Кто, когда и зачем его соорудил — теперь не узнаешь. Через Великую Четь проходили разные племена и народы. Вернее всего, что первыми были погонщики оленей на пути в Снежное Поле. За ними их дальние родичи — хиитола. Они и сейчас жили кое-где в бескрайних четских чащах, но большинство их перебралось на сосновые холмы и синие озера Мякищей. Приходили из-за Промозглого Кряжа, опять же сквозь Мякищи, мудрые вольки, а после снова ушли за Камень, куда-то на запад. Заносило в эти края и ругиев, когда дикой лавиной катились они с севера, а последними с юго-запада вышли предки нынешних мякшей, полешуков и полянинов.
Все они веровали в разных богов, забывать о которых даже среди бесконечных путей-дорог было неслыханным преступлением. А то, что ступени вели к древнему святилищу, было ясно: никому бы в голову не пришло ставить дом на вершине гребня, где зимой не спастись от ветров и нет поблизости воды.
Мирко легко поднялся до неширокой, саженей в семь, врезанной в склон круглой площадки. Вдоль стен, поднимающихся понемногу с обеих сторон, были постановлены камни-зубцы, чем ближе к середине, тем крупнее, последние — в три с половиною локтя. А меж ними, как раз напротив входа, обратившись лицом прямо на север, стояла каменная женщина. Стройная, обнаженная, опустившая руки, несколько согнутые в локтях, и чуть подав их вперед, словно для того, чтобы кто-то подошел и обнял ее запястья. Казалось, она готовилась сделать шаг навстречу. И хотя был это всего-навсего обыкновенный серый гранит, она была прекрасна, как никакая женщина в свете. Ростом в три локтя и шесть вершков, была она немного пониже Мирко. Ноги сильные, стройные, но не тонкие, как лучинки; бедра узкие, почти девчоночьи, очерченные стремительно и настолько женственно, что вожделение просыпалось немедля; живот ровный, но не втянутый, а круглый; стан тонкий, гибкий, точно у рябины; грудь высокая, полная и, должно быть, белая, как молоко или снег, если б женщина сейчас ожила; шея гордая, лебединая, а уж лицо… Нет, не мог Мирко описать его, не думал никогда, что так соразмерны вместе и совершенны каждая по себе могут быть черты человеческого лика. Она была молода, но вся фигура ее, и приоткрытые губы, и глаза выражали немую мольбу и великую скорбь, и такую надежду, как бывает, когда и вовсе, кажется, нет места надежде. Волосы ее, схваченные на лбу тонким ремешком, свободно стекали на хрупкие плечи и падали на спину. Очи же, хоть и каменные, смотрели, словно живые, и такая была в них тоска, что и голос птичьих стай по осени, и рвущиеся листья, и расставание с любимым — все это казалось мелкой речушкой в сравнении с их глубиной, горечью и светом. Ожерелье лежало на ее груди, и на самом крупном камне запечатлен был некий знак.
Мирко стоял, пораженный и плененный открывшейся ему невиданной красотой и неведомой загадкой, потом поклонился каменной красавице, попросив прощения, что нарушил ее лесной покой. И совсем уж было собрался он уходить, как вдруг, словно поняв, что если уйдет сейчас, то навсегда, безвозвратно потеряет нечто, без чего невозможно жить, поспешно вернулся. Не помня себя, взял он каменную девицу за протянутые руки и поцеловал в зовущие губы. И губы эти не показались ему холодными!
Взглянув в последний раз в ее дивные очи, обошел он святилище по пути солнца, а потом попросил не гневаться на него своих, мякшинских богов: небесного — дядьку Грома и лесного — Веточника, чтобы уберегли от козней чужих, незнакомых сил, очистили от древнего тайного колдовства. А то и не заметишь, как возьмет верх чуждое в человеке и отвернутся от него и свои боги, и свой род, а чужие не примут к себе. И вот уж не человек, а изгой-оборотень ходит по земле, и нет его страшнее.
Однако не страх испытывал Мирко, а безудержную, волнующую радость, готовую хлынуть наружу, через край. И не стыдно было ему нисколько за содеянное ни перед родом, ни перед богами. Не чуял он здесь ни зла, ни подвоха. Не стали бы славные сосны расти в худом месте, миновали бы недоброе урочище и звери, и птицы, даже мох не вырос бы, погнушался. Нет, холодной и пустой смертью здесь не пахло. Одно смущало Мирко: отчего это его прекрасная дева обращалась к северу? Вестимо, что с той стороны не дождешься ничего, а уж тем более ничего хорошего.
