— Нет, не возьму я ее теперь. Коли от меня ушла — твоя она. Да, — продолжал он с трудом, как об ушедшей к лучшему другу любимой жене. — Значит, мне она путь указала и деду, теперь твой черед. Я уже знаю свое место на белом свете, дед, должно быть, в ином мире свое увидел, а тебе еще искать надо. Я десять лет все выспрашивал, гадал, где такая земля. А ты разве хочешь взглянуть и бросить? Нет уж, коли сама судьба тебе в руки ниточку дала, ее и держись. И береги, не рви не подумав.
Он встал и окинул взглядом восход:
— Пора, однако. — И потянулся за мешком. Мирко молча слушал его, катая бусину в ладони.
— Постой, — молвил он и прихватил Антеро за руку чуть выше локтя.
Хиитола попытался выдернуть руку, но понял, что если сделает это, тотчас окажется лежащим лицом вниз.
— Пусти, — сказал лесовик покорно. — Никуда не денусь. Что надобно?
Мирко нехотя отпустил, но Антеро ясно понимал, что дернись он в сторону, конец будет тот же — парень, видно, был мастак подраться. Знал бы Мирко, сколь незаслуженно высоко ставил его умения хиитола!
— Не много, — хмуро ответил мякша.
Он почуял непонятную недоговоренность, неправильность в том, как если бы они вот так бестолково разошлись.
— Погоди, не уходи. Во-первых, я тебе дорогу скажу до Мякищей. Леса впереди дикие, дней десять шагать придется, спросить не у кого будет. И еще, посмотри-ка, чей это след вон там, рядом со знаком, что ты давеча чертил? Вечор его тут не было.
Мирко отвел глаза. Ему вовсе не хотелось выяснять все до конца. Ну, пускай леший, и что? Один хлеб ели, квас пили, и бусину он отдал, и худа не сотворил. Все так, но Мирко не верил. Не верил в бескорыстие судьбы и, как видавший виды пес, ждал удара с любой стороны и в любое мгновение, даже когда гладят по шерсти.
Антеро, и без того невысокий, сгорбился еще сильнее и побелел.
— Увидел, догадался, — прошептал он.
И, словно отрешась от чего-то, повернулся без боязни к Мирко лицом. В глазах его плыла смертная тоска.
— Догадался, значит, — повторил Антеро.
— Догадался, — кивнул Мирко. На сердце было смутно.
— Что ж, смотри.
Антеро с пасмурным видом опустился на траву, стащил зачем-то сапог и протянул Мирко.
— На подошву-то погляди, — безрадостно молвил он. И вдруг так и покатился со смеху.
Ошарашенный Мирко повернул сапог подошвой и сам сел, выронив обувку и кашляя от хохота.
На подошве с помощью нарочно устроенных маленьких выступов и тонкого прочного ремешка, незаметного в темноте, был приторочен тонкий срез настоящего кабаньего копыта! Так вот почему столь неторопливо и чинно передвигался Антеро. Но как же ловко выучился он ходить, что Мирко и не приметил ничего! Правду сказать, ночь была темная, а ноги Антеро укрывал. Да и разве не должен был леший, и в сапогах будучи, оставлять звериный след? Но до чего же хитер! Так провести, так разыграть! А еще, говорят, от хиитола и улыбки не дождешься, что кровь у них рыбья!
Наконец Мирко, еще икая после нежданной потехи, нашел в себе силы спросить:
— На что ж тебе копыта понадобились, чудило?! Отсмеялся и Антеро.
— Это меня дед обучил. Хитрость такая, чтобы по следам не отыскали. Ежели копыта еще и о свинью потереть, то не всякая собака допытается, кто прошел. Не хотел я, чтобы дома догадались, куда я направился. А ты думал — леший! Ага?!
Они опять зашлись от хохота.
— Нешто есть кому за тобой гнаться? На полночь-то? — удивился Мирко, отсмеявшись.
Антеро стал серьезен и буркнул только:
— Есть. Было, то бишь, — всем видом своим давая понять, что говорить о сем не желает.
