— Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.
Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:
— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!
— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…
Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.
— А ты сам кто таков? — спросил мужик, задравши холеную бороду. — Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?
— На Кудыкину гору, — осклабился Мирко. — А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, — поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. — Верно ли я к селу вышел?
— Верно, сынку, — неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. — Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…
— Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? — уважительно осведомился Мирко.
— Прастеном, да, — закивал мужик. — Поди, присаживайся, — опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.
— Постой, дядя Прастен, — окоротил дядьку кудрявый и со злостью поглядел на Мирко. — Не знаем мы никаких Мякищей, а знаем, что разбойников полно по лесам шастает. Ступай-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. Врать ты, я посмотрю, горазд. Не знаю уж, откель кони у тебя, а за жнивье потоптанное и взыскать можно. Ступай! — бросил он грубо.
— Я не у тебя спрашивался, — спокойно отвечал Мирко. — А как полагается у людей, у старшего. А старшего слушать надо. Все так делают, и тебе того ж советую. Уж прости, как тебя звать, не ведаю. — И Мирко сделал шаг к костру. Пори он жестом приказал сидеть на месте. Пес поднял шерсть, насторожился, задние лапы его неспокойно ерзали по земле. Пори не лаял, но начинал глухо, едва слышно ворчать, чувствуя ссору. Мирко научил его только слушаться и понимать хозяина. Как пускать в ход зубы, пес знал и сам — кто-то успел надоумить, и против кочерги большая собака могла куда больше, чем против меча в руке демона.
Мякша сделал шаг к костру, но кудрявый заступил ему дорогу — он был на полголовы выше и выглядел внушительнее.
— Ты нешто не уразумел? — прошипел он, видя, что оружия у путника, кроме короткого ножа у пояса, нет. — Ступай, говорю, не то кочергу эту самую испробуешь, разбойничье семя!
Это было уже оскорбление. Но Мирко сдержался. Он никогда не напал бы первым на того, кто слабее его. А этот хорохор, видно, тоже где-то научился лихо раздавать зуботычины — вот теперь и мнил, что кочергой проложит себе дорогу ко всеобщему уважению. Что ж, вольно ему, Мирко не собирался задерживаться в Устье.
— Чем меня разбойником-то лаять, — глухо сказал мякша, — поучился бы хоть кочергой махать. Разбойник, он с тобой рядиться не станет: за бороденку возьмет да сабелькой по кадыку, мигом вежливым станешь. Но, боюсь, уж поздно будет.
— Ну, я тебя не неволил! — рассвирепел мужик, оскалил зубы и попытался ударить Мирко кулаком в живот и одновременно кочергой в зубы.
Если б он хоть немного попытался схитрить, спрятать от мякши свои намерения, может, еще и вышла б драка. А так Мирко разгадал все его приемы загодя и опередил незадачливого хвастуна на два движения: кочерга улетела вверх и вырвалась из руки, пальцы сжатого кулака стукнулись в твердо подставленную ладонь и оказались больно сжаты. Голова сама собой запрокинулась, уходя от резкой боли, левую руку вывернули наружу, и пришлось еще и поворачиваться, а правая рука оказалась и вовсе бесполезной. Мелькнуло звездное небо, изумленное и испуганное лицо мальчишки, и дуга замкнулась ослепительным блеском и жаром костра у самого лица, к тому же зубы противно лязгнули о некстати оставленное березовое полено. Костер плясал и полыхал, будто издеваясь. Левую руку крепко держали, да так, что не пошевелишься. Над ухом слышалось тяжелое звериное дыхание. Пахло псиной.
— Оборотень! — прохрипел мужик, таращась куда-то вверх, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме костра.
— Оборотень, оборотень, — послышался над головой голос пришлеца. — Коли еще безобразничать станешь, я тебя и поленом вежливости поучу, а оборотень откусит тебе чего-нибудь невзначай. Разбойники, чтоб ты знал, за холмом, где межевой камень стоит. Так что топал бы ты, воин, в село да старосте сказался. А я за тебя тут покараулю. От меня-то пользы поболее будет. Ладно, отдохнул — вставай. Пори, ко мне!
Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес. Глаза собаки не сулили никаких послаблений: такой действительно мог оттяпать палец и не заметить того.
Прастен и мальчишка Брунко стояли, боясь двинуться, слева и жались друг к другу.
— Ну что, пойдешь к старосте или повторить? — спросил тот, что назвался Мирко.
