Кенета за рукав хайю. – Господин воин, змеи!
Кенет шарахнулся было в сторону, не сразу сообразив, что ему не пытаются сунуть в руки живую змею, да еще за деньги, а, наоборот, приглашают отведать эту самую змею как невесть какой деликатес.
– Жареные змеи! – с новой силой завопил зазывала.
– Ну уж нет! – возмутился Кенет, украдкой вытирая пот со лба. – Змеи мышей едят. Да чтоб я ел то, что мышами питается!
– Как можно, господин воин! – взвыл оскорбленный зазывала. – Мы откармливаем наших змей исключительно голубями, которых откармливали пряными травами.
– А тогда – тем более нет, – отрезал Кенет. – На такую роскошь у меня попросту денег не хватит.
Обиженный вопль зазывалы: “Змеи! Лучшие в Каэне змеи!” заставил Кенета улыбнуться. Он скосил глаза, надеясь заметить такую же улыбку на губах Наоки. Но лицо Наоки не выражало ничего.
– Пирожки, пирожки, пирожки, горячие пирожки! – Этот крик заставил Наоки чуть приметно вздрогнуть, но и только.
Кенета начало постепенно забирать за живое. Да что же это такое делается? Пока они вдвоем бесцельно слонялись по городу, молчание Наоки не казалось таким тягостным. Но здесь, на рынке, где было так шумно, весело, вкусно и светло, Наоки по-прежнему молчал. Кенет продолжал идти рядом с Наоки и чувствовал, как с каждым шагом в его душе начинает расти гнев на угрюмого безучастного воина. Мысленно этот парень все еще там, во дворе казармы, на эшафоте. Почему? Все давно закончилось, притом же не худшим образом. Ни у кого язык не повернулся надсмеяться над ним. Более того – судя по поведению воинов, можно подумать, что Наоки и позор не в бесчестье. Сколько сердечности было во взглядах воинов, когда они помогали Наоки сойти с эшафота и одеться! А этот болван даже не заметил.
Да замечает ли он вообще хоть что-нибудь, кроме себя? Полдня прошло, вечер наступил, а он все переживает свое несчастье, все думает, как тяжко ему пришлось. Делать ему нечего, вот что! Слишком много времени, которое нечем занять, вот он и мается дурью, переживает позор, существующий по большей части в его воображении. Горя он, видно, настоящего в жизни не знал!
Кенет свирепо засопел и ускорил шаги. Наоки не отставал, следуя за ним все с тем же безучастным видом. Его бледное лицо в ярком свете цветных фонариков выглядело почти помертвевшим, и Кенет не на шутку встревожился. Но рассердился он, пожалуй, все-таки больше. Еще раз взглянув на Наоки, Кенет закусил губу и решительно двинулся в сторону рыбного ряда, откуда доносился призывный запах супа из ракушек. Наоки шел рядом и молчал. Кенет кинул торговцу мелкую серебряную монетку, взял у него две большие чашки с густым ароматным супом и, обжигая пальцы, едва донес их до маленького столика в углу рыбного ряда. Столик стоял на отшибе, вдали от фонариков, почти в темноте, и потому никто не пытался его занять. Кенет поставил на столик одну чашку, а за содержимое другой торопливо принялся сам. Наоки молча глядел на столик блестящими отсутствующими глазами. К своей чашке он даже не притронулся.
– Послушай! – не выдержал наконец Кенет и с грохотом поставил чашку на стол. – Так и хочется дать тебе в ухо, честное слово! Ты теперь всю жизнь будешь молчать и думать, как тебя наказали? Горе какое! Можно подумать, у тебя кто-то умер!
Губы Наоки медленно раздвинулись.
– Да, – тихо сказал он. – Умер.
Кенет осекся.
– П-прости, – едва выговорил он.
Пожалуй, лишь теперь Наоки вообще заметил Кенета, и то не совсем. Он видел его – и не видел. И едва ли Наоки обращался именно к нему. Он говорил… с кем? С самим собой? Тоже нет. Сейчас он для самого себя не существовал.
