Оно настолько реально, что гостю соваться на территорию другого, враждебного, клана и думать не стоит – разве что гость решил свести счеты с жизнью, а сам на себя руки наложить побаивается. И если на дом нападут враги, гость обязан защищать его с оружием в руках даже в отсутствие хозяев, даже после их смерти – он ведь принят в клан, хотя и временно. И пока он не уедет, весь клан относится к нему как к дальнему родичу. Поэтому-то массаона не рискнул вынудить кого-либо из горцев извлечь клинок из ножен, хотя и изнывал от желания хоть одним глазом поглядеть, чем отличаются мечи горской работы от равнинных. Бросить вызов любому воину из враждебного клана означало для гостя-родича вызвать резню, задача же массаоны заключалась как раз в обратном. Да и подлостью было бы навлечь войну на тех, кто делил с ним хлеб, отплатив кровопролитием за гостеприимство. А уж попросить показать свой меч кого-нибудь из временных сородичей… худшего преступления и представить себе невозможно! Кланы режутся между собой с редким постоянством, но внутри самих кланов любые распри – святотатство. Того, кто вздумает поднять руку на сородича или даже просто бросить ему вызов, Боги горцев карают страшной смертью. Какой именно – массаона не знал и выяснять ценой собственной шкуры не собирался.
Поэтому-то и не удалось ему выяснить, чем отличается его собственный меч от любого из здешних. А он отличался, и очень сильно. Даже сильнее, чем портрет от оригинала. Верней уж сказать – как идол от Божества.
Недаром массаона не видел ни одного изображения горских Богов. Зачем изображать то, что всегда с собой?
Богами горцев были их мечи. Богами не по названию – по сути. Живыми и деятельными.
Не всякое железо может сделаться живой сталью. И мастер с подобной работой справится далеко не всякий. В незапамятные времена встречались на равнинах мастера, способные работать с металлом, рожденным в Лихих Горах. Память о них осталась разве что в сказках: были-де на земле колдуны, наделявшие великих героев волшебными мечами. Давно уже нет на свете тех мастеров. А воспоминания о чудесном металле из недр Лихих Гор изгладились совершенно даже из легенд и преданий около восьми веков тому назад: слишком опасным стало даже упоминание о нем. Едва лишь первый император новой династии воссел на наспех сколоченный и раззолоченный трон, он тут же запретил торговлю лихогорским железом по всей империи, а все его немногочисленные запасы повелел уничтожить под страхом смертной казни. Конечно, горцы расставались с мельчайшей крупинкой своей железной руды крайне неохотно – ну а все-таки? Конечно, на равнинах мастера по лихогорскому железу давно мертвы – ну а если не все? А вдруг да встретится кузнец с железом? Страшно даже помыслить, какое оружие может родиться на свет. И уж тем более нечего и думать о лихогорских мечах солдатам. Стоило императору представить себе армию, вооруженную этими клинками – и каждый из них живой, у каждого свой характер, свой жизненный опыт, свои тайные свойства, и ни один не постесняется навязать свою волю владельцу… нет, нет! У императора приключалась медвежья болезнь от одной только мысли о подобном ужасе. Нет, ни за что! Ни кусочка живой стали не должно спуститься с гор. Самую память о нем – стереть, уничтожить! Всякое упоминание о нем запретить. А буде кто осмелится разговоры разговаривать запретные – язык вырвать, чтоб нечем было народ смущать. Нет никакого лихогорского железа – и никогда не было!
Вот и вышло так, что имена мастеров-кузнецов народная память сохранила с грехом пополам, зато о металле, по которому они работали, все забыли напрочь. А уж какими были сказочные волшебные мечи, и вовсе никто не вспоминал. Хотя стоило лишь подняться в горы, чтобы увидеть их воочию.