Рассуждая так, Мирко взошел наконец на макушку гребня и аж присвистнул. Вид отсюда и впрямь открывался удивительный — склон круто уходил вниз, образуя гигантскую чашу. Слева и справа гребень взбирался осыпями на скалы красного гранита, старые, как самые кости земли, — карабкаться на них вовсе не хотелось. А в низине, за стремительно сходившими под гору рядами остроконечных елей, начиналось огромное болото, противоположный берег которого даже с такой высоты едва виднелся, терялся и плыл где-то в утренней дымке. По болоту были раскиданы острова — то просто голые осколки камня, то поросшие густым ельником бугры.
Дядя Неупокой сказывал про болото, к тому же Мирко, как любой мякша, привык к таким местам и не испытывал перед трясинами ни тоски, ни страха.
Дядя сумел перейти это болото, переходили и до него, и, надо думать, после. Значит, и Мирко такое по силам. Сверху не видать было ни бездонных черных топей, ни предательских голубых окон, в любом из которых в один миг бесследно исчезал сохатый. Болото было старым, изрядно занесенным песком и поросло высокими
травами и ольшаником. Мирко знал и особые приметы, по которым можно отыскать безопасную стежку: цветок белоус, например. Да и люди, ходившие той тропой, всяко оставили за собой кто затесь, кто зарубку, а кто и вешку. Нужно было только умилостивить болотного хозяина, чтобы, чего доброго, не пришлось повстречаться в узком месте, где и двое прохожих едва разойдутся, с кабаньей семьей — куда в таком случае прикажешь деваться? Если застигнет ночь, могут устроить свою кудесную пляску синие холодные огоньки, и пойдешь за ними, завороженный, в самую трясину. (Мирко, правда, видывал эти самые огоньки, но следовать за ними не стал. Но кто знает, то ведь было на знакомых, мякшинских болотах, а какая сила обитает здесь?) Или того страшнее: вдруг донесется откуда-нибудь с болота зов о помощи — недогадливый путник спешит на крик, забывает осторожность — и поминай как звали. А это просто болото голос подавало.
Мари, на которые вышел Мирко, являли собой лишь западный край целой болотной страны, расположившейся посредине четских лесов. Из этих-то мест и брала начало Смолинка, и много еще речек и ручьев, стремившихся к широкой Хойре. Болота изобиловали перешейками, протоками, пестрели островами. Жили здесь и люди — по берегам и на близких островинах селились хиитола, с востока и юга подошли полешуки, а в глубине, говорят, еще полсотни лет тому назад забредавшие туда охотники или собиратели целебных трав видели каких-то странных людей небольшого — около двух аршин — роста. Одеты они были непривычно, завидев человека, мигом укрывались в густой осоке, да так искусно, что и следа никакого не оставалось, — будто растворился человек, как не было. Впрочем, великое множество легенд, басен и преданий таили четские болота, всех и не пересказать.
Туман тем временем и вовсе растаял, даже дымка исчезла. Ветер разошелся не на шутку, загулял в вершинах сосен, понес труху, опавшую хвою и песок. И видно было, как, прыгая по упругим еловым шишакам, спускается ветер к болоту, точно охотник-хиитола съезжает на своих коротеньких лыжах с бугристой горы, и гнет там к земле хилые березки и ольху, колышет рослую, никем не кошенную траву. Мирко, несмотря на высокое уже солнце, стал зябнуть и поспешил вниз под гору, под защиту стойкого елового воинства.
В темном ельнике дневной свет мигом померк, опять стало сыро, в воздухе почуялась затхлость. С деревьев свисали истлевшие холстины лишайника — видно, ходили здесь нечасто.
Иного несведущего человека ельник, да еще вблизи болота, гнетет, пугает. Кажется, что пялятся из чащи огромные враждебные глаза, что, того гляди, обернутся молчаливые мохнатые елки безжалостными чудищами, взмахнут корнями-когтями, и не спасешься, не пикнешь, да и не услышит никто, кроме ухмыляющегося в дупле филина.
Привыкшему полесовничать мякше такие страхи были незнакомы, хотя и он, любивший сосны и белые березы, светло горящие под летним солнцем, не шибко привечал глухой еловый бор. Зато мгновенно пропал ветер. То есть он, понятно, свистал где-то по верхам, но внизу стояла такая тишина, как на дне глубокого, черного лесного озера. А под ногами — ни травинки: мох, лишайник, хвоя да валежник.