– У меня была сестра, – тихо, медленно и отчетливо говорил Наоки. – Она была хорошая. Очень хорошая.
Он вдохнул так судорожно, что Кенет с несомненной ясностью понял: сестра у Наоки была действительно очень хорошая.
– Очень добрая девочка, – продолжал Наоки. – Такая… ее все любили. Ее нельзя было не любить.
Где-то в глубине памяти Кенета заворочалась почти незамеченно привычная боль. У него не было братьев или сестер, которых нельзя не любить. Ни Кайрин, ни Бикки этому определению не соответствовали.
– Весь дом ее на руках носил. Отец в ней души не чаял… особенно после смерти матери. Надышаться на нее не мог. – Речь Наоки все убыстрялась. – Когда она подхватила черную лихорадку, он чуть с ума не сошел с горя. Всех служанок высекли за то, что плохо за девочкой смотрели.
– Не “чуть”, а именно что сошел, – возмутился доселе молчавший Кенет. – Поветрие и вообще не разбирает, за кем хорошо смотрят, за кем плохо. А уж от черной лихорадки, если хоть один больной появился в городе, и вообще уберечься невозможно. Не служанок бедных надо было наказывать, а врача скорей звать. А лучше того – мага!
– Позвали, – ровным голосом возразил Наоки. – Лучшего мага, которого только можно было достать за деньги. Вот только когда он пришел, лечить было уже некого.
– Да ведь от черной лихорадки так быстро не умирают, – поразился Кенет.
– Она отравилась, – все тем же бесстрастным голосом произнес Наоки. – Не смогла перенести, что из-за нее мучили людей. Неповинных людей. Она была очень доброй девочкой.
Он замолчал и стиснул зубы. Глаза его влажно блестели. Кенет мысленно проклял себя за опрометчивость суждений. Теперь он знал, какая боль заставляла Наоки биться в руках помощников палача. И, словно подтверждая мысли Кенета, Наоки вновь заговорил:
– Когда она умерла, я ушел из дома. Я не мог… я прошение подал князю Юкайгину… чтобы меня в воины записали… мне тогда семь лет было, но он согласился… я не мог больше оставаться дома. У воинов ведь устав, им нельзя… и я думал, что мне никогда больше не придется… даже коснуться… Тайин из-за этого умерла… мне это хуже смерти, хуже позора… хуже всего…
Еще раз Кенет выругал свою бездумную опрометчивость, но времени предаваться укорам совести у него не было. Лицо Наоки исказилось таким безумным отчаянием, что нужно было как можно скорее заговорить, не дать Наоки вновь уйти в мир своего кошмара.
– А отец? – торопливо спросил Кенет.
– Проклял меня, конечно, – нехотя ответил Наоки. – Пусть его. Может, и нехорошо, что я покинул его в горе, но поделом ему. Теперь он все грехи замаливает. Стал монахом в миру, и что ни вечер, идет в семейную усыпальницу, молится у гробницы Тайин и прощения просит. Будто от его молитв что-то изменится.
О молитвах у гробницы Кенет что-то вроде слышал и раньше. Он немного напряг память – и через мгновение вспомнил, что же именно.
– Постой! – невольно воскликнул он. – Это же песня такая есть. “Плач по сломанной иве”. Это… про твою сестру?
– Да, – односложно ответил Наоки. И тут Кенета посетила новая мысль.
– Но ведь в песне поется, что она отравилась отваром бесовского корня!
– Да, – так же односложно повторил Наоки.
– Но она не могла им отравиться! – выпалил Кенет. Наоки вновь обернулся к Кенету. Лицо его пылало яростью.
– По-твоему, если выпить чашку смертельного яда, остается только жить да радоваться?!
– Послушай, – вспылил и Кенет, – я знаю, что говорю! Я в больнице служителем работал! Бесовский корень действительно смертельно ядовит. Для всех, кроме больных черной лихорадкой. Это лекарство от черной лихорадки, им от него лечат, ты понял? Даже если бы она бочку этой отравы выпила – не могла она от нее умереть! Выздороветь она от нее должна была! Самое большее – голова у нее назавтра болела бы!
