Туда уходил он от всех, там оставался властителем мира грез, там находил сладкий покой. Эта любовь была самой дорогой его любовью.
Мирко повернул направо, опять углубившись в лес. Мох здесь был толст и мягок и в то же время упруг. Ноги тонули в нем, но не проваливались, как в снегу или в болоте. Пройдя немного, он вышел к огромному — в полтора человеческих роста — валуну, похожему на вросшего по плечи в землю великана. Выглянув из-за его окаменевшего плеча, Мирко увидел ту самую заводь, где причалил позавчера лодку. За каменной грядой неслась Смолинка, а в затоне только мелкие редкие волны тревожили водную гладь. Мякша спрыгнул с невысокого обрыва в рыхлый чистый песок. Прямо за его спиной — и как он вчера этого не приметил! — в красной скале чернел прямоугольный проем. Каменная балка, поддерживающая свод, точно притолока, была покрыта незнакомыми буквами, и в то же время знакомыми Мирко: именно они были вышиты на повязке дяди Неупокоя, золотом по синеве. Знаки на камне отличались по форме: те были мягкие, округлые, небесные, эти — твердые, рубленые, земные. Не всякий, даже увидев их рядом, нашел бы сходство. Но для Мирко надпись на повязке у дяди была столь знакомой, что никаких сомнений не оставалось: буквы — те же. Мирко вспомнил рассказ деда Рейо о том, как получил дядя эти письмена, вспомнил речи колдуна про арголидскую веру, вспомнил твердость характера дяди. Овеянные древней тайной, непонятные слова проступали сквозь предрассветный туман, как сквозь завесу времени. Загадочная, манящая темнота подземного хода притягивала Мирко, и он, не будучи в силах противиться ее зову, шагнул в проем.
В подземелье было прохладно и сухо. Пол и стены были гладки, словно тщательно подогнанные и хорошо вытесанные доски пола в мякшинской избе. Ни капли сырости не проникало сюда снаружи. Как уж удалось это строителям прошлого, Мирко и не пытался догадаться. Мякши не строили из камня. Не делали этого ни полешуки, ни полянины. Только хиитола поднимали избы на каменный подпол, но тем все и ограничивалось. Впереди была темнота, но Мирко не боялся. Он уверенно шел ночью по лесному бурелому, а уж на ровном полу только пьяный мог не устоять.
Мирко оглянулся назад, посмотреть, как это виден берег из подземного хода. И обмер: позади ничего не было! Проем исчез. Он очутился в полной темноте.
Для порядка он протер глаза, закрыл и открыл их, помотал головой, ущипнул себя больно — ничего не помогало. Выход исчез без следа. Рука Мирко потянулась к карману за кресалом, но тут же и остановилась. Зажигать-то было нечего! Еще не понимая, в каком затруднительном положении он очутился, Мирко сделал несколько неуверенных шагов назад, туда, где только что был вход в подземелье, но вдруг что-то заставило его остановиться. Мирко не понимал что, но что-то было впереди него, некий рубеж, который нельзя было перейти просто так. Предчувствие, подобное этому, испытал он, когда мальчиком еще забрел в поисках отбившейся от стада овцы в ложбину между холмами. По дну ее, в зарослях боярышника, журчал по гальке ручеек. Ложбинка уходила вправо, заворачивая за холм. Помешкав немного, Мирко решил идти вниз по течению ручейка, повернул вправо и тут же увидел пропажу. Овца стояла в ручье и пила воду, до нее было всего каких-то двадцать саженей. Мирко стал осторожно подбираться к беглянке, чтобы не спугнуть ее резким движением. Овца же тем временем принялась пощипывать травку. Трава в том месте действительно выглядела на редкость сочной, зеленой и красивой. На полпути между мальчиком и животным ручей, словно сквозь ворота, пробегал между двух каменных столбов. Конечно, это были никакие не столбы, а просто два высоких, продолговатых и довольно неровных валуна, но и за невысокие столбы их тоже можно было принять. Дойдя до одного из них, Мирко спрятался, моля праотца-щура, чтобы непослушная овца не ушла еще куда-нибудь. Выждав немного и решив, что пора уже выйти из своего укрытия, он вдруг услышал звуки музыки: кто-то там, внизу, у ручья, заиграл на пастушеской дудочке, да так умело и красиво, что заслушаешься. Но, послушав немного, мальчик понял, что песня вовсе ему незнакома, да и вообще она не мякшинская. И лады, и переходы, и сам строй мелодии — все было иным, незнакомым и оттого одновременно заманчивым и пугающим. Мирко знал всех пастухов в Холминках и по всей округе — никто из них не пас здесь свои стада, и не умели они играть таких песен. Однако звуки усиливались и явно приближались, и Мирко, желая остаться незамеченным и увидеть сначала того, кто же это такой ходит здесь с дудочкой, опять отступил за камень.