— Ну и славно, — с облегчением выдохнул мякша. — Теперь поедим давай, да я тебе про дорогу сказывать стану.
Край солнца уже показался над лесом, когда они обменялись наставлениями о дальнейшем пути. Мирко не знал, какую именно деревню видел в бусине Антеро, но показал, как коротко выйти к берегу Плавы — той самой реки с водой песчаного цвета. А хиитола указал ему ближайшие деревни и дорогу к Хойре.
— Дай мне еще разок в бусину посмотреть, — попросил Антеро напоследок, когда они стояли под старой сосной на розовом утреннем солнце.
— Смотри, конечно. — Мирко отдал бусину.
Хиитола поднес ее к правому глазу, левый прищурил, смешно сморщил лицо и разглядывал, иногда поворачивая слегка игрушку.
— Да, все правильно, — радостно и просто сказал он, возвращая бусину обратно в ладонь Мирко. — И знак так же светит — играет. Хорошо! Ну что, прощаться станем?
— Пора, — согласился мякша, но тут вспомнил еще об одном. — Хотя постой, еще безделица есть. — И он показал Антеро другой кабаний след, найденный вчера под вечер.
— Это тоже твой? — обратился он к хиитола.
Тот присел, затем прилег, чуть не принюхался, рассматривая след, а потом поднялся, удивленно разводя руками. Его волнение передалось невольно и Мирко.
— Ну что?
— Ничего не пойму, — пожал плечами Антеро. — Не мой это след, но и не кабан его оставил. А чей — не пойму! — Он досадливо почесал затылок.
— Да, дела, — протянул Мирко. — Ну, не беда, — тронул он растерянного лесовика за плечо, — что нам с того? Сегодня ж и забудем. До свидания, Антеро. Не поминай лихом. Доброго пути тебе.
— И тебе скатертью дорога, Мирко, — отозвался хиитола. — Надеюсь, свидимся еще.
И, помедлив мгновение, он повернулся и пошел по тропе, ведущей на север. Внизу, у кромки болота, он обернулся и махнул рукой. Мирко сделал то же в ответ, и, не задерживаясь более, поспешил по противоположному склону. Птичий народ поднял гвалт и щебет, не умолкающий ни на минуту. Теплый южный ветер гулял по широкому долу, морща мелкой рябью синие лужицы, где отражались кудлатые пушистые облака, идущие теперь к северу, туда, где мерил тропу своими хитрыми, с секретом, сапогами Антеро.
В предутреннем тяжелом сне,
Плывущем черными волнами,
В краю над круглыми холмами
Кружится ворон в вышине,
Чертя смоляными крылами
Тот круг, что уготован мне.
В пустынной неродной стране
Давно остывшими следами,
Тревожа пылью и годами
Укрытый запах, при луне
Крадусь неслышными шагами,
И ветер шерсть топорщит мне.
Ворота в рухнувшей стене
Давным-давно раскрылись сами.
Оскалясь острыми зубцами —
Не то к беде, не то к войне, —
Обломки камня, как резцами,
Сжимают горло тишине.
Вхожу. Здесь тягостней вдвойне,
Чем рыскать дикими лесами.
Великий город дышит снами,
И, как на океанском дне,
Пришелец, я под небесами
Бреду в подзвездной глубине.
И тень моя по белизне
Колонн и плит скользит. Пластами
Известки, краски, письменами,
Построенными по струне,
Она проходит временами,
Что город сей хранит в казне.
Забыв о стае и родне,
Как акробат, над пропастями
Танцую шаткими мостами,
Как пляшет тень на полотне.
За тенью волчьими прыжками —
Вослед. И с ней наедине
Я в город, что сгорал в огне
Стократ, не дивными садами
Проник, но рвами и валами,
Что встретят всякого извне.
«Входите узкими вратами»:
Для волка — узкими вдвойне.
Не золотом в голубизне,
Но под седыми небесами
Иерусалим руин очами
Всечасно — сторожем в окне —
Следит меня и жжет речами.
Но нас не слышат. Мы одне.