Етон молча встал, повернулся, поглядел исподлобья на парня. Пальцы того лежали на черене поясного ножа, явно не просто так лежали. Ох и ловкие были эти пальцы!
— Где, говоришь, разбойники? — сипло и понуро проговорил Етон.
— Недалече, — ответил гость. — Я их у трещины в лесу повстречал. Потом насилу отбился. А они за мной гнались, так что чуть не до холма с межевым камнем доскакали. А иные и доскакали, — усмехнулся парень. — Да только им дюже плохо пришлось. Хуже, чем тебе.
— Ладно, пойду к старосте, — выговорил с трудом Етон. — Ты бы сразу с того начал. А то ж я…
— Впредь знать будешь, как можно беседовать, а как нельзя, — наставительно отвечал Мирко. — А теперь иди, да поспешай. Сюда они вряд ли сунутся, а вот изловить их еще можно. Так и скажи.
— Понял. — Етон подобрал мешок, нашел поблизости кочергу, еще раз глянул на мякшу, запоминая, и поплелся в ночь, в деревню.
Глупая обида и уязвленное самолюбие поднимались в нем, перерастая в черную злобу. Он был сильный человек на селе, и негоже было вот так уступать мимохожему, неизвестно кому. Добро бы прижали воины княжьи или богатые купцы с охраной, или разбойный заводила Асмунд подступил. А здесь кто? Но сейчас Етон уходил, потому что сила была не на его стороне, а наглость не помогла. К старосте, конечно, сходить придется, а то этот, из… Мякищей, что ли? — и проверить вздумает. Только Асмунда надо будет упредить…
Когда кудрявый красавец с утиральником набекрень, в мокром от росы и грязном от земли тулупе скрылся, а Пори, провожавший его, вернулся, глухо ворча, Мирко наконец молча расседлал лошадей и устроился у огня, развязывая седельную суму. Прастен и мальчишка так и стояли на одном месте, не зная, чего ждать дальше.
— Что ж это ты, Прастен, стоишь, как окаменел? — обратился к мужчине Мирко. — Разве я так уж страшен, что и сидеть рядом боязно? Садись, отец. Я ж не думал, что он на меня бросится.
— Да я что… — опять замялся мужик. — Я сейчас сяду. — Он будто сам себя стеснялся.
— И ты садись, чего переминаешься? — кивнул Мирко мальчику. — Как звать-то его, Прастен?
Мирко хотел разговорить мужика, не понимая истинной причины его неуверенности. Ясно было, что почему-то он боялся кудрявого, да только почему? Это Мирко и надо было знать.
— Брунко я, — смело ответил мальчишка сам за себя. — А ты и вправду из самих Мякищей? — спросил он неожиданно и, глядя на Мирко с некоторым почтением, осторожно присел к огню.
— Правда, — отвечал Мирко. — А тебе почему интересно?
— Да так, — неопределенно молвил Брунко и замолчал, уставившись на костер.
Некоторое время все молчали.
— Прастен, — нарушил Мирко наконец тишину. — Вижу, я тут не к месту случился. И этого кудрявого вашего не вовремя вздул. Только что уж поделать, коли случилось, назад не воротишь. Я здесь долго не пробуду, может, завтрашним днем уйду, а тебе этот… как звать его?
— Етоном зовут, — вздохнул мужик. — Ты тут навряд поможешь, главное, больше бы не напортил, — продолжил он, разводя своими большими руками. — Коль уж ввязался, я-то тебе расскажу, ты все одно человек проезжий, а меня уж допекло это все, хоть тебе поплачусь. А Брунко — это сестры моей чадо, ему уж пятнадцатый год. Он знает все, так что его не таюсь.
— Ну, это мы еще посмотрим, — проговорил Мирко. — Может, и не зря я здесь сегодня оказался. — Предстояла еще одна бессонная ночь, а наутро — новая дорога. Спать Мирко не хотел. После леса, нелюдей и разбойников, которых тоже нельзя было считать до конца людьми, можно было скоротать ночь в поле у костра, чтобы время прошло незаметнее. Он вовсе не собирался вступать в споры села, как это случилось в Сааримяки, но чувствовал себя в долгу перед Прастеном, и потому приготовился слушать.