Любой лихогорский клинок обладал ясновидением. На его поверхности, как в магическом зеркале, можно было увидеть будущее – если, конечно, меч был согласен это будущее показать. Любой из них был способен взять обратно нанесенную им рану – кроме, конечно, смертельной, – если находился при этом в руке, что нанесла рану. Даже шрама не оставалось. И ни один лихогорский меч никогда не ранил даже самого неосторожного и неумелого владельца. Случайно пораниться собственным мечом для горца невозможно. А вот не случайно – очень даже может быть. Но уж если твой меч тебя же и поранил – значит он тобой недоволен. Значит, какой-то тайный грех разгневал твоего Бога, раз уж он поднялся На собственного Повелителя. Случись такое – и ни один человек тебе рану не перевяжет. Бери своего Бога с собой и иди в Дом Покаяния. Внемлет твой меч раскаянию владельца, сочтет его искренним, захочет исцелить рану – твое счастье. Не захочет – похоронят тебя, а твой Бог вновь попадет в руки кузнеца, дабы изведать новое рождение и избрать себе более достойного Повелителя. Исход дела даже сам кузнец – Творец Богов – предсказать не в силах. Вот и оплакивают тех, кто вошел в Дом Покаяния, как мертвых, с первого же дня: он осужден своим Богом, он мертв. А уж если по истечении срока покаяния вышел ты из Дома исцеленным, весь народ радуется. И прибавляет к твоему имени навсегда два слова: Дважды Рожденный. И уважения тебе от людей не меньше, а вдвое больше против прежнего: оправдал тебя Божий суд.
Собственно, не будь мечи горцев их живыми Богами, не осталось бы ни одного горца в живых, но об этом речь впереди.
Неудивительно, что горцы исступленно преклонялись перед своими мечами. Тем более неудивительно, что мечи с равнин они разглядывали с равнодушным уважением и легкой грустью – как и должен человек, ведающий истинного Бога, смотреть на его весьма неточное изображение. Только юнцы, еще не получившие право называться мужчинами и не прошедшие воинского посвящения, носили в своих ножнах мечи с равнин. И каждый юноша мечтал о том дне, когда он получит право впервые войти в обиталище Творца Богов и принять из его рук не мертвое изображение меча, а живой клинок.
Оттого-то и возымели такое почтение предки нынешних горцев к прародителям каэнцев, когда орда кочевников с боем прорывалась через горы. Горцы расступились и пропустили их: уж если эти парни с мертвыми мечами так умеют воевать, то они настоящие воины. С тех пор и идет обычай избирать третейским судьей в спорах между кланами каэнского массаону, воина над воинами. Вот из кого бы получился достойный Повелитель Бога – если бы императорский указ не уничтожил подобную возможность изначально.
Даже Каэн забыл о лихогорском железе – что уж говорить о прочих равнинных городах.
Император охотно истребил бы и самих горцев, а еще охотнее повелел бы срыть Лихие Горы до основания, сровнять их с землей на веки вечные. Да вот незадача – придется с войной идти на проклятущих горцев. Увидят солдаты лихогорские клинки – тут-то и всплывет наружу запретное знание. Нет, лучше уж оставить горцев в покое. Пусть себе сидят в своих горах, пусть даже торгуют с равнинными жителями чем угодно, лишь бы не железом своим ненавистным. Главное, чтобы о нем и помину не было. А равнинным своим подданным шляться в горы воспретить. И нигде, никогда, ни в каких указах, вообще ни в каких официальных документах Лихие Горы не упоминать. Чтоб и названия-то такого не было. До чего дело дошло – так старался императорский род заставить всю империю забыть о Лихих Горах, что и сам о них почти забыл. Нынешний император хотя и видел на карте надпись “Лихие Горы”, но привычно полагал их чем-то как бы не вполне существующим. Даже Инсанна не выводил императора из этого приятного заблуждения, будучи уверен, что так оно и лучше. Не стоит ворошить память о древнем знании.
А потому в Лихие Горы даже сборщики налогов не наведывались. Где уж там прочим! Но когда жители равнин перестали подниматься в горы, обитатели Лихогорья возмутились подобным пренебрежением к их гостеприимству. Теперь уже сами горцы очень настороженно встречали любого чужака, что было императору весьма на руку. Зато уж если беглец не только догадался направиться именно в Лихие Горы, что случалось крайне редко, но и добивался чести быть принятым в клан или хотя бы снискать доверие горцев, он мог считать себя в безопасности. В горах тебя ни один императорский указ не достанет: для имперской канцелярии Лихих Гор в определенном смысле слова не существует.
