Но именного знака на поясе новичка не было – и не потому, что стерся. Его там вообще никогда не было.
Есть ведь и такие воины, которых устав не в полной мере обязывает: служба у них другая. Им и без пояса, и без хайю можно. Им можно не докладывать о своем прибытии. Им можно вообще почти все. Они не носят именных знаков на поясе, и посвященные ими ученики не носят их знаков. Только этого им и нельзя.
Одиночки. Полевые агенты, работающие обычно под прикрытием.
И одно такое прикрытие массаона Рокай только что чуть не развалил.
Ведь не может же новичок сказать: я, мол, не обычный воин. Какое там обычный – недотепа с деревянным мечом! Единственное в своем роде прикрытие. Недотепа, как же. Умелец каких мало. И роль свою ведет точно: попался – так попался. Ни слова ради своего спасения. А ему и говорить такие слова не положено. Сам должен был догадаться, старый дурак. А еще массаона! И ведь какую глупость, какую непростительную глупость едва не сотворил! Мало того что едва не испортил парню прикрытие – пусть не совсем, но все же, – так едва не подвел его под наказание. И как теперь выкручиваться – неизвестно.
Массаона Рокай выпустил из рук пояс без именных знаков и обалдело воззрился в пространство.
– Воинское посвящение где получал? – сдавленно спросил он.
– В Саду Мостов, – охотно ответил Кенет. Массаона помолчал немного, собираясь с духом.
– Воин Кенет из Сада Мостов, – надтреснутым голосом произнес массаона. – Обвиняется в нарушении воинского устава. Заключение: оправдать. Основание: проступок совершен по неведению, не содержащему в себе вины. Дальнейшее направление: по собственному усмотрению, за исключением дней общегарнизонной поверки. Поскольку обучение воина Кенета, по его собственному признанию, не завершено, упомянутый воин после каждой поверки поступает в распоряжение начальника караула сроком на четыре часа для изучения воинского устава.
Командиры согласно кивнули. Неожиданно мягкий приговор заезжему недотепе их обрадовал. Взгляд Кенета выражал явное облегчение.
Это-то облегчение и подхлестнуло с новой силой гнев господина массаоны. Он окончательно уверился в своих предположениях. Подумать только, он едва не испортил дело полевому агенту. И ведь не по своей вине. Не будь его голова занята вчерашним происшествием, не будь он так поглощен мыслями о мерзавце Наоки!..
Очень ненадолго смиряет масло бушующие волны. После мгновенного затишья они вздымаются выше мачты – и горе тому кораблю, что идет следом!
Но для Кенета буря прошла стороной. Он перевел дух и огляделся. Теперь, когда карающая длань его миновала, внутренний двор казармы уже не представлялся ему таким огромным, пыльные синие тени – такими тяжелыми, а слепящий вертикальный поток солнечного света – таким ранящим. Краски мира внезапно утратили свою угловатую режущую остроту; все стало скучнее, строже и проще. Даже гнев массаоны как бы поблек и полинял. Будничная обыденность гарнизонной поверки разламывалась надвое лишь в одном-единственном месте: у стены, где ожидал трибунала Кенет, стоял теперь другой воин.
– Рассматривается обвинение воина Наоки, состоящего на службе в императорской гвардии каэнского гарнизона, – пронеслось над строем.
Если Кенет встречал свою долю в неведении, то Наоки не меньше суток готовился к худшему. Глаза его обвело черными кругами, от легкой юношеской впалости щек не осталось и следа – скулы остро выступали над ввалившимися щеками, словно ночь ожидания стесала с лица Наоки всю лишнюю плоть. Кенет встретился с ним глазами – и мир внезапно выцвел, посерел и съежился. Кенет торопливо отвел взгляд, но ничего не изменилось: мир уменьшился до размеров трещинки в камне под ногами Кенета, и он не мог найти в себе силы посмотреть на что-нибудь еще.
Голос, читающий обвинение, был пыльным и бесцветным. Он мог принадлежать кому угодно – и начальнику караула, и массаоне, и одному из командиров, и даже самому Наоки. Говорил массаона, но Кенет понял это лишь по сухой гневной язвительности слов, а не по голосу. Он по-прежнему глядел себе под ноги. Ему было муторно. Нечто подобное он испытал однажды, наткнувшись на сброшенное бурей со стрехи птичье гнездо. Почти высиженные яйца разбились. Один птенец был, кажется, еще жив, но клюв разевал беззвучно – а может, то была предсмертная агония? При виде его мокрого скрюченного тельца трехлетнему Кенету показалось, что он и сам сейчас умрет. Пожалуй, он даже хотел в эту минуту умереть, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать больше этой боли, которой нельзя помочь. Он беззвучно икал и всхлипывал, его мутило от горя. Почти так же, как мутило сейчас.