— Начать с того надо, — заговорил Прастен, — что сел в Радославе князем Ивор. При Любомире да брате его Асмунде все как заведено было: князь в походы ходил с гриднями и теми, кто желал, в иные земли, добычу привозил. Дань тоже по городам и весям собирал, но не жестокую, самим людям жить давал. Ежели что, то и защищал. С Ивором не то стало. Он, говорят, дитем еще в Арголиду отвезен был, там воспитан, а уж после в Радослав вернулся, да и в князи попал. Вот тут и завертелось. Прежде князь сам с гриднями ездил, везде дань собирал раз в год, кормился да и отбывал. А много ли мест так с весны до осени пообъедешь? Да еще в чужие земли с войском сходить надобно, вот и смекай, что совсем не всюду. Ну, воеводы еще кое-где пройдутся, ежели князь отпустит. А княжество Радославское велико! В иную деревню дальнюю и по три года не доберется никто: и то хорошо! Народ хоть малость поднакопить успеет. Теперь же по-иному Ивор удумал. Народ, говорят, под княжью руку в город потек, защиты искать. Оно так, только что за народ-то? А тот, кто ни в земле копаться не желает, ни железо ковать. Всё бездельники больше, лентяи. А князь им и говорит: в Радослав попасть — честь велика. Вот вам, друга, брони, оружие, денег немного — сядьте в таком-то граде или селе большом, будете там за всем вести надзор: чтобы жили по правде, чтобы никто из других князей подступить не смел, чтобы мужам целомудренным, что веру арголидскую проповедуют, обиды никто не чинил, а всюду принимали их и слушали. А главное — это чтобы исправно в Радослав отсылали: хлеба — столько, серебра — столько, меда — столько и так по всему, чем Вольные Поля богаты…
— Тяжко стало, — перервал Мирко. — А вам-то здесь что за беда, да и при чем здесь ты и Етон этот кудрявый? Разве и Устье теперь под радославскою рукой живет?
— Погоди, дойдет речь и до нас, — вздохнул опять Прастен, откладывая в сторону кочергу и принимаясь пятерней ерошить свои жесткие непослушные волосы. — Так вот, тяжело и вправду стало. А князь еще сказал: «Кто справно служить станет, того в Радослав возьму, к себе приближу». Ну, те смекнули, как князю угодить, и ну стараться. А тот сидит себе в крепости да и радуется: вон сколько добра в город стекается, ранее о таком и не слыхали. И будто невдомек, что это людишки его всюду друг друга перебахвалить стараются, выслуживаются. Впрочем, и себя при этом никак не забывают. А людям там против них и не пикнуть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:
— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!
— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…
Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.
— А ты сам кто таков? — спросил мужик, задравши холеную бороду. — Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?
— На Кудыкину гору, — осклабился Мирко. — А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, — поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. — Верно ли я к селу вышел?
— Верно, сынку, — неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. — Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…
— Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? — уважительно осведомился Мирко.
— Прастеном, да, — закивал мужик. — Поди, присаживайся, — опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.
— Постой, дядя Прастен, — окоротил дядьку кудрявый и со злостью поглядел на Мирко. — Не знаем мы никаких Мякищей, а знаем, что разбойников полно по лесам шастает. Ступай-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. Врать ты, я посмотрю, горазд. Не знаю уж, откель кони у тебя, а за жнивье потоптанное и взыскать можно. Ступай! — бросил он грубо.
— Я не у тебя спрашивался, — спокойно отвечал Мирко. — А как полагается у людей, у старшего. А старшего слушать надо. Все так делают, и тебе того ж советую. Уж прости, как тебя звать, не ведаю. — И Мирко сделал шаг к костру. Пори он жестом приказал сидеть на месте. Пес поднял шерсть, насторожился, задние лапы его неспокойно ерзали по земле. Пори не лаял, но начинал глухо, едва слышно ворчать, чувствуя ссору. Мирко научил его только слушаться и понимать хозяина. Как пускать в ход зубы, пес знал и сам — кто-то успел надоумить, и против кочерги большая собака могла куда больше, чем против меча в руке демона.
Мякша сделал шаг к костру, но кудрявый заступил ему дорогу — он был на полголовы выше и выглядел внушительнее.
— Ты нешто не уразумел? — прошипел он, видя, что оружия у путника, кроме короткого ножа у пояса, нет. — Ступай, говорю, не то кочергу эту самую испробуешь, разбойничье семя!
Это было уже оскорбление. Но Мирко сдержался. Он никогда не напал бы первым на того, кто слабее его. А этот хорохор, видно, тоже где-то научился лихо раздавать зуботычины — вот теперь и мнил, что кочергой проложит себе дорогу ко всеобщему уважению. Что ж, вольно ему, Мирко не собирался задерживаться в Устье.