О причинах столь странного несуществования массаона Рокай, как и любой обитатель равнин, понятное дело, и знать ничего не знал. Но о самом изъятии Лихогорья из сферы действия императорских указов массаона очень даже ведал: за тридцать без малого лет службы совсем неподалеку от Лихих Гор только круглый дурак подобную странность не заметит. А дурак имеет не больше шансов дослужиться до поста массаоны, чем курица – стать орлом. Так что, отправляя Кенета не куда-нибудь, а в Лихие Горы, да еще со своим именем на устах, массаона отлично понимал, что делает. Он избрал для Кенета самый опасный путь к спасению – но иного попросту не было…
* * *
Ну и забористое же вино у этого… как бы его получше назвать… Великого Неведомого. Вроде и не хмельное, а сила в нем громадная. Кенету давно уже полагалось замерзнуть в тоненьком летнем хайю, окоченеть, оледенеть и свалиться замертво куда-нибудь в пропасть. А ведь ему даже не холодно. Плевок замерзает на лету и падает наземь комочком льда – а у Кенета пальцы теплые, на ресницах ни одна искорка льда не мерцает. Надолго ли? Едва иссякнет чудотворная сила вина, и горная метель убьет Кенета. Если он, конечно, не найдет людей раньше. Кенет хорошо запомнил торопливые прощальные пояснения массаоны: куда идти, где сворачивать, каких мест остерегаться. Летом он бы нашел дорогу без труда. Зимой же попробуй отличи под снегом одну скалу от другой! Трещины укрыты сплошным белым покровом, а безопасные переходы сделал гибельной ловушкой лед. Небо подернуто облаками – ни солнца, ни звезд. Как тут определить направление? Да что там звезды! Недавние редкие медлительные снежные хлопья сменились настоящей метелью; снег валит так густо и быстро, что за несколько шагов ничего не разобрать. Кенет изо всех сил втыкал свой деревянный меч в толщу снега, прежде чем сделать хотя бы шаг. Иначе и глазом моргнуть не успеешь, как загремишь в какую-нибудь расщелину. От холода волшебное вино защищает получше любой теплой одежды – спасет ли оно от падения в пропасть? Сохранит ли целым и невредимым после головокружительного полета на сотню-другую локтей вниз? Кенет был уверен, что нет. При каждом шаге сердце противно бухает не о ребра даже, а где-то под челюстью. Ветер так и норовит опрокинуть лицом вниз и протащить по колючему снегу. Больше всего на свете Кенету хотелось никуда не идти. Сесть и переждать метель. Переждать, пока не развиднеется хоть немного. И не важно, что укажет ему путь с небес – солнце или звезды. Главное, что пойдет Кенет уже не вслепую. Пойдет… если не превратится в кусок льда, дожидаясь хорошей погоды. Ведь не может магия вина длиться вечно!
И Кенет продолжал идти, с трудом подавляя желание закричать, позвать на помощь – вдруг да услышит кто-нибудь? Не услышит, и думать нечего. Метель схватит его крик, унесет куда-нибудь в сторону, сомнет, засыплет снегом… никто его не услышит. Да и нельзя в горах кричать. Кенет хорошо помнит, как массаона предупреждал его, чтобы, не приведи вышние силы, не вздумалось ему кричать. Но как же хочется!
И все же, наткнувшись на дверь, Кенет вскрикнул. Очень уж неожиданно возник перед ним узкий длинный дом. Хоть бы на миг раздернулась снежная завеса, так ведь нет! Кенет не видел дома до той минуты, пока не врезался в дверь головой, и сначала подумал, потирая ушибленное место, что это он скалу головой таранил. Но даже в сказках из скалы обычно не раздается вопрос: “Кто там?”
– Путник, – простонал усталый Кенет.
И тут волшебное тепло разом покинуло его.
Ресницы Кенета заиндевели, собственное дыхание обожгло губы мгновенным льдом, пальцы отнялись от холода. Мокрый от пота и растаявшего снега хайю сковал Кенета сияющим ледяным доспехом. Пока открывалась дверь, Кенет промерз до костей. Никто при взгляде на него не сказал бы, что несколько мгновений назад ему было тепло.
– Дурак ты, а не путник, – ахнул здоровенный горец, втаскивая Кенета в дом. – Да разве так можно? Как тебя угораздило?