О всем скажу на Судном дне.
На тех, кто гнал меня веками,
Ощерясь волчьими клыками,
Я двинусь далее. Зане
Мне прежний знак двумя крылами
Рисует ворон в вышине.
IV. ДИКАЯ ОХОТА
Жизнь редко трубит сбор, но уж если такое случилось — бросай все, принимай меры. И спасайся, ибо жизнь не зовет, но предупреждает. Не воспримешь — настигнут и затопчут.
Кто? Никто не знает, ибо того, кто встретил тех охотников или всадников, никто более не видел. И никто не ответит, да всадники ли это?
Право, разве это важно? Когда настигает быстрая погоня, кажется, легче думать, что это не черное ничто катится по пятам, не странные твари в чешуе и со щупальцами, мохнатыми лапами и фасеточными зенками, но некто в человечьем обличий.
Он должен быть непременно черным, на громадном черном скакуне, из-под копыт которого сыплются огненные искры, сжигающие черным пламенем все, куда упадут. Только лицо всадника невообразимо, а имя — неназываемо, ибо его нет. Нет ни имени, ни коня, ни всадника, ни ужасного лика. Нет ни зверя, ни дракона, ни черного ветра, но есть царство их, и оно вечно и непобедимо. Поэтому — беги! Беги, пока можешь, и не смей упасть! Где-то за горизонтом есть спасительный дальний берег, а иногда — очень редко — он является, как мираж, у самого края земли или на кромке изменчивых вод. Он, конечно, недостижим и необитаем, но там — спасение. Беги!
И снова потянулись болотные версты, прерываемые маленькими низкими островами. Впечатление от встречи с Антеро прошло, и опять вставало перед глазами лицо богини. Казалось, чуть-чуть — и дрогнут черты. Но нет, не ожили.
Черточки, черточки, черточки… Черты, чары уже родного, уже — страшно подумать, но так! — уже почти любимого лица. Интересно, насколько она старше его? В какие прабабки годится?..
Еще думал Мирко о том кабаньем следе, который даже выросший рядом с болотом Антеро не смог распознать. Приглядевшись, они действительно убедились, что ложный след, что таскал на сапогах хиитола, оказался гораздо меньше и отличался по форме.
Но и кабаньим отпечаток этот быть не мог — и Мирко, и Антеро хорошо знали, каков след кабана и что ему сопутствует. Значит, не кабан, и тем более не сохатый или олень. И не Антеро.
Еще один человек, носящий кабаньи копыта? Вряд ли. Лесовик сказывал, что искусство хождения в таких сапогах известно в Чети давно, но используют его по крайней надобности. И еще Антеро утверждал, что всегда отличит след, оставленный ложным копытом, от настоящего. Этот след был настоящий! Так вот и выходит: настоящий, с копытами, да не зверь. Кто таков? Он, леший. Вот кто гулял по острову очень незадолго до их прихода. Может, даже спал в той же ложбинке.
Сейчас Мирко как-то очень спокойно думал об этом. Вал удивительных событий и совпадений накрыл его с головой, и он не заметил, как почти моментально, будто рыба, освоился в новом потоке, ловя тонкими плавниками капризы течений. И коренной обитатель этой непонятной прежде стихии — леший — уже не казался чудом. Тем не менее встречаться с этим обитателем вовсе не хотелось. В середине дня, после небольшого отдыха, Мирко принес Мшаннику еще одну требу — ломоть домашнего хлеба, которым щедро поделился на прощание Антеро. Однако на сей раз болотный хозяин промолчал.