— Чем меня разбойником-то лаять, — глухо сказал мякша, — поучился бы хоть кочергой махать. Разбойник, он с тобой рядиться не станет: за бороденку возьмет да сабелькой по кадыку, мигом вежливым станешь. Но, боюсь, уж поздно будет.
— Ну, я тебя не неволил! — рассвирепел мужик, оскалил зубы и попытался ударить Мирко кулаком в живот и одновременно кочергой в зубы.
Если б он хоть немного попытался схитрить, спрятать от мякши свои намерения, может, еще и вышла б драка. А так Мирко разгадал все его приемы загодя и опередил незадачливого хвастуна на два движения: кочерга улетела вверх и вырвалась из руки, пальцы сжатого кулака стукнулись в твердо подставленную ладонь и оказались больно сжаты. Голова сама собой запрокинулась, уходя от резкой боли, левую руку вывернули наружу, и пришлось еще и поворачиваться, а правая рука оказалась и вовсе бесполезной. Мелькнуло звездное небо, изумленное и испуганное лицо мальчишки, и дуга замкнулась ослепительным блеском и жаром костра у самого лица, к тому же зубы противно лязгнули о некстати оставленное березовое полено. Костер плясал и полыхал, будто издеваясь. Левую руку крепко держали, да так, что не пошевелишься. Над ухом слышалось тяжелое звериное дыхание. Пахло псиной.
— Оборотень! — прохрипел мужик, таращась куда-то вверх, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме костра.
— Оборотень, оборотень, — послышался над головой голос пришлеца. — Коли еще безобразничать станешь, я тебя и поленом вежливости поучу, а оборотень откусит тебе чего-нибудь невзначай. Разбойники, чтоб ты знал, за холмом, где межевой камень стоит. Так что топал бы ты, воин, в село да старосте сказался. А я за тебя тут покараулю. От меня-то пользы поболее будет. Ладно, отдохнул — вставай. Пори, ко мне!
Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес. Глаза собаки не сулили никаких послаблений: такой действительно мог оттяпать палец и не заметить того.
Прастен и мальчишка Брунко стояли, боясь двинуться, слева и жались друг к другу.
— Ну что, пойдешь к старосте или повторить? — спросил тот, что назвался Мирко.
Етон молча встал, повернулся, поглядел исподлобья на парня. Пальцы того лежали на черене поясного ножа, явно не просто так лежали. Ох и ловкие были эти пальцы!
— Где, говоришь, разбойники? — сипло и понуро проговорил Етон.
— Недалече, — ответил гость. — Я их у трещины в лесу повстречал. Потом насилу отбился. А они за мной гнались, так что чуть не до холма с межевым камнем доскакали. А иные и доскакали, — усмехнулся парень. — Да только им дюже плохо пришлось. Хуже, чем тебе.
— Ладно, пойду к старосте, — выговорил с трудом Етон. — Ты бы сразу с того начал. А то ж я…
— Впредь знать будешь, как можно беседовать, а как нельзя, — наставительно отвечал Мирко. — А теперь иди, да поспешай. Сюда они вряд ли сунутся, а вот изловить их еще можно. Так и скажи.
— Понял. — Етон подобрал мешок, нашел поблизости кочергу, еще раз глянул на мякшу, запоминая, и поплелся в ночь, в деревню.
Глупая обида и уязвленное самолюбие поднимались в нем, перерастая в черную злобу. Он был сильный человек на селе, и негоже было вот так уступать мимохожему, неизвестно кому. Добро бы прижали воины княжьи или богатые купцы с охраной, или разбойный заводила Асмунд подступил. А здесь кто? Но сейчас Етон уходил, потому что сила была не на его стороне, а наглость не помогла. К старосте, конечно, сходить придется, а то этот, из… Мякищей, что ли? — и проверить вздумает. Только Асмунда надо будет упредить…
Когда кудрявый красавец с утиральником набекрень, в мокром от росы и грязном от земли тулупе скрылся, а Пори, провожавший его, вернулся, глухо ворча, Мирко наконец молча расседлал лошадей и устроился у огня, развязывая седельную суму. Прастен и мальчишка так и стояли на одном месте, не зная, чего ждать дальше.
— Что ж это ты, Прастен, стоишь, как окаменел? — обратился к мужчине Мирко. — Разве я так уж страшен, что и сидеть рядом боязно? Садись, отец. Я ж не думал, что он на меня бросится.
— Да я что… — опять замялся мужик. — Я сейчас сяду. — Он будто сам себя стеснялся.