Кенет не мог внятно ответить: у него зуб на зуб не попадал, и он всерьез опасался ненароком откусить себе язык при попытке заговорить. Он постарался пожать плечами. Движение вышло еле заметное, слабое, но от ледяной корки, покрывавшей его хайю, отделилось несколько маленьких льдинок. Они упали на пол и растаяли.
– Больно? – спросил его горец, от которого не укрылось происходящее с Кенетом.
Кенет неразборчиво промычал нечто утвердительное и кивнул.
Горец вновь ухватил Кенета за плечо, вытащил его из дома, совлек с него ледяной кафтан и набрал полную пригоршню снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Поэтому-то и не удалось ему выяснить, чем отличается его собственный меч от любого из здешних. А он отличался, и очень сильно. Даже сильнее, чем портрет от оригинала. Верней уж сказать – как идол от Божества.
Недаром массаона не видел ни одного изображения горских Богов. Зачем изображать то, что всегда с собой?
Богами горцев были их мечи. Богами не по названию – по сути. Живыми и деятельными.
Не всякое железо может сделаться живой сталью. И мастер с подобной работой справится далеко не всякий. В незапамятные времена встречались на равнинах мастера, способные работать с металлом, рожденным в Лихих Горах. Память о них осталась разве что в сказках: были-де на земле колдуны, наделявшие великих героев волшебными мечами. Давно уже нет на свете тех мастеров. А воспоминания о чудесном металле из недр Лихих Гор изгладились совершенно даже из легенд и преданий около восьми веков тому назад: слишком опасным стало даже упоминание о нем. Едва лишь первый император новой династии воссел на наспех сколоченный и раззолоченный трон, он тут же запретил торговлю лихогорским железом по всей империи, а все его немногочисленные запасы повелел уничтожить под страхом смертной казни. Конечно, горцы расставались с мельчайшей крупинкой своей железной руды крайне неохотно – ну а все-таки? Конечно, на равнинах мастера по лихогорскому железу давно мертвы – ну а если не все? А вдруг да встретится кузнец с железом? Страшно даже помыслить, какое оружие может родиться на свет. И уж тем более нечего и думать о лихогорских мечах солдатам. Стоило императору представить себе армию, вооруженную этими клинками – и каждый из них живой, у каждого свой характер, свой жизненный опыт, свои тайные свойства, и ни один не постесняется навязать свою волю владельцу… нет, нет! У императора приключалась медвежья болезнь от одной только мысли о подобном ужасе. Нет, ни за что! Ни кусочка живой стали не должно спуститься с гор. Самую память о нем – стереть, уничтожить! Всякое упоминание о нем запретить. А буде кто осмелится разговоры разговаривать запретные – язык вырвать, чтоб нечем было народ смущать. Нет никакого лихогорского железа – и никогда не было!
Вот и вышло так, что имена мастеров-кузнецов народная память сохранила с грехом пополам, зато о металле, по которому они работали, все забыли напрочь. А уж какими были сказочные волшебные мечи, и вовсе никто не вспоминал. Хотя стоило лишь подняться в горы, чтобы увидеть их воочию.
Любой лихогорский клинок обладал ясновидением. На его поверхности, как в магическом зеркале, можно было увидеть будущее – если, конечно, меч был согласен это будущее показать. Любой из них был способен взять обратно нанесенную им рану – кроме, конечно, смертельной, – если находился при этом в руке, что нанесла рану. Даже шрама не оставалось. И ни один лихогорский меч никогда не ранил даже самого неосторожного и неумелого владельца. Случайно пораниться собственным мечом для горца невозможно. А вот не случайно – очень даже может быть. Но уж если твой меч тебя же и поранил – значит он тобой недоволен. Значит, какой-то тайный грех разгневал твоего Бога, раз уж он поднялся На собственного Повелителя. Случись такое – и ни один человек тебе рану не перевяжет. Бери своего Бога с собой и иди в Дом Покаяния. Внемлет твой меч раскаянию владельца, сочтет его искренним, захочет исцелить рану – твое счастье. Не захочет – похоронят тебя, а твой Бог вновь попадет в руки кузнеца, дабы изведать новое рождение и избрать себе более достойного Повелителя. Исход дела даже сам кузнец – Творец Богов – предсказать не в силах. Вот и оплакивают тех, кто вошел в Дом Покаяния, как мертвых, с первого же дня: он осужден своим Богом, он мертв. А уж если по истечении срока покаяния вышел ты из Дома исцеленным, весь народ радуется. И прибавляет к твоему имени навсегда два слова: Дважды Рожденный. И уважения тебе от людей не меньше, а вдвое больше против прежнего: оправдал тебя Божий суд.