И вот из высоких тростниковых зарослей на залитую солнцем лужайку вышла девочка, такая же, как и Мирко, — лет двенадцати-тринадцати. Мякша аж рот открыл от удивления. Всех девчонок и мальчишек в Холминках и на десять верст окрест он мог не то что перечислить поименно, но и сказать, кто у кого родители и кто когда последний раз расшиб коленку или выиграл бег наперегонки. Эту девочку он видел впервые.
Начать следовало с того, что одета она была очень странно: на ней была рубаха, только очень непонятная: рукава короткие, едва до середины плеча, пояс собран и заужен, а ворот глубоко вырезан. Подол же рубахи не доставал девочке и до колен. Легкий плащ, заколотый серебряной фибулой, обвивал ее шею и плечи и ниспадал за спину. Шею украшала серебряная гривна, собранная из многих пластинок, украшенных чеканным узором из цветков и листьев. Удивительно было и то, что по вороту ее зеленой, как трава, рубашки шла тонкая золотая вышивка: по рукавам она была сделана широкой каймой, со всякими сказочными цветами, те же узоры украшали и подол. Загорелые ноги девочки, стройные и легкие, были босы. Копна густых длинных и мелко вьющихся волос светлым золотом сбегала на плечи и голубой плащ. Лицо ее, простое и в то же время удивительно прекрасное, светилось тихой радостью. Так неожиданно свежим и чарующим предстает вдруг скромный полевой цветок, озаренный ласковым солнечным светом. Мирко засмотрелся на нее и думать забыл о потерявшейся овце.
Меж тем незнакомка вышла на середину лужайки, продолжая играть. Дудочка ее, правда, была немного странная — длинная, с отверстиями, которые девочка проворно и ловко поочередно закрывала тоненькими белыми пальчиками. Сначала она играла радостную песенку, под которую славно шагать полевой дорожкой, слушать жаворонка или кузнецов. Потом полилась грустная, щемящая мелодия, будто уходило что-то безвозвратно, как ясный день, как лето, как детство, уплывая небесным облачком, оставаясь только в воспоминаниях. Закончив эту песню улетающей ввысь нотой, девочка заиграла плясовую, да такую быструю и зажигательную, что ноги сами шли в пляс. Девочка, видно, и сама не устояла, уступив собственной музыке: положила дудку на камень и закружилась в незнакомом Мирко танце, сочетавшем плавные переходы, подскоки и красивые движения рук. Что самое чудесное, музыка не смолкла, когда девочка отложила дудку, а продолжала звучать, доносясь откуда-то отовсюду.
Мирко так и подмывало выскочить из-за камня да пуститься в пляс там, на лужайке. Он знал, что вряд ли сможет повторить те же движения, и не потому, что был неуклюж и не умел танцевать, просто в Холминках плясали по-другому. Но мальчик не трогался с места. Что-то мешало ему — то ли стеснение и боязнь неловкости, то ли что-то не свое, чужое в этой музыке и в этой девочке. Словно кто-то скомандовал ему: «Нельзя!» — и он стоял, схоронясь за камнем, как волчонок, которого не выпускают до времени из логова в цветной и манящий мир. А девочка, видимо уставши, остановилась, запрокинула голову, посмотрела на золотое круглое солнце и улыбнулась ему, подняв кверху тонкие руки. Потом она подбежала к камню, нагнулась взять дудочку и замерла, словно почувствовала, что кто-то подсматривает за ней. Она мгновенно обернулась, и глаза ее встретились с глазами Мирко — а он уже и не думал прятаться, все равно было поздно. Несколько мгновений смотрели они друг на друга, а потом девочка вдруг засмеялась, выпрямилась и помахала мякше рукой. Потом подошла к овце, которая, не обращая на плясунью никакого внимания, улеглась на пышную траву. Девочка присела рядом, погладила кудрявое мягкое белое руно и сказала животному что-то на ухо. В безмятежных и бездумных глазах овцы мелькнуло какое-то подобие понимания. Она поднялась на передние копыта, потом выпрямила задние ноги и, мелко переступая, пошла туда, где стоял Мирко. Девочка же снова засмеялась, опять помахала рукой — то ли овце, то ли Мирко — и пошла обратно, по направлению к тростникам, откуда и появилась. Уже у самых зарослей она обернулась еще раз, подняла руку, заслоняясь от солнца, и крикнула что-то на непонятном языке. Мирко разобрал только отдельные звуки, потому что налетевший внезапно порыв ветра отнес в сторону звук ее голоса. Мирко, не отрывая взгляда от тоненькой фигурки в зеленом и голубом, — платье почти сливалось со стеной тростника, надеясь, что девочка еще видит его, приложил ладони к уху, показывая тем самым, что не расслышал. Тогда она, переждав ветер, сложила ладони полумесяцем и поднесла ко рту, чтобы звук был громче: «Дален Гоир!» — донеслось на этот раз четко до Мирко. Она словно хотела пояснить этим что-то. Девочка в последний раз махнула ему рукой и скрылась.