Разумеется, как и всякий уважающий себя мякша, он знал, как поступить, чтобы не попасть под чары лешака: переодеть обувь не на ту ногу, перестегнуть одежу, шапку вывернуть, поплевать, поругаться и всякую иную дурость учинить. Мирко был убежден, что это глупость, но коли она была проверена и необходима, надо ей следовать. И он, и друзья его делали так и, заблудившись, казалось, безнадежно, выходили из самой густой чащобы. И ночевали они в лесу, и избегали лесного пожара, и много еще полезного это приносило. Но то был все же свой, мякшинский, холминский леший, с которым замирялись селяне не один век и жили, почитай, бок о бок. А что взбредет в голову здешнему, со здоровенным кабаньим копытом? Оставалось надеяться на Мшанника, который всюду был один — от Снежного Поля до Вольных Полей, потому как все воды земли соединены, хоть и невидимо. Значит, и все болота тоже. Болото — живое болото, а не мертвая гарь — всегда, несмотря на кажущуюся унылость, было дружелюбнее леса, хотя раззяв могло наказать беспощадно.
Мшанник не дружил с лешим, который любил напакостить по мелочи, покуражиться, напугать. В лесу он был не хозяином, а жителем. Мшанник и на болоте главенствовал и был строг. Леший мог уронить на голову тяжеленный сук, расставить ягодные кусты так, чтобы завести в непролазное урочище вроде заросшего оврага, из какого не всякий опытный лесник выберется. Леший мог подставить под ноги жесткий корень или прикрыть травой глубокую ямину, мог заставить двигаться грибы и даже деревья, кидаться шишками, сыпать в глаза труху.
Мшанник всегда честно выставлял знаки: здесь — опасно, здесь — ступай, и мог укрыть того, кто знает болото, получше густых зарослей. Он щедро отдавал ягоду и птицу, сберегал на островинах удивительные Цветы и травы, взамен прося одного: уважения. И уж он-то не позволил бы лешему долго безобразничать. Да на болоте леший и не мог оказаться перед носом у человека внезапно и обойти запросто не смог бы: место ровное, открытое, видно далеко, не спрячешься за стеной деревьев и не пойдешь куда угодно — даже леший не минует топи.
Размышляя так и этак, насвистывая всякие песни и сочиняя на ходу разную чепуху, мякша приближался к южному краю болота. Все было славно, но в одно неуловимое мгновение что-то переменилось, и Мирко почуял это, как чует малейшее изменение собака, даже будучи крепко спящей. Казалось, сам воздух стал другим — более прозрачным, что ли, а вернее — призрачным. Очертания стали отчетливее, предметнее, вещественнее, краски — насыщеннее, а звуки смолкли! В одночасье, хотя солнцу еще далеко было до заката, сошел на нет птичий гомон, и даже букашки, жуки и кузнецы как провалились куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Он встал и окинул взглядом восход:
— Пора, однако. — И потянулся за мешком. Мирко молча слушал его, катая бусину в ладони.
— Постой, — молвил он и прихватил Антеро за руку чуть выше локтя.
Хиитола попытался выдернуть руку, но понял, что если сделает это, тотчас окажется лежащим лицом вниз.
— Пусти, — сказал лесовик покорно. — Никуда не денусь. Что надобно?
Мирко нехотя отпустил, но Антеро ясно понимал, что дернись он в сторону, конец будет тот же — парень, видно, был мастак подраться. Знал бы Мирко, сколь незаслуженно высоко ставил его умения хиитола!
— Не много, — хмуро ответил мякша.
Он почуял непонятную недоговоренность, неправильность в том, как если бы они вот так бестолково разошлись.
— Погоди, не уходи. Во-первых, я тебе дорогу скажу до Мякищей. Леса впереди дикие, дней десять шагать придется, спросить не у кого будет. И еще, посмотри-ка, чей это след вон там, рядом со знаком, что ты давеча чертил? Вечор его тут не было.
Мирко отвел глаза. Ему вовсе не хотелось выяснять все до конца. Ну, пускай леший, и что? Один хлеб ели, квас пили, и бусину он отдал, и худа не сотворил. Все так, но Мирко не верил. Не верил в бескорыстие судьбы и, как видавший виды пес, ждал удара с любой стороны и в любое мгновение, даже когда гладят по шерсти.
Антеро, и без того невысокий, сгорбился еще сильнее и побелел.
— Увидел, догадался, — прошептал он.
И, словно отрешась от чего-то, повернулся без боязни к Мирко лицом. В глазах его плыла смертная тоска.
— Догадался, значит, — повторил Антеро.