Собственно, не будь мечи горцев их живыми Богами, не осталось бы ни одного горца в живых, но об этом речь впереди.
Неудивительно, что горцы исступленно преклонялись перед своими мечами. Тем более неудивительно, что мечи с равнин они разглядывали с равнодушным уважением и легкой грустью – как и должен человек, ведающий истинного Бога, смотреть на его весьма неточное изображение. Только юнцы, еще не получившие право называться мужчинами и не прошедшие воинского посвящения, носили в своих ножнах мечи с равнин. И каждый юноша мечтал о том дне, когда он получит право впервые войти в обиталище Творца Богов и принять из его рук не мертвое изображение меча, а живой клинок.
Оттого-то и возымели такое почтение предки нынешних горцев к прародителям каэнцев, когда орда кочевников с боем прорывалась через горы. Горцы расступились и пропустили их: уж если эти парни с мертвыми мечами так умеют воевать, то они настоящие воины. С тех пор и идет обычай избирать третейским судьей в спорах между кланами каэнского массаону, воина над воинами. Вот из кого бы получился достойный Повелитель Бога – если бы императорский указ не уничтожил подобную возможность изначально.
Даже Каэн забыл о лихогорском железе – что уж говорить о прочих равнинных городах.
Император охотно истребил бы и самих горцев, а еще охотнее повелел бы срыть Лихие Горы до основания, сровнять их с землей на веки вечные. Да вот незадача – придется с войной идти на проклятущих горцев. Увидят солдаты лихогорские клинки – тут-то и всплывет наружу запретное знание. Нет, лучше уж оставить горцев в покое. Пусть себе сидят в своих горах, пусть даже торгуют с равнинными жителями чем угодно, лишь бы не железом своим ненавистным. Главное, чтобы о нем и помину не было. А равнинным своим подданным шляться в горы воспретить. И нигде, никогда, ни в каких указах, вообще ни в каких официальных документах Лихие Горы не упоминать. Чтоб и названия-то такого не было. До чего дело дошло – так старался императорский род заставить всю империю забыть о Лихих Горах, что и сам о них почти забыл. Нынешний император хотя и видел на карте надпись “Лихие Горы”, но привычно полагал их чем-то как бы не вполне существующим. Даже Инсанна не выводил императора из этого приятного заблуждения, будучи уверен, что так оно и лучше. Не стоит ворошить память о древнем знании.
А потому в Лихие Горы даже сборщики налогов не наведывались. Где уж там прочим! Но когда жители равнин перестали подниматься в горы, обитатели Лихогорья возмутились подобным пренебрежением к их гостеприимству. Теперь уже сами горцы очень настороженно встречали любого чужака, что было императору весьма на руку. Зато уж если беглец не только догадался направиться именно в Лихие Горы, что случалось крайне редко, но и добивался чести быть принятым в клан или хотя бы снискать доверие горцев, он мог считать себя в безопасности. В горах тебя ни один императорский указ не достанет: для имперской канцелярии Лихих Гор в определенном смысле слова не существует.