Долго еще стоял он, открыв рот, не замечая даже, как овца, на поиски которой было затрачено столько сил и времени, подошла и стала рядом, ожидая, пока ее поведут обратно. Девочка исчезла, смолкла музыка, даже яркая зелень травы как будто побледнела, даже воздух стал менее прозрачен, но ощущение праздника лета не покидало его. Он даже прошел все-таки меж двух камней-ворот и вышел на лужайку. Ничего не было на ней особенного: трава, васильки, колокольчики и одуванчики. Все, что казалось изумрудным и разноцветным, оказалось серо-зеленым и выгоревшим на солнце. И только на песке, около камня, где положила девочка дудку, остался маленький след босой ноги, доказывающий, что все виденное не было сном.
Мирко ничего не оставалось делать, как ухватить овцу покрепче за шерсть и вести ее сначала рядом, что было неудобно, а потом гнать домой, непрестанно думая о происшедшем.
Не раз после — и летом, и осенью, и зимой даже — приходил он на это место, стоял за камнем, ожидая, не появится ли еще солнечная плясунья, но никогда больше этого не повторилось. Мирко сначала очень сокрушался, а потом все забылось как-то, стерлось, отступило, и вот теперь воскресло снова внезапным ощущением.
На всякий случай он вытянул вперед руку — ничего. Потом развел руки в стороны — они уперлись в ровные стены коридора. Подозревая, что впереди обрыв, он лег на пол и пошарил впереди рукой — ничего: гладкий гранитный пол без малейшей трещинки. Он даже прополз немного вперед, но и намека на то, что впереди зияет провал, не было: ни сквозняка, никакой другой перемены в воздухе. Однако опять, как и тогда, кто-то невидимый и авторитетный остановил его: «Нельзя! Рано! Не время! Постой!» И Мирко понял, что он действительно должен повременить, отступить, хотя другая половина существа его стремилась вперед: «Шагни, посмей, и получишь то, что тебе нужно!» Мышцы его напряглись, дрожь нетерпения пробежала по телу, и он уже совсем было решился сделать этот шаг, но вдруг понял, что идет по подземному ходу совсем в другую сторону. Досада и сожаление грызли его, но он не повернул.
Как и говорил Реклознатец, лаз медленно и полого, но неуклонно поднимался. По-прежнему сух был недвижный воздух, по-прежнему ни выбоины, ни шероховатости не было на отшлифованном полу. Вскоре впереди забрезжил серый свет — выход был близко. «Как же так получилось, что обратный путь исчез?» — думал Мирко. Страха он не испытывал — было сладкое волнующее чувство предвкушения неизвестного, но он одолел его, и еще некоторого удивления и растерянности. Свет приближался быстро, и вот Мирко уже встал на краю действительно обрыва. Был это, конечно, не обрыв, а тот самый колодец, куда заглядывал Мирко, набирая воды, накануне поутру. Заметно посветлевшее небо светилось в квадратном отверстии на неизвестной высоте, и крупные белые звезды сияли на небе этого утра сквозь темноту колодца. Никакого хода дальше не было. Мирко догадался, что где-то по ходу коридора он пропустил ответвление, ведущее как раз в подпол избы на срединной поляне острова.
Он еще раз взглянул на звезды, еще раз — считая с детства — поразившись странностям этого мира: чтобы увидеть ночные светила днем, надобно было лезть под землю. Вдруг он увидел, как кружась медленно в непонятном танце, сверху падает что-то легкое и маленькое.
Он вытянул руку и схватил едва заметную тень. В руке зашелестел сухо тонкий лист. Это был лист дуба, и, как удалось заметить Мирко, уж не зеленый, как летом, и не золотистый, как по весне, а истонченный, отживший, медный и ломкий.
Близкая осень вновь напоминала о себе — здесь, в середине зарева-месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69