— Догадался, — кивнул Мирко. На сердце было смутно.
— Что ж, смотри.
Антеро с пасмурным видом опустился на траву, стащил зачем-то сапог и протянул Мирко.
— На подошву-то погляди, — безрадостно молвил он. И вдруг так и покатился со смеху.
Ошарашенный Мирко повернул сапог подошвой и сам сел, выронив обувку и кашляя от хохота.
На подошве с помощью нарочно устроенных маленьких выступов и тонкого прочного ремешка, незаметного в темноте, был приторочен тонкий срез настоящего кабаньего копыта! Так вот почему столь неторопливо и чинно передвигался Антеро. Но как же ловко выучился он ходить, что Мирко и не приметил ничего! Правду сказать, ночь была темная, а ноги Антеро укрывал. Да и разве не должен был леший, и в сапогах будучи, оставлять звериный след? Но до чего же хитер! Так провести, так разыграть! А еще, говорят, от хиитола и улыбки не дождешься, что кровь у них рыбья!
Наконец Мирко, еще икая после нежданной потехи, нашел в себе силы спросить:
— На что ж тебе копыта понадобились, чудило?! Отсмеялся и Антеро.
— Это меня дед обучил. Хитрость такая, чтобы по следам не отыскали. Ежели копыта еще и о свинью потереть, то не всякая собака допытается, кто прошел. Не хотел я, чтобы дома догадались, куда я направился. А ты думал — леший! Ага?!
Они опять зашлись от хохота.
— Нешто есть кому за тобой гнаться? На полночь-то? — удивился Мирко, отсмеявшись.
Антеро стал серьезен и буркнул только:
— Есть. Было, то бишь, — всем видом своим давая понять, что говорить о сем не желает.
— Ну и славно, — с облегчением выдохнул мякша. — Теперь поедим давай, да я тебе про дорогу сказывать стану.
Край солнца уже показался над лесом, когда они обменялись наставлениями о дальнейшем пути. Мирко не знал, какую именно деревню видел в бусине Антеро, но показал, как коротко выйти к берегу Плавы — той самой реки с водой песчаного цвета. А хиитола указал ему ближайшие деревни и дорогу к Хойре.
— Дай мне еще разок в бусину посмотреть, — попросил Антеро напоследок, когда они стояли под старой сосной на розовом утреннем солнце.
— Смотри, конечно. — Мирко отдал бусину.
Хиитола поднес ее к правому глазу, левый прищурил, смешно сморщил лицо и разглядывал, иногда поворачивая слегка игрушку.
— Да, все правильно, — радостно и просто сказал он, возвращая бусину обратно в ладонь Мирко. — И знак так же светит — играет. Хорошо! Ну что, прощаться станем?
— Пора, — согласился мякша, но тут вспомнил еще об одном. — Хотя постой, еще безделица есть. — И он показал Антеро другой кабаний след, найденный вчера под вечер.
— Это тоже твой? — обратился он к хиитола.
Тот присел, затем прилег, чуть не принюхался, рассматривая след, а потом поднялся, удивленно разводя руками. Его волнение передалось невольно и Мирко.
— Ну что?
— Ничего не пойму, — пожал плечами Антеро. — Не мой это след, но и не кабан его оставил. А чей — не пойму! — Он досадливо почесал затылок.
— Да, дела, — протянул Мирко. — Ну, не беда, — тронул он растерянного лесовика за плечо, — что нам с того? Сегодня ж и забудем. До свидания, Антеро. Не поминай лихом. Доброго пути тебе.
— И тебе скатертью дорога, Мирко, — отозвался хиитола. — Надеюсь, свидимся еще.
И, помедлив мгновение, он повернулся и пошел по тропе, ведущей на север. Внизу, у кромки болота, он обернулся и махнул рукой. Мирко сделал то же в ответ, и, не задерживаясь более, поспешил по противоположному склону. Птичий народ поднял гвалт и щебет, не умолкающий ни на минуту. Теплый южный ветер гулял по широкому долу, морща мелкой рябью синие лужицы, где отражались кудлатые пушистые облака, идущие теперь к северу, туда, где мерил тропу своими хитрыми, с секретом, сапогами Антеро.