Именно сейчас, когда ему самому уже нечего было страшиться, издевки массаоны отзывались в нем мукой почти непереносимой. Он невольно закрыл глаза, тут же открыл их и заставил себя поднять взгляд.
Теперь Наоки стоял уже не у стены, а перед массаоной. Его шатало. Кенет удивился, как это парень еще стоит без посторонней помощи.
– И чем же ты объяснишь свой проступок? – поинтересовался.наконец массаона.
Глаза Наоки моляще блестели; синий хайю почти почернел от пота.
– Я… не знал… – еле выдавил Наоки.
Он же совсем не то хотел сказать, с ужасом понял Кенет. Он хотел сказать совсем другое, а брякнул именно эти слова. Худших он придумать не мог, даже если бы очень постарался.
– Не знал, – с задумчивой лаской в голосе повторил массаона. – Бывает. Когда провинциал, не закончивший толком обучения, чего-то не знает, это я еще могу понять. Вот как же так получается, что воин императорской гвардии устава не знает, а?
Кенет похолодел: если сам он только что пережил всего лишь страх, то от Наоки исходил самый настоящий ужас. Как раз страха Наоки не испытывал.
– И почему ты решил, что тебя незнание извиняет? – продолжал спрашивать массаона.
– Но я… знал устав…
– Значит, все-таки знал, – с леденящей доброжелательностью уточнил массаона.
“Лучше бы ты его сразу убил”, – с тоской подумал Кенет.
– Так знал или не знал? – беспощадно-ласково словно размышлял вслух массаона. – То ли не знал – а почему бы, интересно? То ли знал, но сознательно нарушил устав?
Наоки дышал прерывисто, залпом. Он не мог ничего сказать. Впрочем, молчание ничем не помогло ему. Лучше бы он молчал с самого начала. А теперь все – и слова, и молчание – только усиливало гнев массаоны. После безоглядного упрямства заезжего новичка явный ужас Наоки настраивал массаону не в его пользу. Мысль о том, что его воин мог оказаться таким трусом, была для массаоны нестерпима. Он и не думал, что новичок мог попросту не знать, чем ему грозит нарушение устава, вот и не боялся. Да и вольно ему храбрость показывать – полевому-то агенту.
– Воин Наоки из Каэна, – скучным голосом произнес массаона. – Обвиняется в нарушении воинского устава. Заключение: час позорной скамьи. Основание: соответствие проступка уложению о позорящих наказаниях.
Наоки вскрикнул и повалился в ноги массаоне.
– Нет… нет… – торопливо шептал он, и его шепот в наступившей тишине гулко разнесся по всему двору, – нет… господин массаона… убейте… меча лишите… нет…
– Здесь, кажется, кто-то выбирает себе наказание? – тоже шепотом, свистящим и звонким одновременно, осведомился массаона.
Между тем гарнизонный палач уже вынес и поставил на эшафот небольшую скамеечку, а на нее положил плеть с длинной рукоятью.
Теперь только Кенет понял, к какому именно наказанию был приговорен Наоки.
Претерпеть телесное наказание для воина не позор. Говорят, на гарнизонной службе этого и вообще мало кому удается избежать. Но совсем иное дело – его осуществить. Ибо воин может сражаться или не сражаться, вынимать меч из ножен или оставлять его в ножнах, убивать или ранить, а то и вовсе пощадить противника. Все это – работа воина. Но пытать и мучить, но просто причинять боль – работа палача, и нет на свете ремесел, более далеких друг от друга. Все, что связано с мучительством, пятнает воинскую честь. Коснуться плети – позор, пустить ее в ход – позор неизгладимый, после такого только вешаться. Между прочим, один из героев древности, великий воин – а значит, дурак, каких мало! – так и поступил. Чтобы спасти своего господина, этот верный вассал переоделся палачом и даже, кажется, раз-другой двинул связанного пленника в зубы. А потом, когда долг был выполнен и князь спасен, бедняга герой сунул голову в петлю. Спасибо еще, что заметили и вытащили чуть живого. Его светлость умом обделен, по счастью, не был. Вассала своего ославил умершим позорной смертью и табличку с его именем разбил об угол храма, как надлежало. А героя, едва только отдышался, князь объявил новорожденным и имя ему дал новое, ничем не запятнанное. История незатейливая, зато благодаря ей становится понятным, как относятся воины к такому простому на вид действию: встать на колени у низенькой скамеечки, положить руки на рукоять плети и постоять часик-другой.