Мирко шагал уверенно. Полянин здесь бы выпустил попусту много бранных слов, преодолевая поваленные стволы и кривые корни, путаясь в паутине, лишайнике, продираясь сквозь лезущие в лицо колючие ветви и при этом стреляя ломающимся под ногой валежником. Иное дело мякша: шел себе по крутому спуску, как по скошенному лугу, да еще размышлял о чем-то совершенно постороннем, будто и не ставили ему заросли каверзных преград. Однако и мякша в четском лесу был слабоват по сравнению с полешуком или хиитолой. Для них такой лес был и домом, и неприступной крепостью.
Долго ли, коротко, спустился Мирко к подножию гребня. Здесь уже начиналась настоящая чащоба, а кое-где приходилось перебираться через глубокие лужи блестящей, как черная смола, болотной воды. Однако в мыслях у путника была по-прежнему та увиденная на северном склоне каменная женщина. «А что если повстречать вот такую же, но не изваянную, а во плоти?» — подумалось вдруг ему. И снова возникли черты каменного лица, и грудь, что, казалось, вот сейчас вздохнет, и руки, способные и трудиться без устали, и дитя укачивать, и обнимать жарко. И глаза…
В Холминках и окрестных селениях немало видел Мирко красных девок, иную даже почетно было и в род, и в дом ввести. Но вот не понравилась ни одна так, чтобы в груди сладко защемило, да и сам Мирко не пришелся никому по сердцу. А эта, каменная, словно приворожила. Стоило бы, наверно, попросить славного щура-предка снять с себя наваждение, образумить, да вот захотелось потешиться, поиграть с собственной душой. «Да, повстречайся такая, небось мимо пройдет — не взглянет», — решил парень. Тут и чаща кончилась.
Мирко вышел на кольцо плотной земли, отделявшей лес от самого болота. Ельник здесь заметно редел, волновалась под ветром трава, рос кустарник — волчья ягода. Подальше же, у самой кромки, стояли березки и ольха. Побродив вокруг, отыскал Мирко родничок. Черпачка берестяного, обыкновенного для мякшинских ключей, рядом на ветке не оказалось, но источник доброй воды был тщательно выложен камешками и направлен в песчаное устьице, сбегавшее в мочажину и терявшееся во мхах.
Мирко остановился для привала, достал ячменных лепешек, поел, запил из родника и поблагодарил неведомого помощника. Теперь следовало задобрить Мшанника — болотного хозяина. Мякша извлек из короба лепешку и сыр, завернутый в промасленную чистую тряпицу, поклонился в сторону болота, проговорил негромко и неспешно положенные слова и метнул узелок с немудреной требой туда, где густо рос камыш. В болоте что-то чавкнуло, булькнуло, зашелестели стебли — от ветра или еще почему. Из-под нагретого валуна вдруг выполз иссиня-черный, красивый змей-ужака, поднял граненую головку, замер ненадолго, щупая воздух раздвоенным языком, да и свернулся на камне — не испугался человека, не закипел ключом.
Болотный хозяин принял требу. Путь был открыт…
Вот камень на дне непрерывной реки бытия,
Омытый, обточенный, гладкий;
Над ним протекает субстанция злая сия,
Но каменный он, и поэтому в полном порядке.
Он видит игру серебристых сверкающих рыб,
Своим безошибочным взором
Фиксируя каждого па прихотливый изгиб,
Являясь свидетелем и незамеченным вором.
Танцующей жизни, плывущей к далеким морям,
Поскольку законы движенья
Он скоро изучит, осмыслит и вычислит сам
И прошлых, и будущих дней и ветра, и теченья,
Давление, влажность, характер, баланс теплоты,
Значение, смысл и меру
И точно докажет полезность любви и мечты,
И необходимость и самодостаточное веры.
Когда, как и свойственно рекам, иссякнет река
И, следственно, высохнет море,
Он будет встречать без ущерба любые века,
Всю тайну Вселенной храня в непонятном узоре.