– А ну-ка повтори, – сквозь зубы потребовал Наоки. Кенет повторил.
– Ты уверен? – сдавленным, каким-то не своим голосом спросил Наоки.
– Как в самом себе, – без колебаний ответил Кенет. – Даже больше.
Едва ли сознавая, что делает, Наоки поднял чашку с остывшим супом и машинально выпил его залпом.
– И все же не могу поверить, – тихо сказал он.
А между тем в его голосе звучало такое страстное желание именно поверить, что у Кенета к глазам подступили слезы, а в горле застрял нервный смешок.
– А ты поверь, – посоветовал Кенет. – Сам подумай: откуда у вас в доме вообще взялся бесовский корень? Или у вас им дорогих гостей по большим праздникам потчуют?
Возможно, именно язвительность Кенета и убедила Наоки.
– По-твоему, Тайин… жива? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Не знаю, – помолчав, ответил Кенет. – Будь она жива, давно должна бы очнуться. Но и мертвой она быть не может.
– Говорят, маленькая надежда лучше большого горя. – Губы Наоки дернулись в подобии усмешки. – Может, и так.
Взгляд его снова стал прозрачным, невидящим.
– Эй! – испуганно окликнул его Кенет.
– Я в порядке, – отсутствующим тоном произнес Наоки, потом встряхнул головой и почти нормальным тоном спросил: – Ты где собираешься остановиться?
– Понятия не имею, – пожал плечами Кенет. – В Каэне я только с утра.
– Тогда иди… или нет, я сам тебя провожу, – нетерпеливо сказал Наоки. – Пойдем.
Теперь уже не было никаких сомнений, кто за кем следует. Наоки шел так быстро, словно его пинками подгоняли; Кенет за ним едва поспевал.
– Вон там, за углом, постоялый двор, – объявил наконец Наоки. – Называется “Перламутровая шкатулка”. Название лучше, чем он сам, но рядом с портом ничего иного и не бывает. Жить там долго не стоит, но заночевать можно. Утром я за тобой зайду, поищем, где можно устроиться получше.
Он говорил все, чего требовал от него долг вежливости и благодарности, но мысли его витали где-то совсем далеко. Кенет прекрасно понимал где и не обиделся рассеянному тону, так не соответствующему словам.
– Теперь я и сам дорогу найду, – улыбнулся Кенет, – так что тебе и впрямь не стоит задерживаться. До завтра.
Наоки навряд ли различил в темноте его прощальную улыбку. Едва заслышав, что задерживаться не стоит, он коротко поклонился Кенету, повернулся и широким быстрым шагом направился прочь. Кенет поглядел ему вслед, еще раз улыбнулся, вздохнул и на гудящих от усталости ногах побрел разыскивать “Перламутровую шкатулку”.
А Наоки совсем не ощущал усталости. Он даже и не заметил, как очутился на набережной. Свободную лодку в такой час найти трудновато: самое время для поздней прогулки по реке в приятной компании. Кругом так и снуют лодки, полные желающих полюбоваться лунным светом. Все же Наоки углядел невдалеке две или три лодочки настолько неказистые, что никто не решился их нанять. Они мерно покачивались на черной ночной воде. Лодочники дремали, не выпуская весла из рук. Наоки спрыгнул в ближайшую лодку. Лодка сильно накренилась; лодочник заорал и уже потом проснулся.
– Куда изволите, господин воин? – заунывным спросонья голосом осведомился он.
– Во Внутренний Город, – ответил Наоки, пытаясь устроиться поудобнее.
С лодочника мигом слетели остатки сна.
– Так это же вверх по течению! – воскликнул он.
– Плачу вдвое, – сквозь зубы пообещал Наоки.
– И что бы вам не сесть на паром, господин воин, – закряхтел лодочник, выгребая против течения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80