Из всех позорящих наказаний – пожалуй, самое позорящее.
Двое подручных палача – дюжие парни – сноровисто сорвали с Наоки пояс и хайю, оставив его в одной рубашке. Он не сопротивлялся, и когда его тащили к эшафоту – тоже. И только возле самой скамьи забился в их руках – молча и страшно. Тело его изгибалось совершенно немыслимой дугой. Потом он начал кричать – монотонно, хрипло.
Воины опускали глаза, переминались незаметно с ноги на ногу, кусали губы: зрелище было непристойным. Многие взгляды выражали откровенное презрение. Кенет хотел вздохнуть – и не мог: у него сдавило грудь, затылок разламывало тупой болью.
Помощникам палача никак не удавалось поставить Наоки на колени и положить его руки на плеть. Он бился и вырывался с таким ожесточением, словно его пытались заставить схватиться за раскаленное железо. Кенет отвел глаза от эшафота – и взгляд его уперся в закаменевшее лицо массаоны с бугрящимися желваками. И Кенету показалось, что гнев в газах массаоны уступил место чему-то очень похожему на растерянность. Но почему? Разве он не ожидал, что Наоки будет сопротивляться? Может, он думал, что Наоки покорно даст проделать над собой все эти унизительные церемонии? Нет. Конечно, нет. Сопротивления массаона как раз ожидал. Но – не такого. Происходит что-то совсем непредвиденное.
Деревянный эшафот загудел и затрясся: Наоки с грохотом швырнули на колени и припечатали его ладони к рукояти. Подручные палача, красные и потные от натуги, тут же отскочили, тяжело переводя дыхание.
Воздух сотрясла тишина.
Крик прервался так внезапно, как если бы Наоки умер. Лицо юноши сделалось изжелта-серым. Огромные, во всю радужку, зрачки безжизненно уставились в пустоту. Такое лицо Кенет видел только раз в жизни – когда в городскую больницу Сада Мостов доставили самоубийцу – парня, вынутого из петли. Спасти его не удалось, да, впрочем, никто особенно не старался. Его мертвые глаза смотрели точно так же. Кенет и представить себе не мог, что увидит этот мертвый остановившийся взгляд на лице живого человека. Если, конечно, считать Наоки живым.
Четкий строй воинов надломился. Люди отворачивались один за другим, не стыдясь и не боясь взыскания. Еще мгновение назад они презирали Наоки за страх перед наказанием. Но одно дело – трусость, а совсем другое дело – болезненно острое восприятие воинской чести. Это можно понять. За несколько мгновений звенящей напряженной тишины все, что отчуждало Наоки от остальных воинов, было прощено и забыто: и его предполагаемое высокое происхождение, и тайна, окутавшая это самое происхождение, и до отвращения безупречная до недавнего проступка служба, и сам этот проступок. Несколько минут назад приговор казался справедливым; теперь же он потрясал своей несоразмерностью. Еще недавно чужой, несмотря на годы совместной службы, Наоки внезапно сделался своим, родным, страдающим – поздно, слишком поздно. Непоправимо поздно. Его невидящий взгляд уже не мог заметить, как исказились жалостью лица, минуту назад искривленные презрением. Он уже не слышал, как хрипло, толчками, еле сдерживая крик, дышат воины. И тем более не мог увидеть горя, скрытого за каменной маской, в которую превратилось лицо массаоны.
Парень рехнется, со всей отчетливостью понял массаона. Еще до истечения часа. Если, конечно, раньше не помрет.
Впрочем, это понял не один только массаона. Кенета мутило до головокружения. Он чувствовал, что если вот сейчас, вот прямо сейчас он не вмешается и не сделает чего-нибудь, он или умрет, или вцепится в этот мир зубами и разорвет его на клочки. У живых людей не должно быть таких глаз, это неправильно, невыносимо, невозможно. Неужели мало того, что он уже видел в больнице? В больнице… да, конечно. Вот оно, решение.
Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.
Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным. Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения пальцами узел пояса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Есть ведь и такие воины, которых устав не в полной мере обязывает: служба у них другая. Им и без пояса, и без хайю можно. Им можно не докладывать о своем прибытии. Им можно вообще почти все. Они не носят именных знаков на поясе, и посвященные ими ученики не носят их знаков. Только этого им и нельзя.
Одиночки. Полевые агенты, работающие обычно под прикрытием.
И одно такое прикрытие массаона Рокай только что чуть не развалил.
Ведь не может же новичок сказать: я, мол, не обычный воин. Какое там обычный – недотепа с деревянным мечом! Единственное в своем роде прикрытие. Недотепа, как же. Умелец каких мало. И роль свою ведет точно: попался – так попался. Ни слова ради своего спасения. А ему и говорить такие слова не положено. Сам должен был догадаться, старый дурак. А еще массаона! И ведь какую глупость, какую непростительную глупость едва не сотворил! Мало того что едва не испортил парню прикрытие – пусть не совсем, но все же, – так едва не подвел его под наказание. И как теперь выкручиваться – неизвестно.
Массаона Рокай выпустил из рук пояс без именных знаков и обалдело воззрился в пространство.
– Воинское посвящение где получал? – сдавленно спросил он.
– В Саду Мостов, – охотно ответил Кенет. Массаона помолчал немного, собираясь с духом.
– Воин Кенет из Сада Мостов, – надтреснутым голосом произнес массаона. – Обвиняется в нарушении воинского устава. Заключение: оправдать. Основание: проступок совершен по неведению, не содержащему в себе вины. Дальнейшее направление: по собственному усмотрению, за исключением дней общегарнизонной поверки. Поскольку обучение воина Кенета, по его собственному признанию, не завершено, упомянутый воин после каждой поверки поступает в распоряжение начальника караула сроком на четыре часа для изучения воинского устава.
Командиры согласно кивнули. Неожиданно мягкий приговор заезжему недотепе их обрадовал. Взгляд Кенета выражал явное облегчение.
Это-то облегчение и подхлестнуло с новой силой гнев господина массаоны. Он окончательно уверился в своих предположениях. Подумать только, он едва не испортил дело полевому агенту. И ведь не по своей вине. Не будь его голова занята вчерашним происшествием, не будь он так поглощен мыслями о мерзавце Наоки!..
Очень ненадолго смиряет масло бушующие волны. После мгновенного затишья они вздымаются выше мачты – и горе тому кораблю, что идет следом!
Но для Кенета буря прошла стороной. Он перевел дух и огляделся. Теперь, когда карающая длань его миновала, внутренний двор казармы уже не представлялся ему таким огромным, пыльные синие тени – такими тяжелыми, а слепящий вертикальный поток солнечного света – таким ранящим. Краски мира внезапно утратили свою угловатую режущую остроту; все стало скучнее, строже и проще. Даже гнев массаоны как бы поблек и полинял. Будничная обыденность гарнизонной поверки разламывалась надвое лишь в одном-единственном месте: у стены, где ожидал трибунала Кенет, стоял теперь другой воин.
– Рассматривается обвинение воина Наоки, состоящего на службе в императорской гвардии каэнского гарнизона, – пронеслось над строем.
Если Кенет встречал свою долю в неведении, то Наоки не меньше суток готовился к худшему. Глаза его обвело черными кругами, от легкой юношеской впалости щек не осталось и следа – скулы остро выступали над ввалившимися щеками, словно ночь ожидания стесала с лица Наоки всю лишнюю плоть. Кенет встретился с ним глазами – и мир внезапно выцвел, посерел и съежился. Кенет торопливо отвел взгляд, но ничего не изменилось: мир уменьшился до размеров трещинки в камне под ногами Кенета, и он не мог найти в себе силы посмотреть на что-нибудь еще.
Голос, читающий обвинение, был пыльным и бесцветным. Он мог принадлежать кому угодно – и начальнику караула, и массаоне, и одному из командиров, и даже самому Наоки. Говорил массаона, но Кенет понял это лишь по сухой гневной язвительности слов, а не по голосу. Он по-прежнему глядел себе под ноги. Ему было муторно. Нечто подобное он испытал однажды, наткнувшись на сброшенное бурей со стрехи птичье гнездо. Почти высиженные яйца разбились. Один птенец был, кажется, еще жив, но клюв разевал беззвучно – а может, то была предсмертная агония? При виде его мокрого скрюченного тельца трехлетнему Кенету показалось, что он и сам сейчас умрет. Пожалуй, он даже хотел в эту минуту умереть, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать больше этой боли, которой нельзя помочь. Он беззвучно икал и всхлипывал, его мутило от горя. Почти так же, как мутило сейчас.