II. БУСИНА
И вот, жребий брошен. А что дальше? Валятся с горы камни и застревают на осыпи. Идет на берег волна, а позади встают другие — и выше, и грознее, но тверда гранитная скала. Вырывается из земли звонкий ключ, бежит под уклон в овраг, впадает в ручей; ручей вливается в реку; река катится к морю. Горька морская вода, и где ж те студеные сладкие струи, увидевший свет на далеком лесном холме? Каждый миг в одном доме радость, в другом горе; одному доля, другому недоля. Строит князь белые стены крома, а через год умирает страна, остаются стены да имя князя. Летит по сухой степи на коренастом вороном коньке мальчишка, балуется, стреляя на скаку в воткнутый в землю прутик;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Все они веровали в разных богов, забывать о которых даже среди бесконечных путей-дорог было неслыханным преступлением. А то, что ступени вели к древнему святилищу, было ясно: никому бы в голову не пришло ставить дом на вершине гребня, где зимой не спастись от ветров и нет поблизости воды.
Мирко легко поднялся до неширокой, саженей в семь, врезанной в склон круглой площадки. Вдоль стен, поднимающихся понемногу с обеих сторон, были постановлены камни-зубцы, чем ближе к середине, тем крупнее, последние — в три с половиною локтя. А меж ними, как раз напротив входа, обратившись лицом прямо на север, стояла каменная женщина. Стройная, обнаженная, опустившая руки, несколько согнутые в локтях, и чуть подав их вперед, словно для того, чтобы кто-то подошел и обнял ее запястья. Казалось, она готовилась сделать шаг навстречу. И хотя был это всего-навсего обыкновенный серый гранит, она была прекрасна, как никакая женщина в свете. Ростом в три локтя и шесть вершков, была она немного пониже Мирко. Ноги сильные, стройные, но не тонкие, как лучинки; бедра узкие, почти девчоночьи, очерченные стремительно и настолько женственно, что вожделение просыпалось немедля; живот ровный, но не втянутый, а круглый; стан тонкий, гибкий, точно у рябины; грудь высокая, полная и, должно быть, белая, как молоко или снег, если б женщина сейчас ожила; шея гордая, лебединая, а уж лицо… Нет, не мог Мирко описать его, не думал никогда, что так соразмерны вместе и совершенны каждая по себе могут быть черты человеческого лика. Она была молода, но вся фигура ее, и приоткрытые губы, и глаза выражали немую мольбу и великую скорбь, и такую надежду, как бывает, когда и вовсе, кажется, нет места надежде. Волосы ее, схваченные на лбу тонким ремешком, свободно стекали на хрупкие плечи и падали на спину. Очи же, хоть и каменные, смотрели, словно живые, и такая была в них тоска, что и голос птичьих стай по осени, и рвущиеся листья, и расставание с любимым — все это казалось мелкой речушкой в сравнении с их глубиной, горечью и светом. Ожерелье лежало на ее груди, и на самом крупном камне запечатлен был некий знак.
Мирко стоял, пораженный и плененный открывшейся ему невиданной красотой и неведомой загадкой, потом поклонился каменной красавице, попросив прощения, что нарушил ее лесной покой. И совсем уж было собрался он уходить, как вдруг, словно поняв, что если уйдет сейчас, то навсегда, безвозвратно потеряет нечто, без чего невозможно жить, поспешно вернулся. Не помня себя, взял он каменную девицу за протянутые руки и поцеловал в зовущие губы. И губы эти не показались ему холодными!
Взглянув в последний раз в ее дивные очи, обошел он святилище по пути солнца, а потом попросил не гневаться на него своих, мякшинских богов: небесного — дядьку Грома и лесного — Веточника, чтобы уберегли от козней чужих, незнакомых сил, очистили от древнего тайного колдовства. А то и не заметишь, как возьмет верх чуждое в человеке и отвернутся от него и свои боги, и свой род, а чужие не примут к себе. И вот уж не человек, а изгой-оборотень ходит по земле, и нет его страшнее.
Однако не страх испытывал Мирко, а безудержную, волнующую радость, готовую хлынуть наружу, через край. И не стыдно было ему нисколько за содеянное ни перед родом, ни перед богами. Не чуял он здесь ни зла, ни подвоха. Не стали бы славные сосны расти в худом месте, миновали бы недоброе урочище и звери, и птицы, даже мох не вырос бы, погнушался. Нет, холодной и пустой смертью здесь не пахло. Одно смущало Мирко: отчего это его прекрасная дева обращалась к северу? Вестимо, что с той стороны не дождешься ничего, а уж тем более ничего хорошего.