В предутреннем тяжелом сне,
Плывущем черными волнами,
В краю над круглыми холмами
Кружится ворон в вышине,
Чертя смоляными крылами
Тот круг, что уготован мне.
В пустынной неродной стране
Давно остывшими следами,
Тревожа пылью и годами
Укрытый запах, при луне
Крадусь неслышными шагами,
И ветер шерсть топорщит мне.
Ворота в рухнувшей стене
Давным-давно раскрылись сами.
Оскалясь острыми зубцами —
Не то к беде, не то к войне, —
Обломки камня, как резцами,
Сжимают горло тишине.
Вхожу. Здесь тягостней вдвойне,
Чем рыскать дикими лесами.
Великий город дышит снами,
И, как на океанском дне,
Пришелец, я под небесами
Бреду в подзвездной глубине.
И тень моя по белизне
Колонн и плит скользит. Пластами
Известки, краски, письменами,
Построенными по струне,
Она проходит временами,
Что город сей хранит в казне.
Забыв о стае и родне,
Как акробат, над пропастями
Танцую шаткими мостами,
Как пляшет тень на полотне.
За тенью волчьими прыжками —
Вослед. И с ней наедине
Я в город, что сгорал в огне
Стократ, не дивными садами
Проник, но рвами и валами,
Что встретят всякого извне.
«Входите узкими вратами»:
Для волка — узкими вдвойне.
Не золотом в голубизне,
Но под седыми небесами
Иерусалим руин очами
Всечасно — сторожем в окне —
Следит меня и жжет речами.
Но нас не слышат. Мы одне.
О всем скажу на Судном дне.
На тех, кто гнал меня веками,
Ощерясь волчьими клыками,
Я двинусь далее. Зане
Мне прежний знак двумя крылами
Рисует ворон в вышине.
IV. ДИКАЯ ОХОТА
Жизнь редко трубит сбор, но уж если такое случилось — бросай все, принимай меры. И спасайся, ибо жизнь не зовет, но предупреждает. Не воспримешь — настигнут и затопчут.
Кто? Никто не знает, ибо того, кто встретил тех охотников или всадников, никто более не видел. И никто не ответит, да всадники ли это?
Право, разве это важно? Когда настигает быстрая погоня, кажется, легче думать, что это не черное ничто катится по пятам, не странные твари в чешуе и со щупальцами, мохнатыми лапами и фасеточными зенками, но некто в человечьем обличий.
Он должен быть непременно черным, на громадном черном скакуне, из-под копыт которого сыплются огненные искры, сжигающие черным пламенем все, куда упадут. Только лицо всадника невообразимо, а имя — неназываемо, ибо его нет. Нет ни имени, ни коня, ни всадника, ни ужасного лика. Нет ни зверя, ни дракона, ни черного ветра, но есть царство их, и оно вечно и непобедимо. Поэтому — беги! Беги, пока можешь, и не смей упасть! Где-то за горизонтом есть спасительный дальний берег, а иногда — очень редко — он является, как мираж, у самого края земли или на кромке изменчивых вод. Он, конечно, недостижим и необитаем, но там — спасение. Беги!
И снова потянулись болотные версты, прерываемые маленькими низкими островами. Впечатление от встречи с Антеро прошло, и опять вставало перед глазами лицо богини. Казалось, чуть-чуть — и дрогнут черты. Но нет, не ожили.
Черточки, черточки, черточки… Черты, чары уже родного, уже — страшно подумать, но так! — уже почти любимого лица. Интересно, насколько она старше его? В какие прабабки годится?..
Еще думал Мирко о том кабаньем следе, который даже выросший рядом с болотом Антеро не смог распознать. Приглядевшись, они действительно убедились, что ложный след, что таскал на сапогах хиитола, оказался гораздо меньше и отличался по форме.
Но и кабаньим отпечаток этот быть не мог — и Мирко, и Антеро хорошо знали, каков след кабана и что ему сопутствует. Значит, не кабан, и тем более не сохатый или олень. И не Антеро.