О причинах столь странного несуществования массаона Рокай, как и любой обитатель равнин, понятное дело, и знать ничего не знал. Но о самом изъятии Лихогорья из сферы действия императорских указов массаона очень даже ведал: за тридцать без малого лет службы совсем неподалеку от Лихих Гор только круглый дурак подобную странность не заметит. А дурак имеет не больше шансов дослужиться до поста массаоны, чем курица – стать орлом. Так что, отправляя Кенета не куда-нибудь, а в Лихие Горы, да еще со своим именем на устах, массаона отлично понимал, что делает. Он избрал для Кенета самый опасный путь к спасению – но иного попросту не было…
* * *
Ну и забористое же вино у этого… как бы его получше назвать… Великого Неведомого. Вроде и не хмельное, а сила в нем громадная. Кенету давно уже полагалось замерзнуть в тоненьком летнем хайю, окоченеть, оледенеть и свалиться замертво куда-нибудь в пропасть. А ведь ему даже не холодно. Плевок замерзает на лету и падает наземь комочком льда – а у Кенета пальцы теплые, на ресницах ни одна искорка льда не мерцает. Надолго ли? Едва иссякнет чудотворная сила вина, и горная метель убьет Кенета. Если он, конечно, не найдет людей раньше. Кенет хорошо запомнил торопливые прощальные пояснения массаоны: куда идти, где сворачивать, каких мест остерегаться. Летом он бы нашел дорогу без труда. Зимой же попробуй отличи под снегом одну скалу от другой! Трещины укрыты сплошным белым покровом, а безопасные переходы сделал гибельной ловушкой лед. Небо подернуто облаками – ни солнца, ни звезд. Как тут определить направление? Да что там звезды! Недавние редкие медлительные снежные хлопья сменились настоящей метелью; снег валит так густо и быстро, что за несколько шагов ничего не разобрать. Кенет изо всех сил втыкал свой деревянный меч в толщу снега, прежде чем сделать хотя бы шаг. Иначе и глазом моргнуть не успеешь, как загремишь в какую-нибудь расщелину. От холода волшебное вино защищает получше любой теплой одежды – спасет ли оно от падения в пропасть? Сохранит ли целым и невредимым после головокружительного полета на сотню-другую локтей вниз? Кенет был уверен, что нет. При каждом шаге сердце противно бухает не о ребра даже, а где-то под челюстью. Ветер так и норовит опрокинуть лицом вниз и протащить по колючему снегу. Больше всего на свете Кенету хотелось никуда не идти. Сесть и переждать метель. Переждать, пока не развиднеется хоть немного. И не важно, что укажет ему путь с небес – солнце или звезды. Главное, что пойдет Кенет уже не вслепую. Пойдет… если не превратится в кусок льда, дожидаясь хорошей погоды. Ведь не может магия вина длиться вечно!
И Кенет продолжал идти, с трудом подавляя желание закричать, позвать на помощь – вдруг да услышит кто-нибудь? Не услышит, и думать нечего. Метель схватит его крик, унесет куда-нибудь в сторону, сомнет, засыплет снегом… никто его не услышит. Да и нельзя в горах кричать. Кенет хорошо помнит, как массаона предупреждал его, чтобы, не приведи вышние силы, не вздумалось ему кричать. Но как же хочется!
И все же, наткнувшись на дверь, Кенет вскрикнул. Очень уж неожиданно возник перед ним узкий длинный дом. Хоть бы на миг раздернулась снежная завеса, так ведь нет! Кенет не видел дома до той минуты, пока не врезался в дверь головой, и сначала подумал, потирая ушибленное место, что это он скалу головой таранил. Но даже в сказках из скалы обычно не раздается вопрос: “Кто там?”
– Путник, – простонал усталый Кенет.
И тут волшебное тепло разом покинуло его.
Ресницы Кенета заиндевели, собственное дыхание обожгло губы мгновенным льдом, пальцы отнялись от холода. Мокрый от пота и растаявшего снега хайю сковал Кенета сияющим ледяным доспехом. Пока открывалась дверь, Кенет промерз до костей. Никто при взгляде на него не сказал бы, что несколько мгновений назад ему было тепло.
– Дурак ты, а не путник, – ахнул здоровенный горец, втаскивая Кенета в дом. – Да разве так можно? Как тебя угораздило?
Кенет не мог внятно ответить: у него зуб на зуб не попадал, и он всерьез опасался ненароком откусить себе язык при попытке заговорить. Он постарался пожать плечами. Движение вышло еле заметное, слабое, но от ледяной корки, покрывавшей его хайю, отделилось несколько маленьких льдинок. Они упали на пол и растаяли.
– Больно? – спросил его горец, от которого не укрылось происходящее с Кенетом.
Кенет неразборчиво промычал нечто утвердительное и кивнул.
Горец вновь ухватил Кенета за плечо, вытащил его из дома, совлек с него ледяной кафтан и набрал полную пригоршню снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80