Рассуждая так, Мирко взошел наконец на макушку гребня и аж присвистнул. Вид отсюда и впрямь открывался удивительный — склон круто уходил вниз, образуя гигантскую чашу. Слева и справа гребень взбирался осыпями на скалы красного гранита, старые, как самые кости земли, — карабкаться на них вовсе не хотелось. А в низине, за стремительно сходившими под гору рядами остроконечных елей, начиналось огромное болото, противоположный берег которого даже с такой высоты едва виднелся, терялся и плыл где-то в утренней дымке. По болоту были раскиданы острова — то просто голые осколки камня, то поросшие густым ельником бугры.
Дядя Неупокой сказывал про болото, к тому же Мирко, как любой мякша, привык к таким местам и не испытывал перед трясинами ни тоски, ни страха.
Дядя сумел перейти это болото, переходили и до него, и, надо думать, после. Значит, и Мирко такое по силам. Сверху не видать было ни бездонных черных топей, ни предательских голубых окон, в любом из которых в один миг бесследно исчезал сохатый. Болото было старым, изрядно занесенным песком и поросло высокими
травами и ольшаником. Мирко знал и особые приметы, по которым можно отыскать безопасную стежку: цветок белоус, например. Да и люди, ходившие той тропой, всяко оставили за собой кто затесь, кто зарубку, а кто и вешку. Нужно было только умилостивить болотного хозяина, чтобы, чего доброго, не пришлось повстречаться в узком месте, где и двое прохожих едва разойдутся, с кабаньей семьей — куда в таком случае прикажешь деваться? Если застигнет ночь, могут устроить свою кудесную пляску синие холодные огоньки, и пойдешь за ними, завороженный, в самую трясину. (Мирко, правда, видывал эти самые огоньки, но следовать за ними не стал. Но кто знает, то ведь было на знакомых, мякшинских болотах, а какая сила обитает здесь?) Или того страшнее: вдруг донесется откуда-нибудь с болота зов о помощи — недогадливый путник спешит на крик, забывает осторожность — и поминай как звали. А это просто болото голос подавало.
Мари, на которые вышел Мирко, являли собой лишь западный край целой болотной страны, расположившейся посредине четских лесов. Из этих-то мест и брала начало Смолинка, и много еще речек и ручьев, стремившихся к широкой Хойре. Болота изобиловали перешейками, протоками, пестрели островами. Жили здесь и люди — по берегам и на близких островинах селились хиитола, с востока и юга подошли полешуки, а в глубине, говорят, еще полсотни лет тому назад забредавшие туда охотники или собиратели целебных трав видели каких-то странных людей небольшого — около двух аршин — роста. Одеты они были непривычно, завидев человека, мигом укрывались в густой осоке, да так искусно, что и следа никакого не оставалось, — будто растворился человек, как не было. Впрочем, великое множество легенд, басен и преданий таили четские болота, всех и не пересказать.
Туман тем временем и вовсе растаял, даже дымка исчезла. Ветер разошелся не на шутку, загулял в вершинах сосен, понес труху, опавшую хвою и песок. И видно было, как, прыгая по упругим еловым шишакам, спускается ветер к болоту, точно охотник-хиитола съезжает на своих коротеньких лыжах с бугристой горы, и гнет там к земле хилые березки и ольху, колышет рослую, никем не кошенную траву. Мирко, несмотря на высокое уже солнце, стал зябнуть и поспешил вниз под гору, под защиту стойкого елового воинства.
В темном ельнике дневной свет мигом померк, опять стало сыро, в воздухе почуялась затхлость. С деревьев свисали истлевшие холстины лишайника — видно, ходили здесь нечасто.
Иного несведущего человека ельник, да еще вблизи болота, гнетет, пугает. Кажется, что пялятся из чащи огромные враждебные глаза, что, того гляди, обернутся молчаливые мохнатые елки безжалостными чудищами, взмахнут корнями-когтями, и не спасешься, не пикнешь, да и не услышит никто, кроме ухмыляющегося в дупле филина.
Привыкшему полесовничать мякше такие страхи были незнакомы, хотя и он, любивший сосны и белые березы, светло горящие под летним солнцем, не шибко привечал глухой еловый бор. Зато мгновенно пропал ветер. То есть он, понятно, свистал где-то по верхам, но внизу стояла такая тишина, как на дне глубокого, черного лесного озера. А под ногами — ни травинки: мох, лишайник, хвоя да валежник.