Еще один человек, носящий кабаньи копыта? Вряд ли. Лесовик сказывал, что искусство хождения в таких сапогах известно в Чети давно, но используют его по крайней надобности. И еще Антеро утверждал, что всегда отличит след, оставленный ложным копытом, от настоящего. Этот след был настоящий! Так вот и выходит: настоящий, с копытами, да не зверь. Кто таков? Он, леший. Вот кто гулял по острову очень незадолго до их прихода. Может, даже спал в той же ложбинке.
Сейчас Мирко как-то очень спокойно думал об этом. Вал удивительных событий и совпадений накрыл его с головой, и он не заметил, как почти моментально, будто рыба, освоился в новом потоке, ловя тонкими плавниками капризы течений. И коренной обитатель этой непонятной прежде стихии — леший — уже не казался чудом. Тем не менее встречаться с этим обитателем вовсе не хотелось. В середине дня, после небольшого отдыха, Мирко принес Мшаннику еще одну требу — ломоть домашнего хлеба, которым щедро поделился на прощание Антеро. Однако на сей раз болотный хозяин промолчал.
Разумеется, как и всякий уважающий себя мякша, он знал, как поступить, чтобы не попасть под чары лешака: переодеть обувь не на ту ногу, перестегнуть одежу, шапку вывернуть, поплевать, поругаться и всякую иную дурость учинить. Мирко был убежден, что это глупость, но коли она была проверена и необходима, надо ей следовать. И он, и друзья его делали так и, заблудившись, казалось, безнадежно, выходили из самой густой чащобы. И ночевали они в лесу, и избегали лесного пожара, и много еще полезного это приносило. Но то был все же свой, мякшинский, холминский леший, с которым замирялись селяне не один век и жили, почитай, бок о бок. А что взбредет в голову здешнему, со здоровенным кабаньим копытом? Оставалось надеяться на Мшанника, который всюду был один — от Снежного Поля до Вольных Полей, потому как все воды земли соединены, хоть и невидимо. Значит, и все болота тоже. Болото — живое болото, а не мертвая гарь — всегда, несмотря на кажущуюся унылость, было дружелюбнее леса, хотя раззяв могло наказать беспощадно.
Мшанник не дружил с лешим, который любил напакостить по мелочи, покуражиться, напугать. В лесу он был не хозяином, а жителем. Мшанник и на болоте главенствовал и был строг. Леший мог уронить на голову тяжеленный сук, расставить ягодные кусты так, чтобы завести в непролазное урочище вроде заросшего оврага, из какого не всякий опытный лесник выберется. Леший мог подставить под ноги жесткий корень или прикрыть травой глубокую ямину, мог заставить двигаться грибы и даже деревья, кидаться шишками, сыпать в глаза труху.
Мшанник всегда честно выставлял знаки: здесь — опасно, здесь — ступай, и мог укрыть того, кто знает болото, получше густых зарослей. Он щедро отдавал ягоду и птицу, сберегал на островинах удивительные Цветы и травы, взамен прося одного: уважения. И уж он-то не позволил бы лешему долго безобразничать. Да на болоте леший и не мог оказаться перед носом у человека внезапно и обойти запросто не смог бы: место ровное, открытое, видно далеко, не спрячешься за стеной деревьев и не пойдешь куда угодно — даже леший не минует топи.
Размышляя так и этак, насвистывая всякие песни и сочиняя на ходу разную чепуху, мякша приближался к южному краю болота. Все было славно, но в одно неуловимое мгновение что-то переменилось, и Мирко почуял это, как чует малейшее изменение собака, даже будучи крепко спящей. Казалось, сам воздух стал другим — более прозрачным, что ли, а вернее — призрачным. Очертания стали отчетливее, предметнее, вещественнее, краски — насыщеннее, а звуки смолкли! В одночасье, хотя солнцу еще далеко было до заката, сошел на нет птичий гомон, и даже букашки, жуки и кузнецы как провалились куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69