Именно сейчас, когда ему самому уже нечего было страшиться, издевки массаоны отзывались в нем мукой почти непереносимой. Он невольно закрыл глаза, тут же открыл их и заставил себя поднять взгляд.
Теперь Наоки стоял уже не у стены, а перед массаоной. Его шатало. Кенет удивился, как это парень еще стоит без посторонней помощи.
– И чем же ты объяснишь свой проступок? – поинтересовался.наконец массаона.
Глаза Наоки моляще блестели; синий хайю почти почернел от пота.
– Я… не знал… – еле выдавил Наоки.
Он же совсем не то хотел сказать, с ужасом понял Кенет. Он хотел сказать совсем другое, а брякнул именно эти слова. Худших он придумать не мог, даже если бы очень постарался.
– Не знал, – с задумчивой лаской в голосе повторил массаона. – Бывает. Когда провинциал, не закончивший толком обучения, чего-то не знает, это я еще могу понять. Вот как же так получается, что воин императорской гвардии устава не знает, а?
Кенет похолодел: если сам он только что пережил всего лишь страх, то от Наоки исходил самый настоящий ужас. Как раз страха Наоки не испытывал.
– И почему ты решил, что тебя незнание извиняет? – продолжал спрашивать массаона.
– Но я… знал устав…
– Значит, все-таки знал, – с леденящей доброжелательностью уточнил массаона.
“Лучше бы ты его сразу убил”, – с тоской подумал Кенет.
– Так знал или не знал? – беспощадно-ласково словно размышлял вслух массаона. – То ли не знал – а почему бы, интересно? То ли знал, но сознательно нарушил устав?
Наоки дышал прерывисто, залпом. Он не мог ничего сказать. Впрочем, молчание ничем не помогло ему. Лучше бы он молчал с самого начала. А теперь все – и слова, и молчание – только усиливало гнев массаоны. После безоглядного упрямства заезжего новичка явный ужас Наоки настраивал массаону не в его пользу. Мысль о том, что его воин мог оказаться таким трусом, была для массаоны нестерпима. Он и не думал, что новичок мог попросту не знать, чем ему грозит нарушение устава, вот и не боялся. Да и вольно ему храбрость показывать – полевому-то агенту.
– Воин Наоки из Каэна, – скучным голосом произнес массаона. – Обвиняется в нарушении воинского устава. Заключение: час позорной скамьи. Основание: соответствие проступка уложению о позорящих наказаниях.
Наоки вскрикнул и повалился в ноги массаоне.
– Нет… нет… – торопливо шептал он, и его шепот в наступившей тишине гулко разнесся по всему двору, – нет… господин массаона… убейте… меча лишите… нет…
– Здесь, кажется, кто-то выбирает себе наказание? – тоже шепотом, свистящим и звонким одновременно, осведомился массаона.
Между тем гарнизонный палач уже вынес и поставил на эшафот небольшую скамеечку, а на нее положил плеть с длинной рукоятью.
Теперь только Кенет понял, к какому именно наказанию был приговорен Наоки.
Претерпеть телесное наказание для воина не позор. Говорят, на гарнизонной службе этого и вообще мало кому удается избежать. Но совсем иное дело – его осуществить. Ибо воин может сражаться или не сражаться, вынимать меч из ножен или оставлять его в ножнах, убивать или ранить, а то и вовсе пощадить противника. Все это – работа воина. Но пытать и мучить, но просто причинять боль – работа палача, и нет на свете ремесел, более далеких друг от друга. Все, что связано с мучительством, пятнает воинскую честь. Коснуться плети – позор, пустить ее в ход – позор неизгладимый, после такого только вешаться. Между прочим, один из героев древности, великий воин – а значит, дурак, каких мало! – так и поступил. Чтобы спасти своего господина, этот верный вассал переоделся палачом и даже, кажется, раз-другой двинул связанного пленника в зубы. А потом, когда долг был выполнен и князь спасен, бедняга герой сунул голову в петлю. Спасибо еще, что заметили и вытащили чуть живого. Его светлость умом обделен, по счастью, не был. Вассала своего ославил умершим позорной смертью и табличку с его именем разбил об угол храма, как надлежало. А героя, едва только отдышался, князь объявил новорожденным и имя ему дал новое, ничем не запятнанное. История незатейливая, зато благодаря ей становится понятным, как относятся воины к такому простому на вид действию: встать на колени у низенькой скамеечки, положить руки на рукоять плети и постоять часик-другой.