Мирко шагал уверенно. Полянин здесь бы выпустил попусту много бранных слов, преодолевая поваленные стволы и кривые корни, путаясь в паутине, лишайнике, продираясь сквозь лезущие в лицо колючие ветви и при этом стреляя ломающимся под ногой валежником. Иное дело мякша: шел себе по крутому спуску, как по скошенному лугу, да еще размышлял о чем-то совершенно постороннем, будто и не ставили ему заросли каверзных преград. Однако и мякша в четском лесу был слабоват по сравнению с полешуком или хиитолой. Для них такой лес был и домом, и неприступной крепостью.
Долго ли, коротко, спустился Мирко к подножию гребня. Здесь уже начиналась настоящая чащоба, а кое-где приходилось перебираться через глубокие лужи блестящей, как черная смола, болотной воды. Однако в мыслях у путника была по-прежнему та увиденная на северном склоне каменная женщина. «А что если повстречать вот такую же, но не изваянную, а во плоти?» — подумалось вдруг ему. И снова возникли черты каменного лица, и грудь, что, казалось, вот сейчас вздохнет, и руки, способные и трудиться без устали, и дитя укачивать, и обнимать жарко. И глаза…
В Холминках и окрестных селениях немало видел Мирко красных девок, иную даже почетно было и в род, и в дом ввести. Но вот не понравилась ни одна так, чтобы в груди сладко защемило, да и сам Мирко не пришелся никому по сердцу. А эта, каменная, словно приворожила. Стоило бы, наверно, попросить славного щура-предка снять с себя наваждение, образумить, да вот захотелось потешиться, поиграть с собственной душой. «Да, повстречайся такая, небось мимо пройдет — не взглянет», — решил парень. Тут и чаща кончилась.
Мирко вышел на кольцо плотной земли, отделявшей лес от самого болота. Ельник здесь заметно редел, волновалась под ветром трава, рос кустарник — волчья ягода. Подальше же, у самой кромки, стояли березки и ольха. Побродив вокруг, отыскал Мирко родничок. Черпачка берестяного, обыкновенного для мякшинских ключей, рядом на ветке не оказалось, но источник доброй воды был тщательно выложен камешками и направлен в песчаное устьице, сбегавшее в мочажину и терявшееся во мхах.
Мирко остановился для привала, достал ячменных лепешек, поел, запил из родника и поблагодарил неведомого помощника. Теперь следовало задобрить Мшанника — болотного хозяина. Мякша извлек из короба лепешку и сыр, завернутый в промасленную чистую тряпицу, поклонился в сторону болота, проговорил негромко и неспешно положенные слова и метнул узелок с немудреной требой туда, где густо рос камыш. В болоте что-то чавкнуло, булькнуло, зашелестели стебли — от ветра или еще почему. Из-под нагретого валуна вдруг выполз иссиня-черный, красивый змей-ужака, поднял граненую головку, замер ненадолго, щупая воздух раздвоенным языком, да и свернулся на камне — не испугался человека, не закипел ключом.
Болотный хозяин принял требу. Путь был открыт…
Вот камень на дне непрерывной реки бытия,
Омытый, обточенный, гладкий;
Над ним протекает субстанция злая сия,
Но каменный он, и поэтому в полном порядке.
Он видит игру серебристых сверкающих рыб,
Своим безошибочным взором
Фиксируя каждого па прихотливый изгиб,
Являясь свидетелем и незамеченным вором.
Танцующей жизни, плывущей к далеким морям,
Поскольку законы движенья
Он скоро изучит, осмыслит и вычислит сам
И прошлых, и будущих дней и ветра, и теченья,
Давление, влажность, характер, баланс теплоты,
Значение, смысл и меру
И точно докажет полезность любви и мечты,
И необходимость и самодостаточное веры.
Когда, как и свойственно рекам, иссякнет река
И, следственно, высохнет море,
Он будет встречать без ущерба любые века,
Всю тайну Вселенной храня в непонятном узоре.
II. БУСИНА
И вот, жребий брошен. А что дальше? Валятся с горы камни и застревают на осыпи. Идет на берег волна, а позади встают другие — и выше, и грознее, но тверда гранитная скала. Вырывается из земли звонкий ключ, бежит под уклон в овраг, впадает в ручей; ручей вливается в реку; река катится к морю. Горька морская вода, и где ж те студеные сладкие струи, увидевший свет на далеком лесном холме? Каждый миг в одном доме радость, в другом горе; одному доля, другому недоля. Строит князь белые стены крома, а через год умирает страна, остаются стены да имя князя. Летит по сухой степи на коренастом вороном коньке мальчишка, балуется, стреляя на скаку в воткнутый в землю прутик;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69