— И ты садись, чего переминаешься? — кивнул Мирко мальчику. — Как звать-то его, Прастен?
Мирко хотел разговорить мужика, не понимая истинной причины его неуверенности. Ясно было, что почему-то он боялся кудрявого, да только почему? Это Мирко и надо было знать.
— Брунко я, — смело ответил мальчишка сам за себя. — А ты и вправду из самих Мякищей? — спросил он неожиданно и, глядя на Мирко с некоторым почтением, осторожно присел к огню.
— Правда, — отвечал Мирко. — А тебе почему интересно?
— Да так, — неопределенно молвил Брунко и замолчал, уставившись на костер.
Некоторое время все молчали.
— Прастен, — нарушил Мирко наконец тишину. — Вижу, я тут не к месту случился. И этого кудрявого вашего не вовремя вздул. Только что уж поделать, коли случилось, назад не воротишь. Я здесь долго не пробуду, может, завтрашним днем уйду, а тебе этот… как звать его?
— Етоном зовут, — вздохнул мужик. — Ты тут навряд поможешь, главное, больше бы не напортил, — продолжил он, разводя своими большими руками. — Коль уж ввязался, я-то тебе расскажу, ты все одно человек проезжий, а меня уж допекло это все, хоть тебе поплачусь. А Брунко — это сестры моей чадо, ему уж пятнадцатый год. Он знает все, так что его не таюсь.
— Ну, это мы еще посмотрим, — проговорил Мирко. — Может, и не зря я здесь сегодня оказался. — Предстояла еще одна бессонная ночь, а наутро — новая дорога. Спать Мирко не хотел. После леса, нелюдей и разбойников, которых тоже нельзя было считать до конца людьми, можно было скоротать ночь в поле у костра, чтобы время прошло незаметнее. Он вовсе не собирался вступать в споры села, как это случилось в Сааримяки, но чувствовал себя в долгу перед Прастеном, и потому приготовился слушать.
— Начать с того надо, — заговорил Прастен, — что сел в Радославе князем Ивор. При Любомире да брате его Асмунде все как заведено было: князь в походы ходил с гриднями и теми, кто желал, в иные земли, добычу привозил. Дань тоже по городам и весям собирал, но не жестокую, самим людям жить давал. Ежели что, то и защищал. С Ивором не то стало. Он, говорят, дитем еще в Арголиду отвезен был, там воспитан, а уж после в Радослав вернулся, да и в князи попал. Вот тут и завертелось. Прежде князь сам с гриднями ездил, везде дань собирал раз в год, кормился да и отбывал. А много ли мест так с весны до осени пообъедешь? Да еще в чужие земли с войском сходить надобно, вот и смекай, что совсем не всюду. Ну, воеводы еще кое-где пройдутся, ежели князь отпустит. А княжество Радославское велико! В иную деревню дальнюю и по три года не доберется никто: и то хорошо! Народ хоть малость поднакопить успеет. Теперь же по-иному Ивор удумал. Народ, говорят, под княжью руку в город потек, защиты искать. Оно так, только что за народ-то? А тот, кто ни в земле копаться не желает, ни железо ковать. Всё бездельники больше, лентяи. А князь им и говорит: в Радослав попасть — честь велика. Вот вам, друга, брони, оружие, денег немного — сядьте в таком-то граде или селе большом, будете там за всем вести надзор: чтобы жили по правде, чтобы никто из других князей подступить не смел, чтобы мужам целомудренным, что веру арголидскую проповедуют, обиды никто не чинил, а всюду принимали их и слушали. А главное — это чтобы исправно в Радослав отсылали: хлеба — столько, серебра — столько, меда — столько и так по всему, чем Вольные Поля богаты…
— Тяжко стало, — перервал Мирко. — А вам-то здесь что за беда, да и при чем здесь ты и Етон этот кудрявый? Разве и Устье теперь под радославскою рукой живет?
— Погоди, дойдет речь и до нас, — вздохнул опять Прастен, откладывая в сторону кочергу и принимаясь пятерней ерошить свои жесткие непослушные волосы. — Так вот, тяжело и вправду стало. А князь еще сказал: «Кто справно служить станет, того в Радослав возьму, к себе приближу». Ну, те смекнули, как князю угодить, и ну стараться. А тот сидит себе в крепости да и радуется: вон сколько добра в город стекается, ранее о таком и не слыхали. И будто невдомек, что это людишки его всюду друг друга перебахвалить стараются, выслуживаются. Впрочем, и себя при этом никак не забывают. А людям там против них и не пикнуть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69