Из всех позорящих наказаний – пожалуй, самое позорящее.
Двое подручных палача – дюжие парни – сноровисто сорвали с Наоки пояс и хайю, оставив его в одной рубашке. Он не сопротивлялся, и когда его тащили к эшафоту – тоже. И только возле самой скамьи забился в их руках – молча и страшно. Тело его изгибалось совершенно немыслимой дугой. Потом он начал кричать – монотонно, хрипло.
Воины опускали глаза, переминались незаметно с ноги на ногу, кусали губы: зрелище было непристойным. Многие взгляды выражали откровенное презрение. Кенет хотел вздохнуть – и не мог: у него сдавило грудь, затылок разламывало тупой болью.
Помощникам палача никак не удавалось поставить Наоки на колени и положить его руки на плеть. Он бился и вырывался с таким ожесточением, словно его пытались заставить схватиться за раскаленное железо. Кенет отвел глаза от эшафота – и взгляд его уперся в закаменевшее лицо массаоны с бугрящимися желваками. И Кенету показалось, что гнев в газах массаоны уступил место чему-то очень похожему на растерянность. Но почему? Разве он не ожидал, что Наоки будет сопротивляться? Может, он думал, что Наоки покорно даст проделать над собой все эти унизительные церемонии? Нет. Конечно, нет. Сопротивления массаона как раз ожидал. Но – не такого. Происходит что-то совсем непредвиденное.
Деревянный эшафот загудел и затрясся: Наоки с грохотом швырнули на колени и припечатали его ладони к рукояти. Подручные палача, красные и потные от натуги, тут же отскочили, тяжело переводя дыхание.
Воздух сотрясла тишина.
Крик прервался так внезапно, как если бы Наоки умер. Лицо юноши сделалось изжелта-серым. Огромные, во всю радужку, зрачки безжизненно уставились в пустоту. Такое лицо Кенет видел только раз в жизни – когда в городскую больницу Сада Мостов доставили самоубийцу – парня, вынутого из петли. Спасти его не удалось, да, впрочем, никто особенно не старался. Его мертвые глаза смотрели точно так же. Кенет и представить себе не мог, что увидит этот мертвый остановившийся взгляд на лице живого человека. Если, конечно, считать Наоки живым.
Четкий строй воинов надломился. Люди отворачивались один за другим, не стыдясь и не боясь взыскания. Еще мгновение назад они презирали Наоки за страх перед наказанием. Но одно дело – трусость, а совсем другое дело – болезненно острое восприятие воинской чести. Это можно понять. За несколько мгновений звенящей напряженной тишины все, что отчуждало Наоки от остальных воинов, было прощено и забыто: и его предполагаемое высокое происхождение, и тайна, окутавшая это самое происхождение, и до отвращения безупречная до недавнего проступка служба, и сам этот проступок. Несколько минут назад приговор казался справедливым; теперь же он потрясал своей несоразмерностью. Еще недавно чужой, несмотря на годы совместной службы, Наоки внезапно сделался своим, родным, страдающим – поздно, слишком поздно. Непоправимо поздно. Его невидящий взгляд уже не мог заметить, как исказились жалостью лица, минуту назад искривленные презрением. Он уже не слышал, как хрипло, толчками, еле сдерживая крик, дышат воины. И тем более не мог увидеть горя, скрытого за каменной маской, в которую превратилось лицо массаоны.
Парень рехнется, со всей отчетливостью понял массаона. Еще до истечения часа. Если, конечно, раньше не помрет.
Впрочем, это понял не один только массаона. Кенета мутило до головокружения. Он чувствовал, что если вот сейчас, вот прямо сейчас он не вмешается и не сделает чего-нибудь, он или умрет, или вцепится в этот мир зубами и разорвет его на клочки. У живых людей не должно быть таких глаз, это неправильно, невыносимо, невозможно. Неужели мало того, что он уже видел в больнице? В больнице… да, конечно. Вот оно, решение.
Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.
Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным. Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения пальцами узел пояса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80